Скотт, Вальтер

Вальтер Скотт
	Вальтер Скотт
	Walter Scott
	; Сэр Вальтер Скотт. ; Портрет работы Генри Рэбурна, 1822 г.
Место рождения:	Эдинбург, Шотландия
Место смерти:	Эбботсфорд, Шотландия
Род деятельности:	прозаик, поэт, переводчик
Жанр:	исторический роман
Подпись:
[www.lib.ru/PRIKL/SKOTT/ Произведения на сайте Lib.ru]

В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Скотт.

Эта статья — о писателе. О премьер-министре канадской провинции см. Скотт, Томас Уолтер.

Сэр Ва́льтер Скотт (англ. Walter Scott; 15 августа 1771, Эдинбург — 21 сентября 1832, Эбботсфорд, похоронен в Драйборо) — всемирно известный шотландский писатель, поэт, историк, собиратель древностей, адвокат. Считается основоположником жанра исторического романа.

Творчество

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Вальтер Скотт начал свой творческий путь с поэзии. Первые литературные выступления В. Скотта приходятся на конец 90-х годов XVIII века: в 1796 году выходят переводы двух баллад немецкого поэта Г. Бюргера «Ленора» и «Дикий охотник», а в 1799 году — перевод драмы И. В. Гете «Гец фон Берлихинген».

Первым оригинальным произведением молодого поэта стала романтичная баллада «Айвенго» (1800). Именно с этого года Скотт начинает активно собирать шотландский фольклор и, как результат, в 1803 году выдает двухтомный сборник «Песни шотландской границы». В сборник вошло несколько оригинальных баллад и множество проработанных южношотландских легенд. Третий том сборника вышел в 1803 году. Всю читающую публику Великобритании более всего покорили не его новаторские по тем временам стихи и даже не его поэмы, а прежде всего первый в мире роман в стихах «Мармион» (на русском языке впервые появился в 2000 году в издании «Литературные памятники»).

Романтичные поэмы 1805-1817 годов принесли ему славу величайшего поэта, сделали популярным жанр лиро-эпической поэмы, которая совмещает драматичную фабулу средневековья с живописными пейзажами и лирической песней в стиле баллады: «Песня последнего менестреля» (1805), «Мармион» (1808), «Дева озера» (1810), «Рокби» (1813) и др. Скотт стал подлинным основателем жанра исторической поэмы.

Проза уже известного тогда поэта началась романом «Уэверли, или Шестьдесят лет назад» (1814). Вальтер Скотт, при своем слабом здоровье, имел феноменальную работоспособность: как правило, он публиковал не менее двух романов в год. В течение более чем тридцатилетней литературной деятельности писатель создал двадцать восемь романов, девять поэм, множество повестей, литературно-критических статей, исторических трудов. В сорок два года писатель впервые подал на суд читателей свои исторические романы. Как и его предшественники на этом поприще, Вальтер Скотт называл многочисленных авторов «готических» и «антикварных» романов, особенно его захватывала деятельность Мэри Эджуорт, в творчестве которой отображена ирландская история. Но Вальтер Скотт искал свой собственный путь. «Готические» романы не удовлетворяли его избыточным мистицизмом, «антикварные» — непонятностью для современного читателя.

После продолжительных поисков Вальтер Скотт создал универсальную структуру исторического романа, проведя перераспределение реального и вымышленного так, чтобы показать, что не жизнь исторических лиц, а постоянное движение истории, которое не может остановить ни одна из выдающихся личностей, является настоящим объектом, достойным внимания художника. Взгляд Скотта на развитие человеческого общества называют «провиденциалистским» (от лат. providentia — Божья воля). Здесь Скотт идет следом за Шекспиром. Историческая хроника Шекспира постигала национальную историю, но на уровне «истории королей».

Вальтер Скотт перевел историческую личность в плоскость фона, а на авансцену событий вывел вымышленных персонажей, на судьбу которых влияет изменение эпохи. Таким образом, Вальтер Скотт показал, что движущей силой истории выступает народ, сама народная жизнь является основным объектом художественного исследования Скотта. Его древность никогда не бывает размытой, туманной, фантастической; Вальтер Скотт является абсолютно точным в изображении исторических реалий, потому считается, что он разработал явление «исторического колорита», то есть искусно показал своеобразие определенной эпохи.

Предшественники Скотта изображали «историю ради истории», демонстрировали свои выдающиеся знания и таким образом обогащали знание читателей, но ради самих знаний. У Скотта не так: он знает историческую эпоху детально, но всегда связывает её с современной проблемой, показывая, как подобная проблема находила своё решение в прошлом. Следовательно, Вальтер Скотт — творец жанра исторического романа; первый из них — «Уэверли» (1814) — появился анонимно (следующие романы вплоть до 1827 года выходили как произведения автора «Уэверли»).

