Симфония № 1 (Малер)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Симфония № 1
Композитор

Густав Малер

Тональность

ре мажор

Форма

симфония

Время и место сочинения

18871888, Лейпциг

Первое исполнение

20 ноября 1889, Будапешт, п/у автора

Первая публикация

1898, Вена

Продолжительность

≈ 55 мин

Части

в четырёх частях

Симфония № 1 ре мажор — сочинение австрийского композитора Густава Малера, в первой редакции законченное в 1888 году, впервые исполненное, под управление автора, в 1889-м и существенно переработанное в 1894 году. Не принятая современниками, симфония спустя полвека после смерти автора стала самым исполняемым из его сочинений.





История создания

Попытки написать симфонию Малер предпринимал ещё в свой венский период, но эти опыты, как и многие другие сочинения студенческих лет, были им уничтожены[1]. Замысел первой завершённой симфонии предположительно относится ко времени работы Малера в Королевском театре Касселя — к 1884—1885 годам, то есть к тому же времени, когда родились «Песни странствующего подмастерья», навеянные любовью к певице Йоханне Рихтер[2][1]. Основная часть работы, во всяком случае, пришлась на первые месяцы 1888 года, когда Малер был вторым дирижёром Нового театра в Лейпциге[3][1]. В период работы — летом и осенью 1887 года — над незавершённой оперой К. М. Вебера «Три Пинто» Малер был частым гостем в доме внука композитора, Карла фон Вебера; его жена, Марион, мать четверых детей, стала новой безнадёжной любовью Малера; и снова любовь пробудила в нём творческую энергию[4][5]. Симфония рождалась, по словам самого композитора, «неудержимо, как горный поток», словно вдруг «открылись все шлюзы». В марте 1896 года Малер писал композитору и музыкальному критику Максу Маршальку: «…Мне, хочется, чтобы Вы подчеркнули, что симфония родилась из любовного эпизода; он лежит в её основе или, вернее, он предшествовал ей в эмоциональной жизни её создателя. Но внешнее событие послужило лишь поводом и не стало содержанием произведения»[6].

Работа в театре оставляла Малеру мало времени для композиции, но 9 марта 1888 года умер император Вильгельм I, Германия погрузилась в траур, и театр на десять дней был закрыт, — что, собственно, и позволило композитору тогда же, в марте, закончить симфонию в первоначальной редакции[7][5].

Первая редакция фактически состояла из пяти частей: 1) Introduction и Allegro comodo, 2) Andante, 3) Scherzo, 4) A la pompes funèbres, 5) Molto appassionato, — объединённых Малером в две части, не имевшие собственных названий; в первую он включил Allegro, Andante и Scherzo, во вторую, соответственно, A la pompes funèbres и Molto appassionato[8]. Не сразу композитор определил и жанр своего сочинения: первая редакция была исполнена в 1889 году в Будапеште под названием «Симфоническая поэма в двух частях» (нем. Symphonische Dichtung in zwei Teilen)[8].

Вторая редакция

Успеха первое исполнение не имело, даже у близких друзей Малера «Симфоническая поэма» вызвала недоумение, и позже у сочинения в целом и у отдельных его частей появились программные названия[5]. «…В своё время, — писал Малер Маршальку, — друзья побудили меня, чтобы облегчить понимание Симфонии D-dur, снабдить её своего рода программой. Таким образом, я уже задним числом выдумал это название и объяснения»[9][10]. Он дал своему сочинению название «Титан» в честь знаменитого романа Жана Поля[10]. Теперь это уже была симфония в двух разделах и пяти частях. Первый раздел получил название «Aus den Tagen der Jugend» («Из дней юности»), с подзаголовком вполне в стиле Жана Поля, «Цветы, плоды и шипы»[5][11], а вошедшие в неё части — «Frühling und kein Ende» («Весна без конца»; Introduction и Allegro comodo), «Blumine» (Andante) и «Mit vollen Segeln» («На всех парусах»; Scherzo)[12]. Второй раздел Малер озаглавил «Commedia humana» («Человеческая комедия»); включённая в него четвёртая часть превратилась в «Totenmarsch in Callots Manier» («Траурный марш в манере Калло»; Малер имел в виду Жака Калло, непосредственно вдохновлённый «Фантазиями в манере Калло» Э. Т. А. Гофмана[13]), а Molto appassionato — в «Dair Inferno al Paradiso» («Из ада в рай»)[12].

