Скальдическая поэзия

Скальди́ческая поэ́зия (Skaldekvad) — разновидность поэзии древней Скандинавии. Поэтическое творчество скандинавов и исландцев принято делить на два кардинально различающихся рода: на эддическую и скальдическую поэзию. В то время как эддическая поэзия отличается простотой формы и содержанием эпического характера и близка к фольклору, поэзия скальдическая обладает нарочито изощрённой формой и часто весьма бедным содержанием.

Скальдическая традиция сложилась уже к первой половине IX века. Она чрезвычайно устойчиво сохранялась ещё около двухсот лет после введения письменности в Исландии, крайне медленно разлагаясь под влиянием европейских письменных литератур.

Скальд

Скальд — древнескандинавский поэт-певец. Скальды жили преимущественно при дворах и дружинах конунгов и творили в период с IX по XIV в. Основными жанрами их поэзии были: драпа (боевая песня, прославлявшая подвиги конунга, его дружины и выражавшая героические идеалы), нид и отдельная виса. За хорошее произведение скальд мог получить целое состояние.

Песни скальдов, исполнявшиеся самими поэтами без музыкального сопровождения, сохранялись в течение ряда столетий в устной традиции. Поэзия скальдов имеет авторство: известно около 350 имён. Наиболее известные скальды: Браги Боддасон (IX в.), Эгиль Скаллагримссон (ок. 910 — ок. 990), Кормак Эгмундарсон (X в.), Снорри Стурлусон и др.

Первые скальды были норвежцами. В Х в. искусство скальдов получило широкое распространение в Исландии. С этого времени большинство скальдов при дворах знати происходили из Исландии.

Скальд в голландской живописи — аллегория реки Шельды, протекающей по территории Бельгии, Франции и Нидерландов. Часто встречается вместе с Антверпией (аллегорией Антверпена).

Специфика

В скальдических произведениях невозможно обнаружить ни следа художественного вымысла. Поэзия для скальдов — способ констатации фактов, представляющих внехудожественный интерес и лежащих вне сферы их творчества. Скальды могут только сообщить факты, непосредственными свидетелями которых они были. Содержание их стихов не выбрано ими, а предопределено действительностью. Понятия «художественного вымысла» ещё не существовало, он для человека эпохи викингов был бы неотличим от лжи. Поэтому функция скальдической поэзии была в корне отличной от современного представления о литературном творчестве.

Вопрос происхождения

Существует несколько теорий происхождения скальдической поэзии: «кельтское влияние», традиция придворного церемониала (Ж. де Фрис), происхождение произведений такого рода из пережитков архаического сознания, которое присваивало слову и словесной форме магическое значение (Е. Норрен, А. Ольмаркс). Выдающийся скандинавист М. И. Стеблин-Каменский вопрос появления и развития скальдической поэзии как специфической литературной формы возводил к проблеме авторства и «пограничного» положения между литературой и фольклором. Вероятнее всего, скальдический стих развился из эддического в результате последовательного усложнения последнего.

Авторство

Скальдическая поэзия — первый этап перехода к осознанному авторству в поэзии. Авторство ещё не распространяется на содержание произведения, а пока что только на форму, это промежуточная, пограничная стадия между собственно литературой и фольклором.

Все усилия скальда направлены на изощрённую разработку формы, которая как бы независима от содержания. Эта гипертрофия формы является следствием своего рода неполноценного авторства. Скальды, правда, несомненно сознают себя авторами своих произведений. Скальд гордится своими произведениями. По существу, у скальдов уже налицо авторское право, хотя и весьма примитивное. По-видимому, у них уже существует и некоторое представление о плагиате. Однако авторство распространяется у них только на форму, но не на содержание.

Стеблин-Каменский возводит происхождение такого типа творчества, как скальдическая поэзия, именно к тому факту, что, не имея возможности и осознанного желания менять содержание произведения, автор меняет форму, максимально усложняя её и проявляя тем самым своё личностное начало.

