Славное первое июня

Славное первое июня
Основной конфликт: Французские революционные войны
Дата	1 июня 1794
Место	Атлантический океан, в 400 милях западнее острова Уэссан
Итог	Тактическая победа Великобритании; стратегический успех Франции
Противники
Великобритания Французская республика
Командующие
Ричард Хау Луи Тома Вилларе де Жуайёз
Силы сторон
25 линейных кораблей, 7 фрегатов, 6 других 26 линейных кораблей, 10 фрегатов, 4 других
Потери
287 убитых, 811 раненых 3500 убитых и раненых, ок. 3500 пленных 1 корабль потоплен, 6 захвачено

«Славное первое июня» (англ. Glorious First of June), иногда Третье сражение у острова Уэссан (англ. Third Battle of Ushant, фр. troisième bataille d'Ouessant), во Франции известное как Сражение 13 прериаля 2 года (фр. bataille du 13 prairial an II) — морское сражение между Великобританией и Французской республикой, произошедшее 1 июня 1794 года в водах Атлантического океана. Первое крупное морское сражение Революционных войн. Единственное известное морское сражение, названное не по месту, где оно произошло, а по дате битвы.

Предыстория

С начала войны Флотом Канала командовал лорд Хау, самый выдающийся из британских адмиралов на активной службе. Он придерживался передовых взглядов на тактику флота. В стратегии, однако, он был сторонником дальней блокады и не поддерживал идею держать основные силы непосредственно у французских баз, считая что это накладывает ненужные тяготы как на корабли, так и на людей. Поэтому флот стоял на якоре в Торбее, а у баз несли дозор легкие силы, главным образом фрегаты.

Предварительные стычки

Весной 1794 года Флот Канала вышел в море на перехват важного французского конвоя с зерном из Северной Америки. Найдя 5 мая французский флот все ещё в Бресте, он повернул в Атлантику, с намерением встать между конвоем и его будущим охранением. Помимо непосредственного охранения, конвой имел силы прикрытия — эскадру контр-адмирала Нейи, который в свою очередь захватил бо́льшую часть британского ньюфаундлендского конвоя, включая единственный корабль охранения, фрегат HMS Castor (32).

21 мая флот Хау отбил несколько его транспортов, и от них получил сведения о движении своей намеченной цели. Через несколько дней он уверился в близости цели, когда два французских корвета по ошибке оказались в середине британского флота, приняв его за свой. К немалому огорчению своих жадных до призов офицеров, Хау приказал корветы сжечь, не желая перед сражением ослаблять флот выделением призовых партий. Но адмирал обещал людям скоро возместить потерю призовых денег. 28 мая его фрегаты обнаружили французский флот, и ему представилась возможность сдержать обещание.

Французским флотом командовал Вилларе-Жуайёз, который перед Революцией был стареющим лейтенантом, а после стремительно взлетел до контр-адмирала. При всем политическом фаворе он был знающим моряком, и в своё время учился тактическому мастерству под началом самого Сюффрена. Позже он заявлял, что имел приказ любой ценой защищать конвой, под страхом гильотины. Чтобы он держался респубиканской политической линии, Конвентом к нему был приставлен комиссар Жан-Бон де Сент-Андре — судя по всему полагавший, что революционный порыв заменяет и морскую, и артиллерийскую подготовку, и оттого всячески поощрявший сведение боя к абордажу.

28 мая французы были с наветра, так что британцам было затруднительно принудить их к бою. Только летучая эскадра контр-адмирала Пасли из самых быстрых двухпалубных кораблей сумела добраться до арьергарда французской линии. Французский трехпалубный 100-пушечный Révolutionnaire, бывший Bretagne (капитан Вандонген) по собственной инициативе повернул им навстречу и по очереди попал под огонь 74-пушечных HMS Russell, HMS Bellerophon, HMS Leviathan, HMS Thunderer и HMS Audacious. Французский корабль был тяжело поврежден и как будто даже спустил флаг, но несогласованность и плохая связь в сумерках между не меньше него поврежденным Audacious и Thunderer дали ему возможность бежать и под охраной 74-пушеченого L’Audacieux уйти в Брест. Британский Audacious был тоже отослан в базу.

