Симонян, Симон

Симонян Симон (Симон, сын Овэ из сасунского села Кермав, 11 марта 1914, Айнтеб — 11 марта 1986, Бейрут) - армянский интеллектуал, писатель, публицист, учитель.

В молодости руководил архивом Киликийского Армянского Католикосата в Ливане. Преподавал в армянских школах, автор ряда популярных учебников по армянскому языку и истории. В 1958 г. основал и долгие годы редактировал еженедельник «Спюрк». Руководил издательством «Севан», где впервые издавались произведения более 20 писателей армянского зарубежья. Имел огромное влияние на среднее поколение интеллигенции армянской диаспоры.

Ввел термин «Ай дат» (Армянский суд) в современном понимании как потребность в признании геноцида армян и решении армянского вопроса . Считал, что армянский народ сам должен приступить к восстановлению своих прав. Проводил независимую от традиционных армянских партий политическую линию, за что подвергался гонениям. Во время хрущевской «оттепели» побывал в Советской Армении, однако позже в СССР был запрещен партийными органами. Участвовал в разработке политической линии АСАЛА. От Гургена Яникяна получил рукопись его мемуаров, которые «Спюрк» опубликовал в начале 1990-х.

Автор сборников рассказов («Гора и судьба», «Закат горцев»), романа «Анжамандрос» (Человек вне времени), который издал в собственной типографии для распространения после своей смерти. Писатель Т. Торанян этот роман назвал одним из лучших в литературе диаспоры.

В произведениях Симоняна реализм сасунского быта и говора сплетается с фантасмагорическими сценами на европейский манер. Его герои - это, как правило, эпические персонажи, чем-то похожие на Давида Сасунского, эксцентричные максималисты, в которых легко уживаются интернационализм и собственно национализм в самых причудливых формах. Вот почему ряд рассказов Симоняна пересказываются в народе как легенды: например, история беженца из Сасуна, который каждый день вечером собирает свой чемодан с надеждой следующим утром вернуться на родину по ту сторону турецкой границы.

Произведения Симоняна пропитаны болью людей «земли и камня», потерявших родной угол и членов семьи, постоянно тревожащих себя вопросом «Почему это произошло?» и находящих самые разнообразные ответы.

Отрывок, характеризующий Симонян, Симон

(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»