Симфония № 2 (Цемлинский)

Симфония № 2 Си-бемоль мажор — третья симфония А. Цемлинского (иногда обозначается как № 3). Написана летом 1897 года (окончена 9 сентября), во время пребывания композитора в Пайербахе вместе с А. Шёнбергом. Именно там последний сочинил ре-мажорный струнный квартет, первую свою раннюю работу, от которой впоследствии не отказался.

Эта симфония может рассматриваться и как последняя ранняя работа Цемлинского, и как первая его работа зрелая. В ней полно отражается его техническое мастерство и уже содержатся ясные намёки на произошедшие скоро изменения и недалёкое отступление от консервативного академизма, что приведёт композитора к созданию своего собственного стиля, необычайно сильного и богатого красками. Цемлинский представил партитуру на конкурс имени Бетховена в 1898 году, и занял первое место вместе с Р. Гундом, представившим свою симфонию Соль мажор. Оба призёра 5 марта 1899 года исполнили свои работы на специальном концерте Венского филармонического оркестра.

Больше Цемлинский ничего с симфонией не делал, получить приз было его целью — и он её достиг. Дальнейшую судьбу произведения он не считал своей личной заботой. Возможно, что А. Веберн, изучавший в 1904 году у Цемлинского оркестровку, намекает на финал этой симфонии в теме своей пассакальи op. 1 (1808), написанной для струнных пиццикато, октавами и pianissimo. Несомненно, симфонию хорошо знал А. Шёнберг, вариации для оркестра op. 31 (1926—1928) явно исходят из неё, хотя, может быть, и неосознанно. В сущности, внимание, уделённое Цемлинским сооношениям интервалом в cantus firmus, прямо претворяет додекафонию Шёнберга.

Музыка

В симфонии четыре части, но скерцо и медленная часть переставлены местами (что, впрочем, не редкость).

• I. Sostenuto. — Allegro (schnell, mit Feuer und Kraft).
• II. Nicht zu schnell (scherzando).
• III. Adagio.
• IV. Moderato.

Первая часть написана в сонатной форме, начинается с фанфар. В медленном вступлении (Sostenuto) излагается основная тема, своей хоральной торжественностью напоминающая произведения А. Брукнера. Она построена только на чистой квинте и её обращении, чистой кварте, объединённых уже упоминавшейся фанфарообразной ритмической фигурой. Изменённая, прерывистая, она становится темой главной партии Allegro. Тема побочной партии напевна, заключительная же своей танцевальностью напоминает музыку А. Дворжака, которая высоко ценилась в среде учеников И. Брамса. В разработке все три темы смешиваются, к ним добавляется и тема вступления. Это позволяет достичь сильных контрастов и скачков настроения. Реприза не содержит всей главной партии целиком, этим приёмом часто пользовался сам Брамс. В конце части поставлена короткая, но эффектная кода, музыка которой происходит из заключительной партии.

Темы скерцо снова напоминают Брукнера. Оно причудливо, несколько безумно, полно синкоп. Спокойно-идиллическое трио, в котором важнейшую роль играют деревянные духовые, в конце концов обрывается снова появившейся темой скерцо. Реприза укороченна, кода, напротив, длинная. Этим, как и неожиданными сменами ритма и сложностью метра, Цемлинский изо всех сил старается избежать симметричности обыкновенного трёхчастного построения.

Третья часть, Adagio, написана в Ми-бемоль мажоре. Она трёхчастна. Вступление аккордами у деревянных духовых напоминает начало Largo из девятой симфонии Дворжака. Сами аккорды явно написаны под влиянием мотива Грааля из вагнерова «Парсифаля» и мотив странника из его же «Зигфрида». Основная тема этой части тиха и мечтательна. Вторая же тема силой напоминает гимн, она то поднимается, но опускается.

Финал в миноре Цемлинский задумывал как пассакалью в память Брамса, умершего за несколько месяцев до создания симфонии, в апреле 1897 года. В отличие от того, как это сделано в четвёртой симфонии самого Брамса, послужившей далёким образцом, тема не вводится в целиком гармонизированной форме, но как пиццикато без аккомпанемента в басу после нескольких вступительных тактов. Возможно, считалось, что участники конкурса имени Бетховена должны демонстрировать свои способности в контрапункте. В таком случае, Цемлинский должен был удивить жюри, поставив вместо блестящей заключительной фуги пятиголосное фугато только для струнных, тихое и отстранённое, к тому же, скорее в середине части, а не в конце. Триумфом же и кульминацией он сделал последнюю вариацию, в которой тема пассакальи необыкновенно легко сочетается с основной темой, введённой ещё в Sostenuto первой части.

Записи

Год записи	Дирижёр	Оркестр	Фирма
1985	Э. Зейпенбуш	Словацкий филармонический оркестр	Marco Polo — 8.220391
	Р. Шайи	Симфонический оркестр Берлинского радио (западный)	PolyGram — 421 644-2
1996	Дж. Конлон	Гюрцених-оркестр	EMI Classics — 7243 5 56473 2 0
2001	Э. Бомон	Чешский филармонический оркестр	Nimbus Records

Источники

• Ingo Dorfmüller. Alexander von Zemlinsky. Synfonien d-moll und B-dur. — Комментарии к диску EMI Classics с записью симфоний с Дж. Конлоном, 1998.
• Э. Бомон. [www.chandos.net/pdf/CHAN%2010204.pdf Zemlinsky: Symphony in B flat major / Prelude to 'Es war einmal' / Sinfonietta / 'Der König Kandaules'.] — Комментарии к диску Chandos с записью с Чешским филармоническим оркестром и Э. Бомоном, 2004.

Отрывок, характеризующий Симфония № 2 (Цемлинский)

Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.