29 мая бои возобновились. Хау попытался с подветра прорвать французскую линию. Несвоевременное выполнение приказа его головным HMS Caesar (80) нарушило исходный план, но адмирал сумел провести свой флагман, 100-пушечный HMS Королева Шарлотта, а за ним Беллерофонт и Левиафан сквозь арьергард французов, и отрезал трех концевых. Вильяре-Жуайез повернул флот и спустился по ветру на помощь поврежденным, ценой утери наветренного положения. С дюжину британских кораблей вступили с серьезную перестрелку, и хотя некоторые имели повреждения, ни один не нуждался в помощи верфи, все остались в строю. Иначе обстояло у французов: нескольким пришлось вернуться в Брест, но их заменили 5 кораблей Нейи, которым повезло найти свой флот на следующий день.

В довершение всего Кастор, взятый ранее линейным кораблем Патриот из эскадры Нейи, 29 мая был отбит фрегатом HMS Кэрисфорт (28). Часть британской команды ещё оставалась на борту, но остальные, в том числе капитан Трубридж, были пленными на Санс Парэй, и таким образом стали невольными свидетелями основного сражения. Впрочем, Трубридж получил некоторое удовлетворение, лично спустив флаг, когда Санс Парэй сдался.

Стычки 28−29 мая принесли англичанам инициативу. Имея преимущество наветренной позиции, Хау мог выбирать момент атаки по своему усмотрению, и французы были бы вынуждены сражаться или рисковать потерей отставших при погоне, а в конечном счете и всего конвоя. Следующие дни были очень туманны, но Хау удерживал контакт, тогда как Вилларе-Жуайёз медленно отходил, давая возможность поврежденным безопасно уйти. У него оставалось 26 линейных кораблей, на один больше, чем у Хау.

Ход сражения

31 мая туман рассеялся, но лорд Хау выжидал. Французы расценивали это как нерешительность английского главнокомандующего, о чём и заявляли пленному капитану Трубриджу, находившемуся на борту Санс Парэй, но решение отложить бой на самом деле показывает, то что Хау выжидал время и для сокрушительной победы ему нужен был полный день, чтобы довести дело до конца.

1 июня Хау приказал по флоту завтракать заранее. Он понимал, что сражение займет весь световой день или дольше, и как только пробьют сигнал к бою, огонь в камбузах будет погашен, и люди останутся без горячего минимум на сутки. После завтрака был поднят сигнал номер 34:

… имея ветер, адмирал намерен пройти сквозь корабли противника и завязать бой с подветренного борта

Внешне начало выглядело как классическое линейное сражение. Флота выстроились друг против друга колоннами, головы которых находились друг к другу несколько ближе остальной линии. С обратной, закрытой от противника стороны, каждый имел фрегаты. При ветрезюйд-зюйд-вест британцы начали сближение, спускаясь на противника «все вдруг». В результате они образовали линию пеленга.

План адмирала, доведенный, как у него заведено, до всех капитанов, состоял в том, чтобы каждый из кораблей прорезал линию в своем месте, повернул параллельно ей и вступил в бой с подветренной стороны, дабы предотвратить бегство любых поврежденных французских кораблей. План был рискованный, так как требовал сближения практически носом на противника, в весьма уязвимом положении: корабли при этом подвергаются продольному огню, на который не могут отвечать. Но Хау уже видел не высокую артиллерийскую подготовку и слабую дисциплину французов, и решил что корабли его эскадры при таком манёвре не понесут значительных потерь от неприятельского огня. К его сожалению, не все капитаны поняли план или согласились с ним. В итоге только английские корабли Королева Шарлотта, HMS Дефенс, HMS Марлбург, HMS Король Георг, и HMS Брансвик выполнили манёвр как было задумано. Несмотря на это, французы не побежали, и адмирал получил полномасштабное сражение, как хотел.

Королева Шарлотта очень удачно оказалась против 120-пушечного французского флагмана Монтэж (120), и прорвалась между его кормой и бушпритом следующего в линии кораблём Якобин и шедшего ниже по ветру с некоторым перекрытием. Согласно воспоминаниям Кодрингтона который, тогда мичманом, командовал дивизионом гон-дека, все старшие офицеры были так поглощены опасным маневром, что забыли отдать приказ на залп, и он скомандовал открыть огонь самостоятельно, всадив залпы в обоих французов, когда Королева Шарлотта протискивалась между ними. Прорывом линии маневренный бой фактически кончился, равно как и управляемый строй с обеих сторон. Сражение распалось на ряд отдельных боев, часто дуэлей, и превратилось в традиционную «свалку» (фр. melée). Главная роль, однако, оставалась за артиллерией.

