Сингапурская оборона

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Оборона Сингапура
Основной конфликт: Тихоокеанский театр военных действий Второй мировой войны

Английские войска в Сингапуре сдаются японцам
Дата

815 февраля 1942 года

Место

Сингапур

Итог

Победа японцев

Противники
Великобритания Японская империя
Командующие
Артур Персиваль Томоюки Ямасита
Такума Нисимура
Рэнъя Мутагути
Силы сторон
85.000 36.000
Потери
2.000 убитыми
5.000 ранеными
80.000 пленными
1.713 убитыми
2.772 ранеными
  Тихоокеанский театр военных действий Второй мировой войны
 История Сингапура

Ранняя история (до 1819 года)
Основание современного Сингапура (1819 - 1826)
Стрейтс-Сетлментс (18261942)
Сингапурская оборона (1942)
Японская оккупация (1942 - 1945)

Резня Сук Чинг (1942 - 1945)

Послевоенный период (1945 - 1955)

Первый законодательный совет (1948 - 1951)

Беспорядки Марии Гертруды (1950)

Второй законодательный совет (1951 - 1955)

Беспорядки анти-национальной службы (1954)

Внутреннее самоуправление (1955 - 1962)

Автобусные беспорядки (1955)

Беспорядки китайских средних школ (1956)

Сингапур в составе Малайзии (1962 - 1965)

Референдум о слиянии (1962)

Операция «морозильник» (1963)

Расовые беспорядки в Сингапуре (1964)

Подрыв дома МакДональда (1965)

Республика Сингапур (с 1965 года)

Расовые беспорядки в Сингапуре (1969)

Операция «спектр» (1969)

Азиатский финансовый кризис (1997)

План атаки на посольства (2001)


Губернаторы | Хронология
Портал «Сингапур»

Сингапурская оборона (8 — 15 февраля 1942 года) — оборонительное сражение войск Великобритании против Японии на Тихоокеанском ТВД во время Второй мировой войны. Результатом явилась крупнейшая капитуляция британских войск в истории.





Предыстория

В предвоенные годы правительство Великобритании считало, что основой обороны на Дальнем Востоке должен стать базирующийся в Сингапуре Британский Восточный флот. Возможность атаки с суши во внимание не принималась, поэтому Сингапур, называемый в прессе «Гибралтаром Дальнего Востока», укреплялся лишь с моря.

После начала Второй мировой войны все усилия Великобритании сосредоточились на войне в Европе, а после эвакуации английской армии из-под Дюнкерка встал вопрос о защите собственно Британских островов. Однако когда после падения Франции Япония, надавив на вишистское правительство, разместила войска во Французском Индокитае, английскому правительству пришлось задуматься и об угрозе своим дальневосточным владениям. Для укрепления Малайи началась переброска войск из Индии, но они были в основном укомплектованы необученными новобранцами. Возможность демократизации управления колониями и привлечения местного населения для отпора врагу даже не рассматривалась.

Сам Сингапур абсолютно не был подготовлен к современной войне. Орудия фортов не могли быть повёрнуты для обстрела сухопутных секторов, и прикрывали город лишь с моря. Долго обсуждался вопрос о том, как защитить Сингапур от воздушных налётов, в результате было решено не строить бомбоубежищ и укрытий, потому что остров расположен так низко, что в траншеи и доты будет поступать вода. Для возведения наземных оборонительных сооружений требовалось много свободного места, а в городе его не нашлось. Вопрос о введении в городе затемнения также был решён отрицательно из опасения, что отключение электричества дурно скажется на вентиляции жилых помещений, так как перестанут работать вентиляторы (стоящие лишь в домах англичан и богатых китайцев).

Служащие в Малайе английские офицеры были искренне убеждены, что японцы не умеют воевать, и что каждый англичанин стоит десятка японцев. Австралийцы, прибывшие в Сингапур, услышали от своих английских коллег, что японцы (к тому времени уже годами воевавшие в Южном Китае) не смогут воевать в джунглях, что они слабы тактически, лишены инициативы, и что командный состав японской армии никуда не годится.

