Синай (дивизия)

עוצבת סיני 252-я бронетанковая дивизия «Синай»
Эмблема дивизии
Годы существования	с 1968
Страна	Израиль Израиль
Подчинение	Южный военный округ
Прозвища	«Синай»
Командиры
Действующий командир	бригадный генерал Саар Цур

252-я бронета́нковая диви́зия «Сина́й» (ивр. ‏אוגדה 252, עוצבת סיני‏‎) — резервная бронетанковая дивизия в составе Южного военного округа Армии обороны Израиля. Объединена с Национальным центром учений сухопутных войск (ивр. ‏מל"י‏‎).

Состав

В состав дивизии входят, помимо прочего:

• 12-я резервная пехотная бригада «Ха-Негев» (ивр. ‏חטיבת הנגב‏‎)
• 14-я резервная бронетанковая бригада «Ха-Махац» (также: «Ха-Бизон») (ивр. ‏חטיבת המחץ‏‎)
• Резервная бронетанковая бригада «Карней Реэм»
• 646-я резервная десантная бригада «Шуалей Маром» (ивр. ‏חטיבת שועלי מרום‏‎)
• Артиллерийская бригада
• Резервный батальон связи дивизионного подчинения (ивр. ‏גדחי"ק‏‎ гадхи́к)
• Дивизионная часть тылового обеспечения (ивр. ‏אגד לוגיסטי אוגדתי‏‎)

История

Дивизия была основана в 1968 году в качестве регулярной командной структуры, объединяющей бронетанковые войска на занятом в ходе Шестидневной войны Синайском полуострове (отсюда дополнительное название дивизии в ту пору: Штаб бронетанковых войск в Синае — ивр. ‏מפקדת הכוחות המשוריינים בסיני‏‎ Мифке́дет ха-кохо́т ха-мешурьяни́м бе-Сина́й).

В состав дивизии вошли, помимо прочего, 14-я бронетанковая бригада «Ха-Махац», 401-я бронетанковая бригада «Иквот ха-Барзель», артиллерийская бригада, 275-я территориальная бригада, инженерный батальон. На дивизию была возложена также задача воздвижения линий обороны и фортификационных сооружений, включая «Линию Бар-Лева», на полуострове.

Среди действий дивизии в ходе последовавшей египетско-израильской Войны на истощение, помимо прочего, артиллерийский обстрел нефтеперерабатывающих заводов города Суэц 9 марта 1969 года.

Участие в Войне Судного дня

Во время Войны Судного дня в состав дивизии вошли следующие части:

• 401-я бронетанковая бригада «Иквот ха-Барзель» (танки «Магах») под командованием полковника Дана Шомрона
• 164-я бронетанковая бригада «Харъэль» (танки «Центурион») под командованием полковника Авраама Барама (с 18 октября, вследствие перевода Барама в 875-ю бригаду «Ха-Закен», командование бригадой принял заместитель комдива бригадный генерал Барух («Пинко») Арбель)
• 875-я мотострелковая бригада «Ха-Закен» под командование полковника Арье «Биро» Даяна (вследствие ранения сменённого 18 октября Авраамом Барамом)
• Сводное подразделение «Коах Гранит» под командованием главы штаба дивизии полковника Исраэля Гранита, включившее батальон из 164-й бронетанковой бригады, 202-й батальон «Цефа» 35-й десантной бригады «Цанханим» и вспомогательное подразделение из состава 52-го батальона 14-й бронетанковой бригады «Ха-Махац»
• 209-я артиллерийская бригада «Кидон» под командованием полковника Яакова Эреза
• 189-я резервный рекогносцировочный батальон под командованием подполковника Моше Инбара
• 601-й инженерный батальон

Накануне Войны Судного дня в дивизии была запланирована смена командиров: 8 октября 1973 года Кальман Маген должен был сменить на посту комдива Авраама (Альберта) Мандлера. Однако в пятницу, 5 октября, в дивизии была объявлена боевая готовность, а 6 октября, в 14:00, началась массивная египетская атака на израильские позиции, повлёкшая значительные потери в силах дивизии.

Оставшиеся силы дивизии были направлены в последующие дни к южному сектору Суэцкого канала. 13 октября от прямого попадания снаряда погиб комдив Авраам Мандлер, на смену которому был назначен Кальман Маген.

14 октября силы дивизии отразили атаку 25-й бронетанковой бригады египетской армии в перевале Гиди и разбили 3-ю бронетанковую бригаду египетской армии в бою в Вади-Мабук.

После форсирования Суэцкого канала израильскими войсками силы дивизии пересекли канал вместе с силами 143-й и 162-й бронетанковых дивизий и зачистили западный берег канала при продвижении к южному сектору канала.