На борту фрегата HMS Пегасус находился художник-маринист Николас Покок, в прошлом опытный моряк, а теперь один из самых досконально точных мастеров в своей профессии. Фрегат был выделен для репетования сигналов, и Пококу досталась редкий случай — широкая панорама всего сражения, правда с довольно близкого расстояния. Ему принадлежит основная масса картин, посвященных сражению, а блокноты содержат множество набросков и эскизов с отдельными деталями. В том числе он зарисовал план сражения на его пике (около 11 часов утра) и таблицу опознавательных флагов.

Львиная доля внимания в последующих иллюстрациях досталась флагману, хотя на деле первым линию прорвал Дефенс. К восхищению всего флота, он пошел в бой под брамселями, и вырвался так далеко вперед, что ему досталось ото всех французов, находившихся поблизости. Его окружили Мусиус и Турвилль, к ним присоединился Републисьён. Под сильным обстрелом он потерял все мачты, и только после этого ему пришел на помощь трехпалубный Король Георг (100 пушек). В результате корабль был очень сильно побит, потерял ход и превратился фактически в плавучую батарею, после чего запросил фрегат HMS Фаэтон о буксировке.

Капитан Дефенс Джеймс Гамбье был не только моряк, но и ведущий евангелист. За постоянный сумрачный вид и явную набожность матросы прозвали его «постный Джимми». В день Первого июня он проявил и другую черту характера — прямоту и бескомпромиссность. Как только был поднят сигнал 34, он немедленно двинулся на противника, неся кроме обычных боевых парусов ещё и брамсели. Когда один из офицеров предложил ему привести корабль к ветру чтобы дождаться остальных, он отказался, сказав, что сигнал был сделан, и он намерен его выполнять. Даже среди своих друзей-капитанов Гамбье вечно был предметом шуток. Так, видя плачевное состояние Defence, проходивший мимо капитан Пакенхэм на HMS Invincible крикнул:

Джемми, кого Бог возлюбит, того Он и лупит!

Оригинальный текст (англ.)  

Jemmy, whom the Lord loveth He chasteneth!

Но ни одна из дуэлей не была яростнее, и не заслужила больше славы, чем бой HMS Брансвик против Vengeur du Peuple. Эти два корабля сцепились якорями так тесно, что Брансвик был вынужден сбить выстрелами крышки собственных пушечных портов, чтобы их открыть. Оба молотили друг друга в упор добрых четыре часа — время от времени в перестрелку включались и другие — пока около 2 часов пополудни Vengeur не спустил флаг. Он получил множество пробоин в районе ватерлинии («между ветром и водой», по английскому выражению), и когда британцам пришло время овладеть призом, обнаружилось, что он тонет. Подошли шлюпки с HMS Culloden и HMS Alfred снимать уцелевших, но корабль повалился на борт и быстро затонул.

Позже оборона Vengeur превратилась в любимый конек республиканской пропаганды. Та представила дело так, будто Vengeur ушел на дно сражаясь, не спустив триколор, а команда вся как один отказалась от спасения и погибла вместе с кораблем, c криком Vive la République. В поддержку этого мифа было выпущено множество гравюр, в том числе такими уважаемыми художниками, как Пьер Озанн. На самом же деле капитан Vengeur, его сын и ещё 150 человек были сняты шлюпками. Деревянные линейные корабли редко удавалось потопить в бою, и говоря по справедливости, Vengeur действительно сопротивлялся отважно.

Его противник Brunswick понес самые тяжелые среди британцев потери: 44 убитых, включая капитана Джона Гарвея (англ. John Harvey), и 115 раненых. Но к концу сражения заметные повреждения получили все корабли. К 5 часам пополудни бои сошли на нет. Те французы, что не сдались, разорвали дистанцию и ушли за своим флагманом. Были и такие как Jemmappes, которые сначала, не выдержав обстрела, спустили флаг, а когда британцы оставили их в покое и занялись другими, подняли его снова и ушли к своим. Вильяре-Жуайез сначала отошел к западу, в Атлантику, а вечером повернул и начал пробираться в Брест.

