Скабаланович, Николай Афанасьевич

Никола́й Афана́сьевич Скабалано́вич (1848, Гродненская губерния — 10 ноября 1918, Гродно) — русский византинист, церковный историк, доктор богословия (1884). Ординарный профессор по кафедре новой общей гражданской истории Санкт-Петербургской духовной академии. Отец богослова Михаила Скабалановича.

Биография

Родился в 1848 году в Гродненской губернии в семье священника Афанасия Скабалановича. Окончил Литовскую духовную семинарию.

В 1873 году окончил Санкт-Петербургскую Духовную Академию. После 2 сентября 1873 года защиты работы «Об апокрисисе Христофора Филалета», Скабаланович был утверждён в степени магистра богословия и с 7 сентября принят доцентом на кафедру общей гражданской истории Санкт-Петербургской духовной академии.

В 1875 году выходит статья Скабалановича «Западноевропейские гильдии и западнорусские братства», а 1878 году он публикует в журнале «Христианское чтение» ряд статей, тесно перекликающихся с текущими событиями — русско-турецкой войной 1877—1878 годов («Религиозный характер борьбы османских турок с греко-славянским миром до взятия Константинополя в 1453 году»; «Политика турецкого правительства по отношению к христианским подданным и их религии» и другие). Хотя работы касались событий далекого прошлого, их обличительный характер легко проецировался на современность.

В эти же годы молодой историк издает оригинальную работу «Галилей перед судом Римской курии», в которой он доказывал, что не противоречие между научным познанием и религиозно-догматическими концепциями были истинными причинами гонений на Галилея, а личные интересы иезуитов, почувствовавших опасность потери своего единоличного влияния на общество.

21 мая 1884 года удостоен учёной степени доктора богословия за сочинение «Византийское государство и Церковь в XI в. от смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексия I Комнина». Многие современники отмечали, что Скабалановичем был выбран наименее разработанный в то время период истории Византии, что сделало его работу особенно ценной. Византолог А. П. Каждан отмечал, что «это первая византиноведческая работа со столь широким охватом исследуемых проблем; хотя отдельные стороны общественной жизни Византии в ней рассматриваются изолированно, вне какой-либо системы, эта книга, насыщенная конкретным фактическим материалом, не утратила значения и поныне».

С 17 августа 1884 года — экстраординарный, 1894 года — ординарный профессор СПбДА. Уделял большое внимание преподавательской деятельности, постоянно корректируя и усовершенствуя свои лекции по новой общей гражданской истории. Конспекты его лекций неоднократно издавались.

Напечатал в «Христианском чтении» и «Церковном вестнике» много статей учёного и публицистического характера. В 1885 году он публикует статью «Разделение Церквей при патриархе Михаиле Керулларии», где, полемизируя с теми кто возлагал вину за разделение Церквей на Патриарха Михаила Келлуария, говорит о необходимости рассмотрения разделения Церквей «как неизбежного последствия целой совокупности обстоятельств, слагавшихся веками», поэтому он анализирует и первые разногласия догматического характера, и церковно-обрядовые и дисциплинарные, возникшие на Соборе 691—692 годов, и споры при патриархе Фотии в IX веке.

Являлся постоянным сотрудником редакции журнала «Церковный вестник», и заведовал целым отделом: «Хроника епархиальной жизни». С 1886 по 1892 год состоял редактором журнала. Позднее вел отдел, посвященный изложению и критической оценке отзывов печати о текущих вопросах церковно-общественной жизни. Поместил на его страницах множество своих статей, преимущественно по вопросам церковно-общественной жизни.

7 сентября 1903 года ушёл в отставку согласно прошению с пожеланием продолжать чтение лекций в академии экстраординарным (сверхштатным) профессором.

До 1916 года он продолжал жить в Санкт-Петербурге, а с 1917 года переселился в Гродно, где устроился скромным преподавателем в гродненской гимназии. Скончался 10 ноября 1918 года.

Публикации

статьи

• «Западноевропейские гильдии и западнорусские братства» (1875)
• «Галилей перед судом римской курии» (1878)
• «Религиозный характер борьбы османских турков с греко-славянским миром» (1878)
• «Политика турецкого правительства по отношению к христианским подданным и их религии» (1878)
• «Византийская наука и школы в XI в.» (1884)
• «Разделение церквей при патриархе Михаиле Керулларии» (1885)
• «О нравах византийского общества в средние века» (1886)

монография

• «Византийское государство и церковь в XI в. от смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алекся I Комнена» (СПб., 1884).
• Скабаланович Н. А. Византийское государство и церковь в XI веке. — Издательство Олега Абышко, 2004. — Т. I. — 448 с. — ISBN 5-89740-107-4.

Ссылки

• Скабаланович, Николай Афанасьевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Скабаланович Николай Афанасьевич / А. П. Каждан // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>

Отрывок, характеризующий Скабаланович, Николай Афанасьевич

– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.