Скрипач на крыше (мюзикл)

Скрипач на крыше (англ. Fiddler on the Roof) — один из наиболее известных бродвейских мюзиклов, а также снятый на его основе фильм о жизни евреев в дореволюционной российской черте оседлости. Сюжетная основа — рассказы Шолом-Алейхема о Тевье-молочнике. Название выбрано в честь знаменитой картины М. Шагала, изображающей скрипача на крыше витебского дома.

Сюжет

Действие разворачивается в 1904 году, на Украине, в еврейской деревне Анатевка.

Центральные персонажи мюзикла — молочник Тевье и члены его многочисленного семейства. Тевье — хранитель очага и ревнитель традиций, принимающий жизнь такой, какая она есть, хотя иногда и мечтающий о том, что было, если бы у него появилось состояние. Бедность — не порок, но и деньги в доме не лишнее. Они дают человеку уважение в глазах окружающих, покой в семье и время для изучения Священного Писания.

Однако всё богатство Тевье — пять дочерей, для которых удачное замужество — единственный способ вырваться из нищеты. Разумеется, тут не обойтись без Енты, местной свахи. У неё уже есть на примете одна кандидатура — мясник Лэйзер Вольф, вдовец. Пусть он не молод, но зато обеспечен и не прочь взять в жёны старшую дочь Тевье, Цейтл. Однако девушка любит бедного портного по имени Мотл, они дали друг другу слово пожениться, и Тевье, после мучительной внутренней борьбы, благословляет этот брак. Но как теперь убедить жену Голду в том, что Лэйзер — не самая лучшая партия для Цейтл? Хитроумный молочник находит решение — он рассказывает жене, что ему приснился кошмарный сон, в котором Цейтл умирает от руки первой жены Лэйзера. В ужасе Голда соглашается на брак своей дочери и Мотла. Свадьба омрачена погромом, о котором Тевье пытался предупредить урядник. Погром санкционирован властями, и предотвратить его было невозможно.

В доме у Тевье живёт студент Перчик, приехавший в Анатовку из Киева. Он дает уроки дочерям молочника в обмен на кров и еду. Между ним и Годл, второй дочерью Тевье, возникает взаимная симпатия. На свадьбе у Цейтл молодые люди, презрев условности, отплясывают так, что и самим небесам становится жарко. Вскоре Перчик отправляется в Киев, чтобы присоединиться к революционному движению, и влюблённые просят у Тевье отцовского благословения. Тевье снова вынужден отступить от традиций. Ещё одна его дочь сама нашла свою судьбу, и молочник предаётся размышлениям о том, переросла ли в любовь их с Голдой семейная жизнь, которая когда-то была устроена стараниями свахи. Через некоторое время приходит известие о том, что Перчик арестован и отправлен в Сибирь. Годл решает последовать за своим возлюбленным, и обещает отцу, что они поженятся по еврейскому обряду.

Хава, третья дочь Тевье, влюбляется в русского парня по имени Федька. Тевье запрещает дочери встречаться с иноверцем, но вскоре после этого узнаёт от своей жены, что Федьку и Хаву обвенчал православный священник. Хава теперь для него умерла — несмотря на безумную любовь к дочери, Тевье никак не может примириться с тем, что она предала веру своего народа.

Но впереди Тевье и остальных обитателей Анатовки ожидает ещё один удар — выходит царский указ, по которому все евреи должны покинуть губернию. Семья Тевье укладывает на телегу свой нехитрый скарб. Дороги детей и родителей расходятся: Тевье с женой и двумя дочерьми едет в Америку, Цейтл и Мотл с сыном Янкеле собираются в Варшаву, а оттуда в Америку, Годл и Перчик всё ещё в Сибири, Хава и Федька отправляются в Харьков. В момент расставания Тевье прощает свою непокорную дочь Хаву и благословляет её.

Мюзикл

22 сентября 1964 года «Скрипач на крыше» открылся на Бродвее, (музыку написал Джерри Бок, либретто — Джозеф Стайн, песенные тексты — Шелдон Харник) и на следующий же день после премьеры стало понятно, что на небосклоне музыкального театра взошла новая звезда. Лучшее тому доказательство — к моменту закрытия, 12 июля 1972 года, мюзикл был сыгран на Бродвее 3242 раза за 8 лет и 9 месяцев. Также мюзикл был удостоен в 1965 году девяти наград Тони.