На штабных играх в Сингапуре английское командование рассмотрело возможный вариант высадки японцев на юге Таиланда и наступление оттуда в Малайю. Чтобы предотвратить такую возможность, был разработан план «Матадор», согласно которому в этом случае английские войска должны были форсированным маршем перейти границу с Таиландом, блокировать японский десант и сбросить его в море. Основная роль в обороне Сингапура отводилась флоту, однако реальных оперативных планов сотрудничества армии и флота выработано не было, координация действий зависела от личной договорённости командующих.

Бои на Малаккском полуострове

В ночь с 7 на 8 декабря 1941 года началась высадка японских войск под Кота-Бару. В эту же ночь 17 тяжёлых японских ночных бомбардировщиков произвели налёт на Сингапур. Плохая погода, отсутствие видимости и ливни привели к тому, что эффект бомбардировки аэродромов Сингапура был невелик, зато несколько бомб упало в самом центре города, что привело к гибели многих людей. Японские лётчики были поражены яркой освещённостью города (свет был выключен только через полчаса после окончания налёта). Все японские самолёты благополучно вернулись обратно: английские истребители так и не поднялись в воздух — было решено, что, так как зенитчики и прожектористы ещё не привыкли к налётам, то появление в небе своих истребителей собьёт их с толку.

Британское «Соединение Z» вышло из Сингапура 9 декабря, чтобы воспрепятствовать высадке японских десантов, но 10 декабря попало под удар японской авиации и было уничтожено. Таким образом, не осталось флота, для которого Сингапур мог бы служить базой.

Японцы продвигались по Малайскому полуострову на юг, параллельно ведя боевые действия в других частях Юго-Восточной Азии. Для координации действий между войсками разных стран Союзники образовали совместное командование ABDA, во главе которого был поставлен английский генерал сэр Арчибальд Уэйвелл. Прилетев в середине января в Сингапур, Уэйвелл немедленно отправился на фронт. Положение там он нашёл настолько безнадёжным, что сейчас же приказал остаткам индийской 11-й дивизии оставить Центральную Малайю и отступить на юг, в Джохор, где японцев должна была встретить австралийская дивизия, находившаяся до того в резерве. После этого Уэйвелл вернулся в Сингапур и обследовал его укрепления. Здесь он обнаружил то, о чём и не подозревали в Лондоне — что Сингапур беззащитен с севера.

Подготовка обороны

16 января Уэйвелл отправил Уинстону Черчиллю телеграмму:

Во время моего недавнего пребывания в Сингапуре я обсуждал вопросы обороны этого острова и просил представить мне подробные планы. Почти до последнего времени все планы были основаны на принципе отражения атак на остров с моря и сдерживания наступления на суше около Джохора или дальше на севере, а поэтому мало или почти ничего не сделано для строительства оборонительных сооружений на северной стороне острова в целях предотвращения перехода противником Джохорского пролива, хотя были предприняты меры для взрыва дамбы в случае необходимости. Тяжёлая крепостная артиллерия имеет круговой обстрел, но настильная траектория снарядов делает эту артиллерию непригодной для подавления артиллерийских батарей противника. Нельзя, конечно, дать никаких гарантий, что с помощью этой артиллерии удастся подавить осадные батареи противника. Со снабжением дело обстоит благополучно. Уже отдан приказ о переводе некоторых баз военно-воздушных сил и складов на Суматру и Яву, чтобы не допустить чрезмерного скопления людей. После получения подробных планов буду телеграфировать дополнительно. Многое будет зависеть от обстановки в воздухе.

