Скрябина, Елена Александровна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Скрябин и Горсткин

Елена Скрябина
Имя при рождении:	Елена Александровна Горсткина
Дата рождения:	26 февраля 1906(1906-02-26)
Место рождения:	Нижний Новгород
Дата смерти:	22 октября 1996(1996-10-22) (90 лет)
Место смерти:	Айова-Сити
Гражданство:	Российская империя Российская империя → СССР СССР → США США
Род деятельности:	литературовед, мемуарист
[militera.lib.ru/db/skryabina_ea/pre.html Произведения на сайте Lib.ru]

Еле́на Алекс́андровна Скр́ябина, урождённая Горсткина (13 февраля 1906 — 1996) — мемуаристка, профессор русской литературы.

Биография

Дочь уездного предводителя дворянства, члена Государственной думы Александра Павловича Горсткина (1868—1920). Семья владела поместьем Оброчное в Лукояновском уезде Нижегородской губернии.

После революции её отец эмигрировал и затем умер в Париже, брат Павел погиб в Белой армии в Крыму, а Елена осталась в Нижнем Новгороде с матерью. В 1924 г. вышла замуж за Константина Дмитриевича Скрябина (1895—1946), двоюродного брата композитора Скрябина (чей отец — Дмитрий Александрович Скрябин — был родным дядей композитора).

В 1926 г. семья возвратилась в Ленинград, Елена учится и работает на Обуховском заводе. В 1936 г. получает известие об аресте и расстреле брата Георгия в Омске. В 1941 году окончила романское отделение Ленинградского института иностранных языков.

С началом войны Константин Скрябин ушёл на фронт (он прошёл войну и умер в 1946), а Елена с матерью и двумя детьми пережили 6 месяцев блокады и в феврале 1942 г. были эвакуированы в Пятигорск (мать умерла в дороге). В августе 1942 в Пятигорск вошли немецкие войска. В 1943 г. Скрябину вместе с детьми отправили в трудовой лагерь в Бендорфе. После войны это была французская зона оккупации. В 1950 уехала в США с младшим сыном Юрием (старший Дмитрий, уже взрослый, остался в Германии, впоследствии известный профессор фармакологии в Йельском университете, США).

Более года работала посудомойкой в Нью-Йорке, затем её пригласили преподавать русский язык в Сиракузском университете. Там же она начала работу над докторской диссертацией, которую защитила в 1962 году (тема — сравнительный анализ прозы Михаила Зощенко и Марселя Эме). С 1960 года начала преподавать в Университете Айовы. В 1974 году вышла на пенсию, в 1978 году получила степень почётного доктора.

В 1963 году её сын Юрий погиб во время свадебного путешествия при землетрясении в Скопье. Эта трагедия подвигла Скрябину сесть за воспоминания. Книга «В блокаде», вышедшая в 1964 году, переведена в 1971 году на английский и в 1972 году на немецкий язык. За ней последовали ещё три книги автобиографического характера.

Без пафоса и без политических рассуждений Скрябина с абсолютной достоверностью повествует о 25 годах, проведённых при большевиках, и о 8 годах при немецком и французском оккупационном режиме. Ценность её книг заключается в человечной позитивности общего тона, причём обычная жизнь русских людей XX столетия воспроизведена убедительно и без жалоб.

В 1990 г. приезжала в Москву (где нашла своего племянника Владимира Георгиевича) и в Ленинград, о её судьбе был снят советский документальный фильм, в 1990-х стали выходить её книги в России. Похоронена в Висбадене, рядом с сыном Юрием.

Сочинения

• В блокаде, München, 1964
  • Siege and Survival: The Odyssey of a Leningrader (1971)
  • Leningrader Tagebuch, München, 1972
• Годы скитаний, Paris, 1975
• Пять встреч, München, 1975
• Это было в России, Los Angeles, 1980 (российское изд.: Страницы жизни, 1994)
  • Coming of Age in the Russian Revolution: The Soviet Union at War (1985)

Ссылки

• [militera.lib.ru/db/skryabina_ea/pre.html Годы скитаний. Из дневника одной ленинградки]
• [archive.is/NuSg Архив Елены Скрябиной в университете Айовы] (англ.)

Отрывок, характеризующий Скрябина, Елена Александровна

– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.