Оригинальный состав исполнителей возглавлял знаменитый бродвейский актёр Зеро Мостел (играл роль Макса Бялыстока в комедии Мела Брукса «Продюсеры»).

Пять лет спустя «Скрипач на крыше» был представлен лондонскому зрителю. Роль Тевье исполнил израильский актёр Хаим Тополь, который получил восторженные отзывы критики и стал сенсацией театрального сезона. В Лондоне «Скрипач» был сыгран 2030 раз.

С ноября 1998 года мюзикл идёт в Казанском государственном академическом русском Большом драматическом театре имени В. И. Качалова, режиссёр-постановщик Александр Славутский.

С февраля 2005 года мюзикл идёт в Алтайском государственном театре музыкальной комедии, режиссёр-постановщик — Владимир Филимонов.

В 2012 году по специальному соглашению с Music Theatre International (MTI) запланирована постановка мюзикла в России, в Свердловском государственном академическом театре музыкальной комедии. Постановочная группа: режиссёр — Кирилл Стрежнев, дирижёр — Борис Нодельман, художник — Сергей Александров, хореограф — Гали Абайдулов. Премьера спектакля состоится 23 марта 2012 года.

Фильм

В 1971 году на экраны вышла киноверсия мюзикла, снятая режиссёром Норманом Джуисоном. Эта картина, разумеется, не была копией театральной постановки. Фильм отличался иным настроем, в отличие от мюзикла и от оригинального текста книги, на первый план выведена отсутствующая у Шолом Алейхема тема антисемитизма. Стремясь как можно органичнее вписать музыку в драматическую ткань пьесы Стайна, Джуисон сделал в партитуре несколько купюр, но эти изменения можно считать незначительными. Специально построенные живописные декорации детально воспроизводили быт местечковых евреев начала XX века, в то время как оформление спектакля было более абстрактным. Фильм был выдвинут на кинопремию «Оскар» по восьми номинациям, из которых выиграл три.

Шлягеры из мюзикла

Первый акт

1. Tradition — Tevye and the Company
2. Matchmaker, Matchmaker — Tzeitel, Hodel, and Chava (sometimes, Tevye’s youngest two daughters are also included in the chorus of the number)
3. If I Were a Rich Man — Tevye
4. Sabbath Prayer — Tevye, Golde, and the Company
5. To Life — Tevye, Lazar Wulf, and the Company
6. Tevye’s Monolgue — Tevye
7. Miracle of Miracles — Motel
8. Tevye’s Dream — Tevye, Golde, Grandma Tzeitel, Fruma Sarah, and the Company
9. Sunrise, Sunset — Tevye, Golde, Perchik, Hodel, and the Company
10. The Bottle Dance — Instrumental, but four (though the number can be up to seven) dancers will balance bottles on their head as they perform a balancing act and dance

Второй акт

1. Now I Have Everything — Perchik and Hodel
2. Tevye’s Rebuttal — Tevye
3. Do You Love Me? — Tevye and Golde
4. The Rumor — Yente and the Company
5. Far From the Home I Love — Hodel
6. Yente — Yente and the Women
7. Little Chaveleh — Tevye, while Golde and the three daughters and their husbands traditionally dance in the background
8. Anatevka — The Company

См. также

• Скрипач на крыше (фильм)
• Тевье-Тевель
• Поминальная молитва (спектакль)
• Тевье-молочник (телеспектакль)

Ссылки

• [www.playbill.com/news/article/84588.html Playbill article about the original Broadway production]
• [www.imdb.com/title/tt0067093/ Internet Movie database entry on the film version]
• [www.chabad.org/library/article.asp?AID=3036 Fiddler on the Roof — Insight on Tevye’s Query]
• [www.mtvn.ru/show.html?id=312 Поминальная молитва, или Скрипач на крыше (Спектакль Музыкального театра Владимира Назарова, Москва)]

Отрывок, характеризующий Скрипач на крыше (мюзикл)

Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.