Черчилль получил эту телеграмму 19 января, после возвращения из США, и был шокирован ею. Он немедленно отправил указания генералу Исмею для комитета начальников штабов:

Должен признаться, что потрясён телеграммой Уэйвелла от 16-го и другими телеграммами по тому же вопросу. Мне никогда ни на одну секунду не приходило в голову, так же как и сэру Джону Диллу, с которым я обсуждал этот вопрос во время поездки за границу, что горловина крепости Сингапур с её великолепным рвом шириной от полумили до мили не укреплена полностью от нападения с севера. Ничем нельзя оправдать тот факт, что имеются лишь батареи, обращённые к морю, и нет фортов или постоянной обороны для защиты их с тыла. В результате такого пренебрежения вся безопасность крепости зависит от десятка тысяч человек, которые могут пересечь пролив на небольших лодках. Я предупреждаю вас, что это будет одним из величайших скандалов, который может раскрыться.
Необходимо немедленно разработать план, предусматривающий проведение всех возможных мероприятий, пока идёт битва за Джохор. Этот план должен включать:
а)попытку использовать крепостные пушки на северном фронте путём стрельбы уменьшенными зарядами, для чего подвезти некоторое количество сильно взрывчатых веществ, если таковых не имеется:
б)минирование и создание препятствий на площадках, где можно ожидать высадку сколько-нибудь значительных сил;
в)создание проволочных заграждений и ловушек в болотистых зарослях и других местах;
г)строительство полевых сооружений и укреплённых пунктов с полевой артиллерией и системой перекрёстного пулемётного огня;
д)сосредоточение и установление нашего контроля над всеми возможными мелкими судами, обнаруженными в проливе Джохор или где-либо в другом месте в пределах досягаемости;
е)установка батарей полевых орудий на каждом конце пролива, тщательно замаскированных и снабжённых прожекторами для того, чтобы уничтожить любое судно противника, которое попытается войти в пролив;
ж)создание костяка из трёх или четырёх подвижных резервных частей для контратаки;
з)использование всего мужского населения на строительстве оборонительных сооружений; следует применить при этом самые строгие меры принуждения с тем, чтобы использовать на этих работах всех тех, кого можно снабдить лопатами и кирками;
и)и наконец, город Сингапур должен быть превращён в цитадель и обороняться до последней капли крови, ни о какой капитуляции не может быть и речи…

19 января Уэйвеллом была отправлена ещё более пессимистическая телеграмма (была получена Черчиллем 21 января):

Офицер, которого я направил в Сингапур за планами обороны острова, возвратился. Сейчас разрабатываются планы обороны северной части острова. Число солдат, необходимых для того, чтобы удержать остров, по-видимому столь же велико, как и число солдат, необходимых для обороны Джохора, или даже превышает его. Я дал приказ Персивалю довести до конца битву за Джохор, но разработать планы, направленные на то, чтобы продлить сопротивление на острове насколько можно, если он проиграет битву за Джохор. Я должен, однако, предупредить Вас, что сомневаюсь в том, можно ли будет удержать остров в течение длительного времени, если Джохор будет сдан. Крепостная артиллерия установлена таким образом, чтобы действовать против судов, большая часть её боеприпасов предназначена только для этой цели; многие орудия могут стрелять только в сторону моря. Часть гарнизона уже отправлена в Джохор, а многие оставшиеся войска представляют собой сомнительную ценность. К сожалению, мне пришлось нарисовать Вам мрачную картину, но я не хочу, чтобы у Вас создалось ложное представление о положении острова-крепости. Оборонительные сооружения Сингапура были построены только для отражения нападения с моря. Я всё ещё надеюсь, что Джохор удастся удержать до прибытия следующего конвоя.

Подготовка к битве за Сингапур

31 января остатки разбитых в Джохоре английских, австралийских и индийских войск отступили на остров Сингапур, и инженеры взорвали дамбу, связывавшую остров с материком. До войны в Сингапуре проживало 550 тысяч человек, теперь же его население удвоилось. Город был охвачен слухами, с каждым днём в нём увеличивалось число дезертиров, полиция не справлялась с преступностью, госпитали не могли принять всех жертв ежедневных бомбёжек. Каждый день в среднем погибало и получало ранения до тысячи человек. Кроме того, на острове скопилось более 10 тысяч раненых, привезённых из Малайи, а так как к февралю японский флот полностью господствовал в Сингапурском и Малаккском проливах, надежды на эвакуацию практически не было.

