Скальский, Станислав

Станислав Скальский
польск. Stanisław Skalski
Станислав Скальский в кабине P-51 Мустанг
Дата рождения	27 ноября 1915(1915-11-27)
Место рождения	Кодыма (город), Одесский уезд, Херсонская губерния, Российская империя
Дата смерти	12 ноября 2004(2004-11-12) (88 лет)
Место смерти	Варшава, Польша
Принадлежность	Польша Польша, Великобритания Великобритания, ПНР ПНР
Род войск	авиация
Годы службы	1935—1948; 1956—1972
Звание	генерал бригады
Командовал	эскадрильей, авиакрылом
Сражения/войны	Вторая мировая война
Награды и премии	польские: британские: французские:
В отставке	занимался политической деятельностью

Станислав Скальский (польск. Stanisław Skalski; 27 ноября 1915, село Кодыма — 12 ноября 2004, Варшава) — польский военный лётчик, генерал бригады. Лучший польский ас Второй мировой войны.

Биография

Родился вблизи Одессы в селе Кодыма Херсонской губернии (ныне город в Одесской области Украины) в семье агронома.

Образование, начало службы

В 1918 году его семья переехала в Польшу, где он окончил гимназию в Дубно в 1933 году, уже тогда мечтая об авиации. Продолжил образование в Варшавском политехническом институте и в Школе политических наук. Занимался в Мокотувском аэроклубе. В 1935 году оставил учёбу и вступил в Войско Польское. В 1936—1938 годах учился в школе подхорунжих авиации в Демблине («школе орлят»), завершил обучение в высшей школе пилотов в Грудзедзе, которую окончил в 1938 году. Служил в 4-м авиационном полку в Торуне.

Участие во Второй мировой войне

С начала Второй мировой войны участвовал в боях на истребителе PZL P.11c. В сентябре 1939 года одержал четыре личные и две групповые победы, что является рекордом для польской авиации в сентябрьской кампании. 1 сентября приземлился рядом со сбитым немецким разведывательным самолётом, защитил экипаж от самосуда толпы, после чего помог отправить немецких лётчиков в госпиталь. Немцы пережили войну, и в 1990 году состоялась встреча Скальского с бывшим лётчиком-наблюдателем Фрицем Виммером.

17 сентября на своём самолете пересёк румынскую границу, а затем через Ливан и Италию добрался до Франции.

В январе 1940 года направлен на переобучение в Великобританию. Служил в 302-й эскадрилье. С конца августа 1940 года участвовал в «битве за Британию» в составе 501-й истребительной эскадрильи британских Королевских ВВС, летал на истребителе Hawker Hurricane. 5 сентября 1940 был сбит над Англией, покинул самолёт с парашютом, находился на излечении в госпитале с ожогами. Вернулся на службу в конце октября 1940 года.

В феврале 1941 года был переведён в польскую 306-ю «Торуньскую» эскадрилью, первоначально служил на командном пункте, с апреля занимался выполнением боевых заданий над оккупированной Европой. В июле был произведён в капитаны, назначен командиром звена в составе эскадрилии. Летал на истребителе Supermarine Spitfire. С марта 1942 года командовал звеном в 316-й «Варшавской» эскадрилье, с мая 1942 — командир 317-й «Виленской» эскадрильи, участвовал в авиационной поддержке неудачной попытки высадки союзников в Дьепе. С ноября 1942 года — инструктор в 58-м учебном подразделении.

С февраля 1943 года служил в Польской истребительной команде, действовавшей в Тунисе — так называемом «Цирке Скальского»; название дано в связи с мастерством пилотов, самым известным из которых был Скальский. Затем командовал (до октября 1943 года) 601-й эскадрильей, участвовавшей в высадке союзников на Сицилии. С декабря 1943 года — командир 131-о (польского) авиакрыла, затем 133-го (польского) авиакрыла, во главе которого в июне-июле 1944 года участвовал в боях в Нормандии.

Затем учился в командно-штабном колледже в Форт Левенворт (Канзас), читал лекции по тактике для офицеров американской авиации. Вернувшись в Европу, проходил службу в штабе 11-й авиагруппы, а с марта 1945 года — в штабе 133-го (польского) авиакрыла.

За время войны совершил 321 боевой вылет, в котором сбил 18 самолетов противника (еще 2 правдоподобно, 3 в группе и 4 «предположительно»).

В послевоенной Польше

После окончания Второй мировой войны отказался от предложения службы в ВВС Великобритании (с получением британского подданства) и в 1947 году вернулся в Польшу. С 24 июня 1947 года — инспектор по технике пилотирования при штабе ВВС. 4 июня 1948 года был арестован по обвинению в шпионаже, подвергался пыткам на допросах известного своей жестокостью следователя Хумера. В 1950 году приговорён к смертной казни военным судом под председательством Мечислава Видая, но в 1951 году президент Болеслав Берут заменил приговор на пожизненное заключение. 11 апреля 1956 года освобождён из заключения и реабилитирован.

В ноябре 1956 года восстановлен на службе в польских ВВС. В 1957 году произведён в подполковники, прошёл обучение для полётов на реактивных самолётах, но служил в основном на земле.

С 1968 года — генеральный секретарь Польского аэроклуба в звании полковника. 10 апреля 1972 года переведён в резерв.

В 1957 году опубликовал мемуары «Чёрные кресты над Польшей» (польск. Czarne krzyże nad Polską). Был членом Союза борцов за свободу и демократию — официальной ветеранской организации Польской Народной Республики. В 1980-е участвовал в деятельности Патриотического союза «Грюнвальд», объединявшего польских националистов. В 1988 году произведён в генералы бригады.

В 1990-е занимался политической деятельностью. В 1991 году неудачно баллотировался в Сенат при поддержке Христианско-демократической партии труда. Поддерживал протестную деятельность профсоюза «Самооборона», в 1992 году — один из основателей популистского политического движения «Самооборона» во главе с Анджеем Леппером. В 1993 году неудачно баллотировался в Сейм. Данные о последних годах жизни Скальского носят противоречивый характер. По одним сведениям, он прожил их в бедности, после того, как опекуны забрали себе его жильё и сбережения. По другим, он жил в частном доме престарелых.

Награды

Награждён Серебряным крестом и Золотым крестом Военного ордена «Виртути Милитари», Кавалерским крестом ордена Возрождения Польши, Крестом Грюнвальда III степени, Крестом Храбрых (четырежды), Медалью авиации (четырежды), орденом «За выдающиеся заслуги» (Великобритания), Крестом «За выдающиеся лётные заслуги» (Великобритания, трижды) и др.

См. также

• Список лётчиков-асов Второй мировой войны
• Польша во Второй мировой войне

Ссылки

• [www.airwar.ru/history/aces/ace2ww/pilot/skalski.html Биография]
• [stanislaw-skalski.memory-of.com Сайт, посвящённый Станиславу Скальскому]

Отрывок, характеризующий Скальский, Станислав

Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.