Форма

Как эддическое, так и скальдическое стихосложение восходит к древнегерманскому аллитерационному стиху, той его форме, которая существовала у германцев ещё до нашей эры. Скальдическое стихосложение вполне сложилось уже в ту эпоху, к которой относятся древнейшие памятники — к первой половине IX века. Аллитерация в скальдическом стихосложении — строго регламентированная основа стиха. Кроме того, в скальдическом стихе регламентированы внутренние рифмы, количество слогов в строке и строк в строфе.

Снорри Стурлусон в «Перечне размеров», стихотворной части «Младшей Эдды», приводит 102 висы, каждая из которых иллюстрирует новый размер, расстановку аллитераций и внутренних рифм в строфе, количество слогов в строке и т. д.

Наиболее распространённый стихотворный размер — дротткветт (dróttkvætt), им сочинено пять шестых всей скальдической поэзии.

Другие разновидности скальдических размеров:

• Квидухатт
• Тёглаг
• Хрюнхент
• Рунхент

Отдельные предложения в скальдической строфе могут переплетаться или вставляться одно в другое. Количество типов такого переплетения достигает полусотни, и это особенно затрудняет чтение и расшифровку произведений.

Гефн вина, виновны

Премного предо мною

Родичи — В кровати -

Кровные — под кровом

Ими на лихо люба

Слеплена столь лепо.

Тролли бы побрали

Разом их старанья!

— Гуннлауг Змеиный Язык, перевод С.В. Петрова

Гудрун из мести

Гор деве вместе

Хар был умелый

Хамдир был смелый

Сынов убила.

С Ньердом не мило.

Конесмиритель.

Копьегубитель.

— Торд сын Сьярека, перевод С.В. Петрова

Каким образом могла возникнуть такая сложная синтаксическая структура, до сих пор остаётся загадкой. Возможно, это обусловлено сложностью и жёсткостью стихотворных размеров, которая, чтобы быть соблюденной, вынуждала переплетать предложения; есть предположение, что синтаксис усложнялся сознательно, в целях большей образности или искусственного затемнения смысла, связанного с магической функцией стиха. Существует также предположение, что по крайней мере некоторые жанры скальдической поэзии первоначально предназначались для исполнения на два голоса, а потом такое специфическое построение текста стало традиционным.

Жанры

Основной жанр скальдической поэзии — хвалебная песнь. Хвалебные песни слагались в основном в честь тех или иных правителей и часто обеспечивали скальду покровительство. Известны даже несколько хвалебных песен — «выкупов головы», то есть за хорошую драпу скальда могли не только наградить, но и избавить от того или иного наказания.

Основная форма скальдической хвалебной песни — драпа (dråpa). В её структуре обязательно были несколько вставных предложений («стев», то есть припев), которые делили драпу на несколько отрезков. Стев может даже совершенно не соотноситься по содержанию с темой самой драпы.

Стев отличает драпу от флокка (flokk), цикла вис, не разбитых стевом. Драпа считалась более торжественной, чем флокк.

Драпа и флокк состоят из самостоятельных метрически и содержательно вис, и в хвалебных песнях никогда не бывает ничего похожего на сюжет. Единственная последовательность, которую можно проследить — это хронология описываемых событий, отраженных, впрочем, неиндивидуализированно. В драпах говорится всегда о современных скальду событиях, очевидцем которых он был или о которых слышал от очевидцев.

Разновидностью хвалебной песни была так называемая щитовая драпа, то есть драпа, в которой даётся описание изображений на щите, полученном скальдом в дар от прославляемого покровителя. Или как вариант сама писалась на щите и имела статус оберега для владельца.

Отдельная виса — также жанр скальдической поэзии. Они сохранились как цитаты в сагах, где они приводятся как сказанные кем-то из героев. Скальдическая виса — это, в отличие от драпы, бескорыстное творчество, но висы построены по тем же ритмическим и стилистическим канонам, и их содержание на порядок разнообразнее содержания драпы. Виса может рассказывать о поединке, сделке, свидании, краже, случайной встрече, о сновидении и пр.