В распоряжении генерала Персиваля было примерно 85 тысяч солдат и офицеров, из них 15 тысяч выполняли административные, охранные и т. п. функции. В городе имелись запасы горючего и боеприпасов, водой город снабжали большие резервуары, продовольствия должно было хватить на несколько недель. По подсчётам английской разведки, в распоряжении генерала Ямаситы было примерно 60 тысяч человек. В действительности Ямасита имел в строю вдвое меньше солдат. Японская разведка также допустила просчёт, полагая, что после жестоких поражений в джунглях Малайи англичане располагают лишь 30 тысячами человек.

Несмотря на то, что даже по подсчётам английского командования силы сингапурского гарнизона превосходили силы японцев, никаких планов наступательного характера ими не разрабатывалось. Не было принято никаких мер по мобилизации хотя бы части способных носить оружие из миллиона обитателей острова. Неверие англичан в возможность победы выразилось в преждевременных и неорганизованных акциях по уничтожению военных объектов, которые продолжались в течение всей обороны Сингапура, снижая и без того низкий уровень боевого духа солдат (к примеру, военно-морскую базу — гордость Великобритании — самовольно уничтожал её начальник контр-адмирал Спунер). Взрывы домов, укреплений сотрясали Сингапур сильнее, чем японские бомбёжки.

Подготовка англичан

Перед Персивалем стояла альтернатива: либо расположить части по всему берегу пролива, либо сконцентрировать их в наиболее опасных местах и иметь крепкий оперативный резерв. Он выбрал первый вариант. В результате войска растянулись по прибрежным болотам и плантациям гевеи, а то и по открытым местам, где они служили хорошей мишенью для японских самолётов.

За оборону северо-восточного и северного побережья острова (вплоть до дамбы, но не включая её) отвечал III индийский корпус (генерал Хит), который состоял из английской 18-й дивизии (генерал-майор Беквит-Смит), основные силы которой прибыли 29 января, и англо-индийской 11-й дивизии (генерал-майор Кей), в которую вошли остатки разбитой 9-й дивизии. Эта зона обороны получила название «Северный район».

От дамбы на запад оборону держала австралийская 8-я дивизия (генерал-майор Гордон Беннетт), в распоряжении которой находилась индийская 44-я бригада. Эта прибыла лишь за несколько дней до этого, и состояла из молодых и лишь частично обученных солдат. Эта зона обороны получила название «Западный район».

Южное побережье оборонялось войсками гарнизона крепости. Вместе с двумя малайскими пехотными бригадами и добровольческим отрядом все эти части находились под командованием генерал-майора Симмонса. Их зона обороны включала собственно город Сингапур и называлась «Южный район».

Подготовка японцев

Хотя английский штаб полагал, что японцы начнут наступление не раньше десятых чисел февраля, на самом деле Ямасита готовил спешную высадку. Его войска были вымотаны не меньше английских, однако их боевой дух был значительно выше. Японское командование уже знало, что английских войск на острове значительно больше и что снабжены они лучше, чем ожидалось. Несмотря на это, Ямасита решился на штурм, так как был уверен, что противник деморализован.

Для того, чтобы англичане не могли узнать о месте наступления, Ямасита приказал выселить всё население на милю от пролива. Разгрузка поездов и грузовиков с боеприпасами проводилась ночью, ночью же к проливу подтаскивали резиновые лодки и понтоны.

В состав 25-й армии Ямаситы входила гвардейская дивизия, 5-я дивизия (генерал-лейтенант Ясуя Мацуи) и 18-я дивизия (генерал-лейтенант Рэнъя Мутагути). 5-я дивизия была специально подготовлена для ведения десантных операций, и со времени начала войны в Китае приобрела большой боевой опыт.

31 января Ямасита отдал приказ подготовиться к наступлению с целью захвата Сингапура. 4 февраля его командный пункт развернулся в Скудаи.