В октябре 1893 года в Гамбурге и, по свидетельству Бруно Вальтера, в 1894 году в Веймаре, на фестивале «Всеобщего немецкого музыкального союза», Малер исполнял это сочинение под названием «Титан: Поэма в форме симфонии» (нем. Titan, eine Tondichtung in Symphonie-form)[14][5].

Третья редакция

Как оказалось, заявленная программа не облегчила слушателям восприятие симфонии[15]. В Гамбурге ей был оказан приём, чуть более тёплый, чем в Будапеште; на исполнение в Веймаре, как вспоминал Бруно Вальтер, вся музыкальная пресса откликнулась «воплем негодования»[5][14].

После Веймара Малер удалил Andante («Blumine»), снял общее название произведения и заменил программные названия частей обозначениями темпов на немецком языке[5][8]. Сделал это Малер, как он объяснял Маршальку, не только потому, что программные названия «не исчерпывающе и даже не очень точно характеризуют произведение, но и потому, что испытал сам, на каком ложном пути оказывается из-за них публика»[16]. 16 марта 1896 года в Берлине — в авторском концерте, вместе с «Песнями странствующего подмастерья» и первой частью Второй симфонии, — сочинение было исполнено как Симфония ре мажор в 4 частях[17].

В 1898 году партитура симфонии была опубликована в Вене издательством Йозефа Вайнбергера[1]. Малер продолжал дорабатывать симфонию вплоть до 1906 года, — её научно выверенное издание было выпущено Международным обществом Густава Малера, в редакции Эрвина Раца, в 1967 году[1].

Программа

Хотя Малер в письме Маршальку открестился от программного названия симфонии, программа у неё все-таки была; Малер вообще считал, что, начиная по крайней мере с Л. ван Бетховена «нет такой новой музыки, которая не имела бы внутренней программы»[15]. Связав своё сочинение с романом Жана Поля «Титан», композитор действительно ввёл слушателей в заблуждение: никакой сюжетной близости между симфонией и романом нет, и герой Малера — далеко не титан[10]. Между тем в симфонии воплотился круг идей, сложившихся у Малера под влиянием романтиков и особенно их предшественника — Жана Поля, его любимого писателя в те годы; и связь с «Титаном» — с его пантеизмом, стремлением к слиянию с природой — в сочинении Малера действительно присутствует[10]. Малеру был близок и любимый герой Жана Поля — наивный и непосредственный юноша, идеалист и мечтатель, болезненно переживающий столкновения с реальной жизнью[18]. В юные годы он даже изъяснялся в своих письмах языком героев Жана Поля[19].

У симфонии есть «сюжет»: типичный романтический конфликт героя с окружающей пошлостью и лицемерием. Чувствуя себя частицей пробуждающейся природы, юный герой устремляется к людям; пережив в их обществе тяжелейшее разочарование — воплотившееся у Малера в третьей части, в гротескном траурном марше, — он возвращается к природе и вновь обретает себя[20]. «…С третьей частью (marcia funebre), — писал Малер Маршальку, — дело обстоит так, что я, действительно, получил толчок к её созданию извне, от известной детской картинки („Похороны охотника“). Но в этом месте симфонии безразлично, что именно изображено: важно только общее настроение, которое должно быть выражено и из которого потом внезапно, как молния из тёмных туч, вырывается четвёртая часть. Эта последняя часть — просто крик раненного в самую глубину сердца, крик, которому предшествует жуткое, ироническое, гнетущее уныние траурного марша»[21].

Музыка

По свидетельству Н. Бауэр-Лехнер, сам Малер говорил, что его первые четыре симфонии образуют законченную тетралогию; он писал Маршальку о том, что Вторая симфония «прямо примыкает» к Первой, и в частности, по поводу первой части Второй симфонии: «Я назвал первую часть „Тризна“, и, если Вы хотите знать, в ней я хороню именно героя моей D-dur’ной симфонии, жизнь которого я созерцаю теперь с высоты и как бы отраженной в чистом зеркале»[22][23]. Тем не менее некоторые исследователи, в том числе И. И. Соллертинский, считают, что Первая симфония стоит особняком и является скорее прологом ко всей симфонической эпопее Малера, указывая на следующие обстоятельства: Первая симфония — чисто инструментальная, в то время как в следующих трёх Малер обращается к слову и, соответственно, к вокалу; Первая симфония опирается на материал «Песен странствующего подмастерья», Вторая, Третья и Четвёртая тематически связанны с вокальным циклом «Волшебный рог мальчика»[24]. Инна Барсова считает эти отличия скорее внешними[23].