Участие в Первой ливанской войне

Накануне Первой ливанской войны, вследствие вывода войск из Синайского полуострова в рамках египетско-израильского мирного договора, силы (всё ещё регулярной) дивизии были передислоцированы в пустыне Негев. При этом оперативные планы предписывали переброс дивизии на север в случае начала боевых действий в Ливане, и дивизия проводила активные учения в этом направлении (включая дивизионные учения на Голанских высотах осенью 1981 года) под координацией Северного военного округа и Северного корпуса.

На начало войны в состав дивизии входили, помимо прочего, 14-я бронетанковая бригада «Ха-Махац», 401-я бронетанковая бригада «Иквот ха-Барзель» (обе бригады были подкреплены резервным бронетанковым батальоном), подкреплённая резервными соединениями 209-я артиллерийская бригада «Кидон», пехотный батальон «Шакед», находящийся на стадии формирования инженерный батальон, разведывательное подразделение, дивизионная часть тылового обеспечения. Под командование дивизии были поставлены также части 7-й бронетанковой бригады «Саар ми-Голан» и 200-й бронетанковой бригады «Эгроф ха-Барзель», а также пехотная бригада на основе курсантов 1-й учебной базы (Офицерской школы).

В начале войны дивизия была направлена на восточный сектор боевых действий, где приняла участие в боях с палестинскими боевиками на юге Ливана 6—7 июня 1982 года под прямым командованием Северного военного округа, а с 7 по 11 июня — под командованием Северного корпуса — в боях с боевиками и с сирийской армией. Завершив возложенные на неё боевые задачи накануне перемирия между Сирией и Израилем, дивизия остановила своё продвижение на окраине деревни Янта около сирийско-ливанской границы, подступив также к ракетной базе в Джебел-Сафха внутри сирийской территории.

Дивизия находилась под командованием Северного корпуса до июля 1982 года, после чего была переведена под командование Центрального корпуса до октября 1982 года. Затем на дивизию была возложена задача поддержания территориальной обороны района Джебел-Барух вплоть до западных склонов сирийского Хермона.

За время боевых действий с 6 по 11 июня потери дивизии составили 13 убитых, 116 раненых, 8 танков и 4 бронетранспортёра.

Дальнейшая история

После двух лет дислокации в Ливане дивизия была выведена из Ливана и размещена в Иорданской рифтовой долине. В 1985 году дивизия была вновь введена в Ливан, но с выводом основной части израильских войск из Ливана в том же году было решено расформировать регулярную дивизию и сформировать на её основе резервную дивизию, объединённую на некоторый период с 440-й дивизией трофейных танков.

В 2005 году идентификация дивизии (прозвище, эмблема и номер) была передана 380-й резервной бронетанковой дивизии Южного военного округа, ранее объединённой с Национальным центром учений сухопутных войск (ивр. ‏מל"י‏‎).

Командиры дивизии

Имя	Период	Комментарий
Авраам Адан	1968 — 1969	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Шломо Лахат	1969 — 1970	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Дан Ланер	1970 — 1972	В звании генерал-майора (алуф)
Авраам (Альберт) Мандлер	1972 — 1973	В звании генерал-майора (алуф); погиб во время исполнения должности в ходе Войны Судного дня
Кальман Маген	1973 — 1974	В звании генерал-майора (алуф); командовал дивизией в ходе продолжения Войны Судного дня; умер во время исполнения должности
Йекутиэль Адам	1974	В звании генерал-майора (алуф)
Авраам Ротем	1974 — 1975	В звании генерал-майора (алуф)
Авраам Барам	1975 — 1977
Барух Харъэль	1977 — 1978
Йоси Пелед	1978 — 1980	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Эхуд Барак	1980 — 1981	В дальнейшем генерал-лейтенант (рав-алуф), 14-й Начальник Генштаба армии, министр обороны и премьер-министр Израиля
Иммануэль Сакель	1981 — 1983	Командовал дивизией в ходе Первой ливанской войны; в дальнейшем генерал-майор (алуф)
Яаков Лапидот	1983 — 1985	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Ицхак Рабин	1985 — 1986
Йоси Меламед	1986 — 1989
Цви Кан-Тор	1989 — 1991
Ури Агмон	1991 — 1994
Ицхак Эйтан	1994 — 1995	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Меир Гахтан	1995 — 1997
Исраэль Зив	1997 — 1999	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Меир Клифи	1999 — 2001	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Йоси Сильман	2001 — 2002
Дан Битон	2002 — 2005	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Узи Москович	2005 — 2007	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Гай Цур	2007 — 2009	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Ави Ашкенази	2009 — 2012
Рони Нума	2012 — 2014	В дальнейшем генерал-майор (алуф)
Мики Эдельштейн	2014 — 2016
Саар Цур	с 2016

Отрывок, характеризующий Синай (дивизия)

– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.