Японский десант

8 февраля японская артиллерия (3-й и 18-й полки тяжёлой полевой артиллерии, 2-й отдельный дивизион тяжёлой артиллерии) открыла массированный огонь по артиллерийским позициям, командным пунктам, аэродромам и другим объектам противника. В артиллерийской подготовке участвовала также дивизионная артиллерия. 3-е авиационное соединение подвергло ожесточённой бомбардировке английские объекты. Однако штаб обороны Сингапура не был обеспокоен: там царило глубокое убеждение, что это — начало многодневной подготовки к штурму. В расчёте на трёхмесячную оборону Персиваль приказал тратить не более 20 снарядов на орудие в день, полагая, что японская артиллерия имеет снаряды в изобилии. На самом деле в японской армии снарядов было мало, но Ямасита, рассчитывавший на быструю победу, приказал их не беречь.

В ночь с 8 на 9 февраля японская 18-я дивизия с 21-м дивизионом тяжёлой полевой артиллерии и 5-я дивизия с приданным 1-м танковым полком начали форсировать пролив. Английский прожекторный полк, который должен был освещать пролив, имел инструкции беречь прожектора и включать их лишь в крайнем случае, а приказа о том, что такой случай наступил, не получил. Артиллерия тоже молчала, и высаживавшихся на остров японских солдат встретил лишь разрозненный огонь австралийской пехоты. К утру на расширенном плацдарме находилось более 10 тысяч солдат с танками и артиллерией, а к вечеру Ямасита уже смог перенести свой штаб на территорию острова, западная часть которого с нетронутыми складами, резервуарами и даже крупнейшим на острове аэродромом всего за день перешла к японцам.

Японская гвардейская дивизия с приданным 14-м танковым полком с целью сковать силы противника восточнее дамбы высадила до рассвета 8 февраля разведывательный полк на остров Убин, не встретив сопротивления. Основные силы дивизии днём 8 февраля вели демонстративные действия, а ночью были переброшены к Джохор-бару. 9 февраля дивизия успешно форсировала пролив.

Весь день Персиваль пытался заткнуть дыры в обороне, снимая части с других участков, ибо резерва у него не было.

Визит Уэйвелла

Утром 10 февраля в Сингапур прилетел генерал Уэйвелл. Персиваль сообщил ему:

Прошлой ночью крупные силы противника высадились на западном побережье и продвинулись примерно на пять миль. Аэродром Тенга находится в его руках. Австралийская бригада, обороняющая этот сектор, понесла большие потери. Противник временно остановлен благодаря использованию резерва командования, но положение, бесспорно, является серьёзным, учитывая большую протяжённость береговой линии, за которой нам приходится вести наблюдение. Разработан план сосредоточения сил для прикрытия Сингапура, если это окажется необходимым.

Вероятно, уже тогда у Уэйвелла сложилось впечатление, что крепость падёт в ближайшие дни: потребовав от Персиваля немедленного контрнаступления, главнокомандующий одновременно приказал убрать с острова все оставшиеся там самолёты и авиационное оборудование, чтобы оно не попало в руки к японцам. Вечером того же дня, улетая из Сингапура, Уэйвелл упал, сломав два ребра, и был вынужден лечь в госпиталь в Батавии. Там он получил послание от Черчилля:

Я думаю, Вам понятно, как мы расцениваем положение в Сингапуре. Начальник имперского генерального штаба сообщил кабинету, что Персиваль имеет в своём распоряжении свыше 100 тысяч человек, в том числе 33 тысячи англичан и 17 тысяч австралийцев. Японцы вряд ли имеют столько войск на всём Малаккском полуострове, а именно они имеют пять дивизий, выставленных вперёд, и шесть, которые подтягиваются. При этих обстоятельствах защитники, очевидно, значительно превосходят по своей численности японские войска, форсировавшие пролив, и если бой будет вестись как следует, то они должны разбить японцев. Сейчас не следует думать о том, чтобы спасти войска или уберечь население. Битву следует вести до конца, чего бы это ни стоило. 18-я дивизия имеет возможность добиться того, чтобы её имя вошло в историю. Командиры и старшие офицеры должны умереть вместе со своими солдатами. На карту поставлена честь Британской империи и английской армии. Я полагаю, что Вы не проявите снисхождения к какой бы то ни было слабости. Когда русские так дерутся и когда американцы так упорно держатся на Лусоне, вопрос стоит о репутации нашей страны и нашей расы. Рассчитываем, что все силы будут введены в бой с этим противником и борьба будет доведена до конца. Я уверен, что эти слова выражают Ваши собственные чувства, и пишу их Вам только для того, чтобы разделить с Вами Ваше бремя.

