Скопелли, Алехандро

Алехандро Скопелли
Общая информация
Полное имя	Алехандро Скопелли Касанова
Прозвище	Кролик (El Conejo)
Родился	12 мая 1908(1908-05-12) Ла-Плата, Аргентина
Умер	23 октября 1987(1987-10-23) (79 лет) Мехико, Мексика
Гражданство	Аргентина Италия
Позиция	нападающий
Карьера
Клубная карьера*
1928—1933	Эстудиантес
1933—1935	Рома	63 (25)
1936	Интер Милан	0 (0)
1936—1937	Расинг (Авельянеда)
1938—1939	Ред Стар
1939—1941	Белененсиш
1941	Бенфика
1941—1943	Универсидад де Чили	27 (11)
Национальная сборная**
1929—1937	Аргентина	8 (4)
1935	Италия	1 (0)
Тренерская карьера
1939—1941	Белененсиш	играющий тренер
1941—1945	Универсидад де Чили	играющий тренер
1947—1948	Белененсиш
1948—1949	Порту
1949—1950	Депортиво Ла-Корунья
1950—1952	Универсидад де Чили
1952—1955	Эспаньол
1955—1956	Спортинг (Лиссабон)
1957—1959	Гранада
1962—1963	Валенсия
1963—1964	Эспаньол
1964—1965	Америка (Мехико)
1966—1967	Чили
1970	Америка (Мехико)
1972—1974	Белененсиш
1978—1979	Америка (Мехико)
Международные медали
Чемпионаты мира
Серебро	Уругвай 1930
Чемпионаты Южной Америки
Золото	Аргентина 1937
* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов. ** Количество игр и голов за национальную сборную в официальных матчах.

Алеха́ндро Скопе́лли Касано́ва (исп. Alejandro Scopelli Casanova; 12 мая 1908, Ла-Плата — 23 октября 1987, Мехико) — аргентинский футболист и тренер, нападающий. Участник первого чемпионата мира по футболу.

Карьера

Алехандро Скопелли начал свою карьеру в клубе «Эстудиантес». Там он стал частью знаменитой атакующей линии клуба, прозванной Профессоры. В 1931 году Скопелли забил 31 гол, лишь на два гола отстав от лучшего бомбардира чемпионата Аргентины и своего партнёра по команде Альберто Сосаи.

В 1933 году Скопелли одним из первых аргентинцев уехал в Италию, где он провёл два сезона за «Рому» и ещё один месяц в клубе «Интер», после чего вернулся в Аргентину. На родине Скопелли два сезона играл за «Расинг», а потом вновь уехал в Европу, где выступал за французский «Ред Стар» и португальские «Белененсиш», где его купили в числе трёх аргентинских игроков и в составе которого он стал бронзовым призёром чемпионата Португалии и финалистом Кубка Португалии, и «Бенфику». С началом Второй мировой война Скопелли покинул «Старый свет» и обосновался в Чили, работая играющим тренером клуба «Универсидад де Чили».

Позже Скопелли работал тренером в Европе и обеих Америках. Наибольших успехов он достиг с испанской «Валенсией», победив с ней в Кубке Ярмарок, и «Эспаньолом», с которым Скопелли едва не победил в чемпионате Испании, используя революционную методику «накачки» игроков кислородом из специальных баллонов.

Ссылки

• [cartasesfericas.wordpress.com/2009/05/30/el-oxigeno-de-scopelli/ Статья на wordpress.com]
• [web.archive.org/web/20070928094125/www.futbolfactory.futbolweb.net/index.php?ff=historicos&f2=00001&idjugador=1438 Статья на futbolfactory.futbolweb.net]
• [www.zerozero.pt/jogador.php?epoca_id=58&id=20767&op=zoomstats Профиль на zerozero.pt]

</div>

Отрывок, характеризующий Скопелли, Алехандро

– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.