Как бы то ни было, для всех очевидна связь Первой симфонии с самым романтическим сочинением Малера — «Песнями странствующего подмастерья». Она не только в использовании тематического материала — песни «Шёл я нынче утром через поле» (нем. Ging heut' morgens übers Feld) в первой части симфонии и заключительной песни цикла «Голубые глаза моего сокровища» (нем. Die zwei blauen Augen von meinem Schatz) в её третьей части[1][20]; у этих сочинений и сюжеты схожи: «странствующий подмастерье, настигнутый злой судьбой, выходит в широкий мир и бредёт, куда глаза глядят» — так Малер описал содержание своего вокального цикла[25].

Первая часть, нем. Langsam, Schleppend. Wie ein Naturlaut — Im Anfang sehr gemächlich («Медленно, растянуто. Как звучание природы. В начале очень спокойно»), начинается в тональности ре мажор, заканчивается в ре миноре. Вступление к этой части — утреннее пробуждение природы: фанфары охотничьего рога, голоса птиц, иные звуки, рождающиеся из предрассветной тишины, сливаются в нарастающий гул. «…Мерцающий, звенящий фон, на котором возникают пятна-звуки, — пишет И. Барсова, — были поистине гениальной находкой для создания образа природы»[26]. Первая часть симфонии построена на теме песни «Шёл я нынче утром через поле», но, поскольку исследователи всегда находили сходство между «Песнями странствующего подмастерья» и песенными циклами Франца ШубертаПрекрасная мельничиха» и «Зимний путь»), у Малера эта тема, в которой присутствуют и наивность, и пасторальность, от шубертовской отличается радостью движения[26][25]. «Героическая идиллия» первой части заставляет вспомнить и Антона Брукнера, которому «песенный» симфонизм Шуберта был не менее близок, чем Малеру[27][28]. Темп в репризе меняется на нем. schnell bis zum Schluss («быстро до конца»)[29].

Вторая часть, нем. Kräftig bewegt, doch nicht zu schnell («Энергично и живо, но не слишком быстро»), — скерцо, написанное в ля мажоре. «Юноша идёт по свету, став уже сильнее, грубее, жизнеспособнее» — так сам композитор определял характер этой части[29]. Здесь Малер создаёт образ народа, а народность для него — синоним душевного здоровья[26]. Наивность и жизнелюбие соседствуют в этой части с грубоватой шуткой, звучащий в скерцо лендлер, напористый, местами диковатый (имеется авторская ремарка: «Wild») деревенский танец, вызывает в памяти крестьянские праздники на полотнах Питера Брейгеля Старшего[30]. В главной теме скерцо нетрудно расслышать мотив песни «Ганс и Грета», написанной Малером ещё в 1880 году[5][1], — как будто герой этой песни, «дурень Ганс», пришёл на деревенский праздник и, набуянив вдоволь, удалился, «хлопнув дверью» в заключительном аккорде репризы[31]. Тема лендлера, инструментованная без тромбонов и труб, преобразуется в танец совершенно иного характера — изящный и вкрадчивый[31].

В скерцо конфликт с действительностью ещё отсутствует — он завязывается в третьей части[26].

Третья часть, нем. Feierlich und gemessen, ohne zu schleppen («Торжественно и размеренно, не растягивая»), написана в тональности ре минор и представляет собой пародийный траурный марш, призванный воссоздать в музыке стихию лжи и лицемерия[32]. Старинная лубочная картинка, пишет И. Барсова, превратилась у Малера в общезначимый символ «человеческой комедии»: «В Первой симфонии лучи, идущие от народного мироощущения, скрестились с лучами трагической иронии современного художника-мыслителя, создав совершенно новый по тому времени аспект трагического, в котором столкнулись цинично-шутовское поругание идеалов и скорбь наблюдающего это поругание созерцателя»[32]. Студенческий канон «Братец Мартин», проведённый Малером в миноре и в ритме траурного марша, вдруг прерывается откровенно глумливым танцевальным напевом с утрированным цыганским надрывом[32]. Как бы невзначай прорвавшееся кабацкое веселье вновь сменяется лицемерно печальным траурным маршем[33]. Но посреди этого карнавала возникает идиллия: использованная в средней части тема коды песни «Голубые глаза моего сокровища» звучит как грустное воспоминание о романтических мечтах на лоне природы[32].