Однако Уэйвелл сообщил о результатах своего визита в безнадёжных выражениях:

Битва за Сингапур принимает неблагоприятный оборот. Японцы, применяя свою обычную тактику просачивания, продвигаются в западной части острова значительно быстрее, чем следовало бы. Я приказал Персивалю начать контратаку, используя для этого все имеющиеся на этом фронте войска. Моральное состояние некоторых частей недостаточно хорошее, и боевой дух войск не так высок, как мне хотелось бы. Условия местности затрудняют оборону, поскольку приходится удерживать широкую линию фронта на сильно закрытой местности. Основным недостатком является слабая подготовка подкреплений и чувство неполноценности, вызванное смелой и искусной тактикой японцев и их господством в воздухе. Я не думаю, чтобы Персиваль имел в своём распоряжении такое количество войск, которое вы назвали. Не думаю, чтобы у него было более 60-70 тысяч в лучшем случае. Однако, очевидно, этого будет достаточно, чтобы расправиться с высадившимся противником, если удастся заставить войска действовать с достаточной энергией и решительностью.
Один из трёх северных аэродромов находится теперь в руках противника, а остальные два под артиллерийским огнём, и поэтому не могут быть использованы. Остающийся аэродром в южной части острова вследствие непрерывных бомбардировок может быть использован крайне ограниченно.

День второй

9 февраля введённый в заблуждение японскими демонстрациями Персиваль решил, что следующие десанты будут дальше к востоку, и не стал перебрасывать оттуда войска на помощь двум сражающимся австралийским бригадам. Японцы же продолжали высаживаться всё дальше к западу, в результате чего австралийские и индийские части постепенно оттеснялись на восток. В итоге союзные войска потеряли контроль над пляжами к западу от дамбы.

Вечером 9 февраля 22-я австралийская и 44-я индийская бригады получили приказ об отходе на линию Кранджи-Джуронг, которая была удобной для организации обороны. В это время японцы атаковали 27-ю австралийскую бригаду, и вклинились между ней и рекой Кранджи, не дав ей возможности отойти на линию Кранджи-Джуронг (на которой, кстати, ещё не было никакой подготовленной обороны). Тем временем двигавшиеся туда с запада две бригады по ошибке зашли слишком далеко, и прежде, чем их удалось направить на верный путь, противник уже пересёк линию, которую они должны были защищать. К вечеру 10 февраля японская 18-я дивизия уже подошла к деревне Букит-Тима, и в течение ночи при поддержке танков продвинулась ещё дальше.

Дамба, соединявшая остров Сингапур с Малаккским полуостровом, была взорвана английскими сапёрами со стороны материка. В результате, как только десант очистил от противника прилегающие к дамбе пляжи, японцы быстро восстановили разрушенный участок, и смогли перебрасывать подкрепления на плацдарм по дороге.

Японский прорыв

Сбив прикрывавшую дамбу австралийскую 27-ю бригаду, японская гвардейская дивизия в ночь на 11 февраля продвинулась до деревни Ни Сун. 11 февраля по всему фронту развернулись беспорядочные бои. Японские войска прошли линию Джуронг-Кранджи и завязали бой за Букит-Тима. Персиваль перенёс свою штаб-квартиру в подземный бункер в Форт-Каннинге. Ямасита, зная, что боезапасы у японских войск подходят к концу, решился на блеф, и предложил Персивалю «прекратить отчаянное и бессмысленное сопротивление». К этому времени войска Британского Содружества тоже понесли тяжёлые потери — в 22-й бригаде осталось всего несколько сот человек.

12 февраля японская гвардейская дивизия захватила Ни Сун и находящийся там резервуар, являвшийся основным источником воды для города Сингапур. Индийские и малайские войска к тому времени уже были сильно деморализованы, и массово дезертировали. Ночью британские части оставили свои позиции в восточной части острова и начали отход к городу.