Хулительные стихи — ниды — считаются отдельным жанром скальдической поэзии и занимают в ней отдельное место. По форме они не отличаются от других отдельных вис, по содержанию могут отражать тот же спектр ситуаций, но описанных соответствующим негативным образом. Зачастую ниды маскировали под драпы, так как отношение к нидам было очень серьёзным, им приписывалась магическая сила, и осмеяние, заключённое в усложненную, сознательно затемненную форму, воспринималось как заклинание — за которое скальда могли и казнить на месте. Тогда как в драпе предметами традиционного восхваления были доблесть и щедрость мужчин и красота женщин (чаще в отдельных висах), в ниде использовался мотив травестирования — худшая из «непроизносимых речей» древнего скандинава:

Харальд сел на судно,

Став конём хвостатым.

Ворог ярый вендов

Воском там истаял.

А под ним был Биргир

В обличье кобылицы.

Свидели воистину

Вои таковое.

— Нид исландцев о Харальде Синезубом, перевод С.В. Петрова

Фразеология

Своеобразным учебником скальдической фразеологии является «Язык поэзии», вторая часть «Младшей Эдды» Снорри Стурлусона.

Основные стилистические элементы скальдической поэзии — хейти (heiti) и кеннинги (kjenning). Именно система многочленных иносказательных обозначений так затрудняет восприятие и затемняет смысл скальдической поэзии:

Сив солнца ясна пояса

Сига кику вскинет,

Гна огня мест сокола

Горд убор надела.

Солнца браги рога

Речь теплом согрета,

Но под тою статью

Тайна чрезвычайна.

— Лейкнир Берсерк, перевод С.В. Петрова

Мёд поэзии

Миф о меде поэзии рассказан в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона. Два племени богов, асы и ваны, в знак заключения мира сотворили человека по имени Квасир. Квасир был так мудр, что не было вопроса, на который он не мог бы ответить. Он странствовал по миру и учил людей мудрости. Однажды два злобных карлика заманили Квасира к себе и убили его. Его кровью они наполнили три чаши, смешали её с медом, и получившееся питье каждого, кто бы ни отведал его, делало скальдом или учёным. Многие погибли, пока мед поэзии переходил из рук в руки. Наконец, он был спрятан в скалах великаном Суттунгом, и сторожить его была приставлена его дочь по имени Гуннлед. Один задумал получить мёд. Он просверлил дыру в скале, обернулся змеей и прополз в пещеру, где сидела Гуннлед. Она позволила ему выпить три глотка мёда, и Один осушил все три чаши. Он вылез обратно и полетел обратно к асам в обличии орла. Там он выплюнул мёд в большую чашу, и с тех пор скальдов зовут «отведавшими мёда поэзии». Но мёда было слишком много, и часть его вылетела у орла из-под хвоста. И говорят, что этот мёд достался плохим скальдам.

Скальдическая поэзия и саги

Многие образцы скальдической поэзии дошли до нас как стихотворные фрагменты, включенные в саги, как повествующие о самих скальдах («Сага о Гуннлауге», «Сага о Бьёрне», «Сага о Халльфреде», «Сага об Эгиле», «Сага о Гисли», «Сага о Кормаке» и др.), так и упоминающие скальдов вскользь («Сага о Стурлунгах», «Сага об оркнейцах», «Гнилая кожа», «Сага о битве на Пустоши», «Сага о Ньяле», «Сага о людях с Песчаного берега» и др.). Ситуативность многих скальдических стихов, включенных в саги, написание их экспромтом, по случаю, делает их как бы поэтической иллюстрацией происходящего или выражает мысли и чувства произносящего стихотворные строки. В сагах неоднократно описаны даже соревнования героев, поочередно говорящих висы (напр., в «Саге о Гуннлауге»). Признается, однако, что далеко не все висы, приведённые в сагах как импровизации, таковыми и являются. Более того, они не обязательно были сочинены теми персонажами, которым они приписываются, а могли возникнуть в период устного бытования саги или при её записи.