В конце 1909 года Малер писал Бруно Вальтеру из Нью-Йорка, где работал в то время: «Позавчера я исполнял мою Первую! Кажется, без особенного резонанса. Я же, наоборот, остался доволен детищем моей юности. […] Места, подобные траурному маршу и буре, которая разражается следом за ним, кажутся мне страстным обвинением творцу. И в каждом новом моём сочинении (по крайней мере до известного периода) снова раздаётся тот же крик: „…Не отец вселенной ты, а …царь“»[34].

Финал, нем. Stürmisch bewegt («Бурно»); в этой части, написанной в сонатной форме, с небольшим вступлением, фа минор трансформируется в ре мажор — тональность, в которой начинается первая часть[5]. Финал — драматический центр симфонии; «крик раненного в самую глубину сердца», по Малеру[21], «разряд молнии среди гнетущей духоты», по И. Барсовой (что также не противоречит комментариям самого композитора)[32], становится в заключительной части началом борьбы, полной страстного напряжения, заставляющей вспомнить скорее Г. Берлиоза и Ф. Листа, нежели Р. Вагнера и А. Брукнера, которым Малер поклонялся в свой венский период[5][8]. Разрешается эта борьба величественным звучанием темы природы: в единении с ней обретает герой Малера душевную гармонию[32].

Состав исполнителей

Партитура симфонии предполагает расширенный состав большого симфонического оркестра, помимо обычной группы струнных, 4 флейты, 2 флейты-пикколо, 4 гобоя, английский рожок, 3 кларнета, бас-кларнет, кларнет-пикколо, 3 фагота, контрафагот, 7 валторн, 4 трубы, 3 тромбона, тубу и группу ударных инструментов: литавры, треугольник, тарелки, большой барабан, тамтам[35].

Дальнейшая судьба

Много лет спустя Бруно Вальтер вспоминал отклики на веймарское исполнение симфонии: «Судя по критическим отзывам, это произведение своей пустотой, банальностью и нагромождением несоразмерностей вызвало справедливое негодование; особенно раздраженно и насмешливо отзывались о „Траурном марше в манере Калло“. Помню, с каким волнением я проглатывал газетные отчеты об этом концерте; я восхищался неизвестным мне смелым автором такого странного траурного марша и страстно желал познакомиться с этим необыкновенным человеком и с его необыкновенным сочинением»[14]. Знакомство их вскоре состоялсь, Бруно Вальтер стал преданным поклонником Малера, а Первая симфония — несколько десятилетий спустя — самым исполняемым сочинением композитора[36]. Хотя долгое время, пишет А.-Л. де Ла Гранж, над ней словно висело какое-то проклятие: при жизни Малера симфония продолжала разочаровывать и шокировать даже ту аудиторию, которую он приучил к своему музыкальному языку[5]. Лишь в 20—30-е годы она обрела относительную популярность, но главным образом благодаря своей умеренной (по сравнению с некоторыми другими симфониями) продолжительности и относительно скромному исполнительскому составу[5].

Первую запись симфонии, концертную, осуществил Бруно Вальтер — в 1939 году, с Симфоническим оркестром Нью-Йоркского радио (NBC). Ему же принадлежат третья, четвёртая и пятая записи (вторая — Дмитрису Митропулосу), в течение 1942—1961 годов Бруно Вальтер осуществил в общей сложности семь записей[36]. Настоящая популярность к Первой симфонии пришла в конце 50-х годов: на 60-е приходится уже 28 записей и с каждым десятилетием их количество неуклонно росло[36]. Всего же на 2014 год насчитывалось 273 записи (рекордное для сочинений Малера число), принадлежащие 166 дирижёрам; один только Леонард Бернстайн записал симфонию шесть раз[36].

В СССР первую запись симфонии, как и многих других симфоний Малера, осуществил Кирилл Кондрашин — в 1969 году, и вплоть до окончания советской эпохи она оставалась единственной: следующая датируется уже 1990 годом и принадлежит Владимиру Федосееву[36].