13 февраля японские 5-я и 18-я дивизия продвинулись ещё дальше, а Ямасита перенёс свою штаб-квартиру в свежезахваченную деревню Букит-Тима. 18-я дивизия, атаковав вдоль юго-западного побережья, сбила с позиций малайскую бригаду и вынудила индийские и малайские части отойти на последнюю линию обороны.

Падение Сингапура

14 февраля губернатор Стрейтс-Сеттльмента доложил в Министерство колоний:

Командующий сообщил мне, что город Сингапур теперь осаждён со всех сторон. Миллион человек находится теперь на территории радиусом три мили. Система водоснабжения сильно повреждена и вряд ли сможет действовать больше 24 часов. На улицах валяется множество трупов, и хоронить их нет возможности. Мы под угрозой полностью лишиться воды, что, несомненно, приведёт к возникновению чумы. Считаю своим долгом сообщить об этом командующему.

Уэйвелл сообщил Черчиллю:

Получил телеграмму от Персиваля, который указывает, что противник подошёл к самому городу и что его войска не способны на дальнейшие контратаки. Приказал ему продолжать причинять противнику максимальный ущерб, ведя в случае необходимости бои за каждый дом. Опасаюсь, однако, что сопротивление вряд ли будет особенно продолжительным.

Черчилль ответил Уэйвеллу:

Конечно, только Вы можете судить, что наступил такой момент, когда в Сингапуре уже нельзя больше добиться никаких результатов, и Вы должны дать соответствующее указание Персивалю. Начальник имперского генерального штаба согласен.

14 февраля японская артиллерия заняла огневые позиции в районе Букит-Тима и начала обстрел Сингапура. 5-й дивизии была придана 3-я танковая группа; было захвачено кладбище, являвшееся ключевой позицией в английской обороне.

На рассвете 15 февраля началось последнее японское наступление на сузившийся периметр английской обороны, проходивший уже по окраинам Сингапура. 5-я дивизия развернула наступление в южном направлении. Гвардейская дивизия вечером 15 февраля вышла к восточной окраине Сингапура, северо-восточнее аэродрома Каланг.

Персиваль утром 15 февраля посетил службу в соборе. Затем, получив сообщения из различных секторов обороны, он созвал военный совет. На совещании Персиваль узнал, что вода в городе кончится в ближайшие сутки, запасы продовольствия и боеприпасов также на исходе, бензин остался лишь в баках машин. Командующий заявил собравшимся, что у защитников города есть две возможности: немедленно перейти в контрнаступление и отбить у японцев резервуары и склады, либо сдаться. Присутствующие склонились к мнению, что контрнаступление невозможно, и Персиваль отправил Уэйвеллу последнюю телеграмму:

Вследствие потерь, причинённых действиями противника, вода, бензин, продовольствие и боеприпасы практически подошли к концу. Поэтому не могу больше продолжать борьбу. Все люди сделали всё, что было в их силах, и благодарны Вам за Вашу помощь.

Уэйвелл ответил:

Что бы ни произошло — я благодарю Вас и ваши войска за отважные действия последних дней.

Тем временем в штабе Ямаситы, несмотря на продолжающееся наступление, царило уныние. У японских войск кончилось горючее и боеприпасы, а потери в частях были столь велики, что даже наиболее самоуверенные офицеры понимали, что наступление захлебнулось. Оставалась единственная возможность: отойти с острова и продолжить штурм когда прибудут подкрепления, но об этом никто не смел сказать вслух.

В 11 часов 30 минут командир одного из передовых японских подразделений сообщил, что к его позициям прибыла машина под белым флагом. Штабной офицер, встретивший делегацию, задал только один вопрос: «Вы хотите сдаваться?» Получив утвердительный ответ, офицер от имени своего командующего сообщил, что японцы согласны на переговоры о капитуляции, если в них будет принимать участие генерал Персиваль. Переговоры были назначены на вечер.