В центре романов Скотта лежат события, которые связаны со значительными социально-историческими конфликтами. Среди них — «шотландские» романы Скотта (которые написаны на основе шотландской истории) — «Гай Мэннеринг» (1815), «Антиквар» (1816), «Пуритане» (1816), «Роб Рой» (1818), Легенда о Монтрозе (1819).

Наиболее удачными среди них являются «Пуритане» и «Роб Рой». В первом изображено восстание 1679 года, которое было направлено против отреставрированной в 1660 году династии Стюартов; герой «Роб Роя» — народный мститель, «шотландский Робин Гуд». В 1818 году появляется том «Британской энциклопедии» со статьей Скотта «Рыцарство».

После 1819 года усиливаются противоречия в мировоззрении писателя. Ставить остро, как раньше, вопрос классовой борьбы Вальтер Скотт больше не осмеливается. Однако тематика его исторических романов стала заметно шире. Выходя за пределы Шотландии, писатель обращается к давним временам истории Англии и Франции. События английской истории изображены в романах «Айвенго» (1819), «Монастырь» (1820), «Аббат» (1820), «Кенилворт» (1821), Вудсток (роман) (1826), Пертская красавица (1828).

Роман «Квентин Дорвард» (1823) посвящён событиям во Франции времен правления Людовика XI. Местом действия романа «Талисман» (1825) становится восточное Средиземноморье эпохи крестовых походов.

Если обобщить события романов Скотта, то мы увидим особенный, своеобразный мир событий и чувств, гигантскую панораму жизни Англии, Шотландии и Франции, в течение нескольких веков, с конца XI к началу XIX века.

В творчестве Скотта 1820-х годов, при сохранении реалистичной основы, имеет место существенное влияние романтизма (особенно в «Айвенго» — романе из эпохи XII века). Особенное место в нём занимает роман из современной жизни «Сент-Ронанские воды» (1824). В критических тонах показано обуржуазивание дворянства, сатирически изображается титулованная знать.

В 1820-х годах был опубликован ряд произведений Вальтера Скотта на историческую и историко-литературную тему: «Жизнь Наполеона Бонапарта» (1827), «История Шотландии» (1829—1830), «Смерть лорда Байрона» (1824). Книга «Жизнеописание романистов» (1821—1824) дает возможность уточнить творческую связку Скотта с писателям XVIII века, особенно с Генри Филдингом, которого он сам называл «отцом английского романа».

Романы Скотта распадаются на две основные группы. Первая посвящена недавнему прошлому Шотландии, периоду гражданской войны — от пуританской революции XVI века до разгрома горных кланов в середине XVIII века и более позднему времени: «Уэверли» (1814), «Гай Маннеринг» (1815), «Эдинбургская темница» (1818), «Шотландские пуритане» (1816), «Ламмермурская невеста» (1819), «Роб Рой» (1817), «Монастырь» (1820), «Аббат» (1820), «Сен-Ронанские воды» (1823), «Антиквар» (1816) и др.

В этих романах Скотт развертывает необыкновенно богатый реалистический типаж. Это целая галерея шотландских типов самых разнообразных социальных слоев, но преимущественно мелкой буржуазии, крестьянства и деклассированной бедноты. Ярко конкретные, говорящие сочным и разнообразным народным языком, они составляют фон, который можно сравнить только с «фальстафовским фоном» Шекспира. В этом фоне немало ярко комедийного, но рядом с комическими фигурами многие плебейские персонажи художественно равноправны с героями из высших классов. В некоторых романах — они главные герои, в «Эдинбургской темнице» героиня — дочь мелкого крестьянина-арендатора. Скотт по сравнению с «сентиментальной» литературой XVIII века делает дальнейший шаг на пути демократизации романа и в то же время дает более живые образы. Но чаще все же главные герои — это условно идеализированные молодые люди из высших классов, лишенные большой жизненности.

Вторая основная группа романов Скотта посвящена прошлому Англии и континентальных стран, преимущественно средним векам и XVI веку: «Айвенго» (1819), «Квентин Дорвард» (1823), «Кенильворт» (1821), «Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака» (1829) и др. Здесь нет того интимного, почти личного знакомства с ещё живым преданием, реалистический фон не столь богат. Но именно здесь Скотт особенно развертывает своё исключительное чутье прошлых эпох, заставившее Огаюстена Тьерури назвать его «величайшим мастером исторической дивинацяи всех времен». Историзм Скотта — прежде всего внешний историзм, воскрешение атмосферы и колорита эпохи. Этой стороной, основанной на солидных знаниях, Скотт особенно поражал своих современников, не привыкших ни к чему подобнаму.