Знаменитые скальды

Первым скальдом называли Браги Старого (Браги Боддасон). Он жил в Норвегии в те времена, когда Исландия ещё не была заселена, и считается предком ряда исландцев, живших в IX—X веках. Судя по его месту в их биографиях, он жил в первой половине IX века. Его висы — древнейшие из сохранившихся скальдических стихов, это хвалебные песни в честь норвежских конунгов. Также сохранились рассказы о его необычной проницательности и мудрости. В исландской традиции упоминается один из асов по имени Браги. Есть мнение, что именно первый скальд был превращен в бога поэзии.

В глыбах плеска Гевьон

В глубь везла Зеландье.

У волов валил аж

С лядвей жар да с паром.

Лун во лбах их восемь

Лепые светлели.

К данам бармы боя -

Бычья шла добыча.

— Браги Старый, перевод С.В. Петрова

Виса рассказывает легенду о том, как остров Зеландия был выигран великаншей Гевьон и увезён ею от Швеции.

Эгиля Скаллагримссона (ок. 910—990 гг.) считают самым выдающимся из скальдов. О нём сложена «Сага об Эгиле», одна из лучших исландских «родовых саг». Сохранилось сравнительно большое количество его произведений, и в том числе знаменитый «Выкуп головы», сочинив который, он был отпущен на свободу своим злейшим врагом норвежским конунгом Эйриком Кровавая Секира.

Буй-дева снова

Длить бой готова,

Звенят подковы

Коня морского.

Жала из стали

Жадно ристали,

Со струн летели

Ястребы к цели.

</div>

— Эгиль Скаллагримссон, перевод С.В. Петрова

</blockquote>

Другими известными скальдами были Эйвинд Финнсон Погубитель Скальдов, Кормак Эгмундарсон (герой «Саги о Кормаке»), Гисли сын Торбьёрна Кислого («Сага о Гисли»), Халльфред Трудный Скальд, Гуннлауг Иллугасон Змеиный Язык («Сага о Гуннлауге»), Бьёрн Арнгейрссон Богатырь с Хит-реки («Сага о Бьёрне»), Тормод Берасон Скальд Черных Бровей («Сага о побратимах»), Харальд Сигурдарсон Суровый, (Баян Скальд Черниговский) и др.

Напишите отзыв о статье "Скальдическая поэзия"

Литература

• Стеблин-Каменский М. И. Скальдическая поэзия // Поэзия скальдов. — Л.: Наука, 1979. — 183 с.
• [www.ulfdalir.ru/literature/735/801 Стеблин-Каменский М. И. Происхождение поэзии скальдов // Скандинавский сборник III. — Таллин, 1958.]
• [www.ulfdalir.ru/literature/735/748 Гуревич А. Я. Старшая Эдда (отрывок) // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. — М: Художественная литература, 1975.]
• [www.ulfdalir.ru/literature/303 Стеблин-Каменский М. И. Культура Исландии. — Спб, 2003.]
• [www.ulfdalir.ru/literature/284 Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. — Л., 1984.]
• Самарин Р. М. Поэзия скальдов. История всемирной литературы. — Т. 2. — М., 1984. — С. 486—490.
• [www.ulfdalir.ru/literature/902 Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. — М.: РГГУ, 1999.]
• [www.ulfdalir.ru/literature/735/795 Смирницкая О. А. О поэзии скальдов в «Круге Земном» и её переводе на русский язык // Снорри Стурлусон. Круг Земной. — М.: Наука, 1980.]

Тексты

• [www.fbit.ru/free/myth/texty/home.htm Мифы и легенды. Тексты]
• [norse.ulver.com/poetry/index.html Скальдическая поэзия. Тексты]

Ссылки

• [www.radiovesti.ru/articles/2012-06-23/fm/54337 Филолог и историк Фёдор Успенский о скальдическом стихе]
• [norse.ulver.com Norrœn Dýrð — Портал «Северная Слава»]
• [www.ulfdalir.ru Ульвдалир]
• [www.hi.is/~eybjorn/ Jörmungrund]
• [pryahi.indeep.ru Обе Пряхи]

Отрывок, характеризующий Скальдическая поэзия

Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.