В 17 часов английская делегация, в которой Персиваль лично нёс белый флаг, в сопровождении японского офицера проследовала к японскому штабу. Продержав англичан под палящим солнцем, Ямасита пригласил их в тесное помещение, где столпилось более 40 человек и было нечем дышать. Ямасита резко произнёс: «Мы требуем немедленной безоговорочной капитуляции». Он опасался, что англичане поймут, в каком угрожающем положении находится японская армия. Персиваль заявил, поставив белый флаг в угол, что окончательный ответ английская сторона даст в половине одиннадцатого вечера. Понимая, что нужно блефовать под угрозой краха, Ямасита пригрозил Персивалю, что если условия капитуляции не будут приняты немедленно, то японцы начнут всеобщее наступление. Персиваль был растерян: «Нельзя ли попросить японскую сторону оставаться на позициях до утра? Мы продолжим переговоры по отдельным проблемам в 5 часов 30 минут утра». Ямасита был непреклонен, и Персиваль уступил, согласившись прекратить огонь в 20 часов 30 минут (было шесть часов вечера). Он попросил японского генерала сохранить жизнь семьям английских граждан. «Мы примем меры», — ответил Ямасита.

В результате капитуляции Сингапура в японский плен попало свыше 80 тысяч солдат и офицеров войск Британского Содружества. Это была крупнейшая капитуляция британских войск в истории.

Итоги

Падение Сингапура оказалось событием стратегического значения. После этого японское наступление пошло по расходящимся направлениям, и японцы быстро захватили Бирму и Голландскую Ост-Индию, приблизившись к Индии и Австралии.

Ещё более важным оказался моральный урон от падения Сингапура. Сингапур являлся символом мощи Запада на Дальнем Востоке. После Первой мировой войны созданию крупной военно-морской базы в Сингапуре придавалось такое большое значение, что её символическая важность стала превосходить даже её стратегическую ценность. Лёгкость, с которой японцы её захватили, нанесла сокрушительный удар по престижу Великобритании (и Европы в целом) в Азии. Развеялся миф о «непобедимости белого человека», и народы Азии смогли решиться в послевоенный период на борьбу против европейского господства.

В Японии известие о капитуляции Сингапура было встречено как национальный праздник, так как со времён падения Порт-Артура Япония подобных побед над европейскими армиями не одерживала. По этому случаю каждая семья получила от правительства по пакетику красных бобов, а каждый ребёнок до 13 лет — кулёк с леденцами. На заседании парламента премьер-министр Тодзио сообщил, что после победы над Союзниками Бирма и Филиппины получат независимость, а Малайя, Сингапур и Гонконг войдут в состав Японской империи, так как нужны ей как военные базы.

На следующий день после капитуляции Сингапура генерал Ямасита приказал разделить остров на четыре зоны и подчинить их дивизионным командирам. Начальникам зон вменялось в обязанность проверить лояльность китайцев, живущих на острове, и ликвидировать тех из них, кто принимал участие в обороне или высказывал антияпонские убеждения. В течение нескольких недель после этого в Сингапуре шло массовое истребление китайского населения. Европейцев и индийцев сгоняли в концлагеря. Расстрелы и грабежи в Сингапуре продолжались весь март. 23 марта 1942 года японское генеральное консульство в Сингапуре было закрыто, и военная администрация объявила, что отныне Малайя — неотъемлемая часть империи[1].

Напишите отзыв о статье "Сингапурская оборона"

Примечания

  1. И. В. Можейко «Западный ветер — ясная погода»

Источники

  • У. Черчилль. Поворот судьбы // Вторая мировая война. — М.: «ТЕРРА — Книжный клуб», 1998. — Т. 4. — ISBN 5-300-01736-1.
  • Б. Лиддел-Гарт. Вторая мировая война. — М.: ООО «Издательство АСТ», 1999. — ISBN 5-237-03175-7.
  • Хаттори Такусиро. Япония в войне. 1941—1945. — СПб.: ООО «Издательство Полигон», 2000. — ISBN 5-89173-085-5.
  • И. В. Можейко. Западный ветер — ясная погода. — М.: Издательство АСТ, 2001. — ISBN 5-17-005862-4.

Отрывок, характеризующий Сингапурская оборона


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.