Напишите отзыв о статье "Симфония № 1 (Малер)"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 Michalek Andreas. [www.gustav-mahler.org/ Werke]. Gustav Mahler. Internationale Gustav Mahler Gesellschaft. Проверено 26 июля 2015.
  2. Fischer, 2011, с. 122, 148.
  3. Fischer, 2011, с. 148.
  4. Fischer, 2011, с. 148—149, 162—165.
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 La Grange, 1979.
  6. Малер. Письма, 1968, с. 171.
  7. Fischer, 2011, с. 165.
  8. 1 2 3 4 Fischer, 2011, с. 149.
  9. Малер. Письма, 1968, с. 169.
  10. 1 2 3 4 Барсова. Густав Малер, 1968, с. 45.
  11. Fischer, 2011, с. 150.
  12. 1 2 Барсова. Симфонии, 1975, с. 49—50.
  13. Fischer, 2011, с. 151.
  14. 1 2 3 Бруно Вальтер, 1968, с. 391.
  15. 1 2 Малер. Письма, 1968, с. 218.
  16. Малер. Письма, 1968, с. 169—170.
  17. Малер. Письма, 1968, с. 170 (примечание).
  18. Барсова. Симфонии, 1975, с. 23—24.
  19. Барсова. Густав Малер, 1968, с. 31—33.
  20. 1 2 Барсова. Густав Малер, 1968, с. 45—46.
  21. 1 2 Малер. Письма, 1968, с. 170.
  22. Малер. Письма, 1968, с. 173—174.
  23. 1 2 Барсова. Густав Малер, 1968, с. 44.
  24. Соллертинский, 1963, с. 325—327.
  25. 1 2 Барсова. Густав Малер, 1968, с. 41.
  26. 1 2 3 4 Барсова. Густав Малер, 1968, с. 46.
  27. Кенигсберг, Михеева, 2000, с. 133.
  28. Барсова. Симфонии, 1975, с. 169.
  29. 1 2 Барсова. Симфонии, 1975, с. 56.
  30. Барсова. Симфонии, 1975, с. 57—58.
  31. 1 2 Барсова. Симфонии, 1975, с. 58.
  32. 1 2 3 4 5 6 Барсова. Густав Малер, 1968, с. 47.
  33. The Mahler Companion, 2002, с. 61.
  34. Малер. Письма, 1968, с. 281—282.
  35. Кенигсберг, Михеева, 2000, с. 426.
  36. 1 2 3 4 5 [gustavmahler.net.free.fr/symph1.html#envoi vers disco Symphonie № 1]. Une discographie de Gustav Mahler. Vincent Moure. Проверено 3 октября 2015.

Литература

  • Барсова И. А. Густав Малер. Личность, мировоззрение, творчество // Густав Малер. Письма. Воспоминания. — М.: Музыка, 1968. — С. 9—88.
  • Барсова И. А. Симфонии Густава Малера. — М.: Советский композитор, 1975. — 496 с.
  • Кенигсберг А. К., Михеева Л. В. 111 симфоний. — СПб: Культ-информ-пресс, 2000. — С. 426—429. — 669 с. — ISBN 5-8392-0174-Х.
  • Соллертинский И. И. Симфонии Малера // И. И. Соллертинский. Исторические этюды. — Л.: Музгиз, 1963. — С. 316—334.
  • Бруно Вальтер. Густав Малер. Портрет // Густав Малер. Письма. Воспоминания. — М.: Музыка, 1968. — С. 391—436.
  • Густав Малер. Письма. Воспоминания. — М.: Музыка, 1968.
  • Fischer J. M. Gustav Mahler = Gustav Mahler: Der fremde Vertraute. — Yale University Press, 2011. — 766 p. — ISBN 978–0–300–13444–5.
  • Henry-Louis de La Grange. [gustavmahler.net.free.fr/symph1.html Gustav Mahler. Volume 1: Les chemins de la gloire (1860–1899).]. — Paris: Fayard, 1979. — ISBN 978-2-213-00661-1.
  • The Mahler Companion / Donald Mitchell, Andrew Nicholson. — Oxford: Oxford University Press, 2002. — 647 p. — ISBN 9780199249657.

Ссылки


Отрывок, характеризующий Симфония № 1 (Малер)

– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.