Данная им в «Айвенго» (1819) картина «классического» средневековья в настоящее время несколько устарела. Но такой картины, одновременно тщательно правдоподобной и раскрывавшей такую непохожую на современность действительность, в литературе ещё не было. Это было настоящим открытием нового мира. Но историзм Скотта не ограничивается этой внешней, чувственной стороной. Каждый его роман основан на определенной концепции исторического процесса в данное время.

Так, «Квентин Дорвард» (1823) дает не только яркий художественный образ Людовика XI и его окружения, но вскрывает сущность его политики как этапа в борьбе буржуазии с феодализмом. Концепция «Айвенго» (1819), где центральным фактом для Англии конца XII века выдвинута национальная борьба саксов с норманнами, оказалась необыкновенно плодотворной для науки истории, — она была толчком для известного французского историка Огюстена Тьерри.

При оценке Скотта надо помнить, что его романы вообще предшествовали работам многих историков его времени.

Для шотландцев он — больше, чем просто писатель. Он возродил историческую память этого народа и открыл Шотландию для остального мира и в первую очередь — для Англии. До него в собственно Англии, особенно в её столице Лондоне, шотландской историей почти не интересовались, считая горцев «дикими». Произведения Скотта, появившиеся сразу же после Наполеоновских войн, в которых шотландские стрелки покрыли себя славой при Ватерлоо, заставили образованные круги Великобритании в корне изменить своё отношение к этой бедной, но гордой стране.

Интересные факты

Большую часть своих обширных знаний Скотт получил не в школе и университете, а с помощью самообразования. Все, что его интересовало, навсегда запечатлевалось в его феноменальной памяти. Ему не требовалось изучать специальную литературу перед тем, как сочинить роман или поэму. Колоссальный объём знаний позволял ему писать на любую избранную тему.

Романы Скотта первоначально выходили без имени автора и инкогнито было раскрыто только в 1827 году.

В 1825 году на лондонской бирже разразилась финансовая паника, и кредиторы потребовали оплаты векселей. Ни издатель Скотта, ни владелец типографии Дж. Баллантайн не смогли уплатить наличными и объявили себя банкротами. Однако Скотт отказался последовать их примеру и взял на себя ответственность за все счета, на которых стояла его подпись, что составило 120 000 фунтов стерлингов, причем долги самого Скотта составляли лишь малую часть этой суммы. Изнурительный литературный труд, на который он себя обрек, дабы выплатить огромный долг, отнял у него годы жизни.

Романы Скотта пользовались огромной популярностью в России среди читающей публики, и поэтому сравнительно быстро переводились на русский язык. Так, роман «Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака», опубликованный впервые в Великобритании в 1829 году, уже в 1830 году вышел в Петербурге, в Типографии Штаба отдельного корпуса внутренней стражи.

Известного писателя-исторического романиста Ивана Лажечникова (1790—1869) называли «русским Вальтер Скоттом».

Термин «фрилансер» (букв. «вольный копейщик») впервые был употреблен именно Вальтером Скоттом в романе «Айвенго» для описания «средневекового наёмного воина».

В 1971 году к 200-летию со дня рождения писателя королевская почта Великобритании выпустила почтовую марку достоинством в 7,5 пенса.

Проза

Поэзия

Прочее

Жизнеописания романистов (1821—1824)
Смерть лорда Байрона (1824)
Жизнь Наполеона Бонапарта (1827)
[litdoc.ru/new/tales_from_french_history.pdf Рассказы из истории Франции] (1827)
Дедушкины рассказы (1829—1830)
История Шотландии (1829—1830)
О демонологии и колдовстве

Напишите отзыв о статье "Скотт, Вальтер"

Примечания

См. также

Библиография Вальтера Скотта

Литература

Вальтер Скотт. Собрание сочинений в 20 томах. М.: Художественная литература, 1960—1965.

Ссылки

[www.krugosvet.ru/articles/31/1003194/1003194a1.htm Биография Вальтера Скотта]
[www.lib.ru/PRIKL/SKOTT/ Скотт, Вальтер] в библиотеке Максима Мошкова
[sokolwlad.narod.ru/english/texts/scott/qu00.html Квентин Дорвард] — текст романа на русском и английском языках
[www.walterscott.lib.ed.ac.uk/] — сайт библиотеки Эдинбургского Университета посвящённый Вальтеру Скотту (на англ.)

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.Шаблон:Ссылки

Отрывок, характеризующий Скотт, Вальтер

Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!

В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»

Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.