Силы сторон

Состав флотов 1 июня

Британский флот					Французский флот
Корабль (пушек)	Командир	Потери		Примечания	Корабль (пушек)	Командир	Потери		Примечания
		Убитых	Раненых				Убитых	Раненых
Caesar (80)	капитан Anthony Molloy	18	71		Convention (74)	капитан Joseph Allary	-
Bellerophon (74)	контр-адмирал Thomas Pasley капитан William Johnstone Hope	4	27	обширные повреждения рангоута и такелажа	Gasparin (74)	капитан Tardy	-
Leviathan (74)	капитан Lord Hugh Seymour	11	32		Америка (74)	капитан Louis L’Héritier	134	110	потерял все мачты; захвачен
Russell (74)	капитан John Willett Payne	8	26		Téméraire (74)	капитан Morel	-		придан из эскадры Нейи
Royal Sovereign (100)	флагман авангарда вице-адмирал Thomas Graves капитан Henry Nicholls	14	44	повреждения рангоута и такелажа	Terrible (110)	флагман авангарда контр-адмирал François Joseph Bouvet капитан Pierre-Jacques Longer	-		потерял грот- и бизань-мачты
Marlborough (74)	капитан George Cranfield-Berkeley	29	80	потерял все мачты	Impétueux (74)	капитан Douville †	100	85	потерял все мачты; захвачен
Defence (74)	капитан Джеймс Гамбье	17	36	потерял все мачты	Mucius (74)	капитан Lareguy	-		потерял все мачты
Impregnable (98)	контр-адмирал Benjamin Caldwell капитан George Blagdon Westcott	7	24	повреждения рангоута и такелажа	Éole (74)	капитан Bertrand Keranguen †	-
Tremendous (74)	капитан James Pigott	3	8		Tourville (74)	капитан Langlois	-
					Précieuse (32)		-		фрегат
					Naïade (16)		-		корвет
Barfleur (98)	контр-адмирал George Bowyer капитан Cuthbert Collingwood	9	25		Trajan (74)	Captain Dumoutier	-		придан из эскадры Нейи
Invincible (74)	капитан Thomas Pakenham	4	10		Tyrannicide (74)	капитан Alain-Joseph Dordelin	-		обширные повреждения рангоута и такелажа
Culloden (74)	капитан Isaac Schomberg	2	5		Juste (80)	капитан Blavet	100	145	потерял все мачты; захвачен
Gibraltar (80)	капитан Thomas Mackenzie	2	12		Montagne (120)	флагман контр-адмирал Louis Thomas de Villaret-Joyeuse Représentant en mission Jean Bon Saint-André флаг-капитан Paul Bazire † капитан Jean-François Vignot	~300
Queen Charlotte (100)	флагман адмирал Lord Howe капитан Sir Roger Curtis капитан Sir Andrew Snape Douglas	13	29	обширные повреждения рангоута и такелажа	Jacobin (80)	капитан Jean André Gassin	-
Brunswick (74)	капитан John Harvey † лейтенант William Edward Cracraft	45	114	потерял бизань-мачту, обширные повреждения рангоута и такелажа	Achille (74)	капитан Guillaume-Jean-Nöel La Villegris	36	60	потерял все мачты; захвачен
Valiant (74)	капитан Thomas Pringle	2	9		Northumberland (74)	капитан François-Pierre Étienne	60	100	потерял все мачты; захвачен
Orion (74)	капитан John Thomas Duckworth	2	24	небольшие повреждения рангоута и такелажа	Vengeur du Peuple (74)	капитан Jean François Renaudin	~200-600		захвачен; затонул от повреждений
Queen (98)	контр-адмирал Alan Gardner	36	67	потерял грот-мачту; повреждения рангоута и такелажа	Patriote (74)	капитан Lacadou	-		придан из эскадры Нейи
					Proserpine (38)		-		фрегат
					Tamise (32)	капитан Jean-Marthe-Adrien L’Hermite	-		фрегат
					Papillon (12)		-		корвет
Ramillies (74)	капитан Henry Harvey	2	7		Entreprenant (74)	капитан Lefranq	-
Alfred (74)	капитан John Bazely	0	8		Neptune (74)	капитан Tiphaine	-
Montagu (74)	капитан James Montagu †	4	13		Jemmappes (74)	капитан Desmartis капитан Le Roy	-		потерял все мачты
Royal George (100)	флагман арьергарда вице-адмирал Sir Alexander Hood капитан William Domett	5	49	потерял фок-мачту; повреждения рангоута и такелажа	Trente-et-un-Mai (74)	капитан Honoré Ganteaume	-		придан флоту 31 мая; обширные повреждения рангоута и такелажа
Majestic (74)	капитан Charles Cotton	2	5		Républicain (110)	флагман арьергарда контр-адмирал Joseph-Marie Nielly капитан Pierre-Mandé Lebeau капитан Louger	-		потерял все мачты
Glory (98)	капитан John Elphinstone	13	39	сильные повреждения рангоута и такелажа	Sans Pareil (80)	капитан Jean-François Courand	260	120	придан из эскадры Нейи; потерял все мачты; захвачен
Thunderer (74)	капитан Albemarle Bertie	0	0		Scipion (80)	капитан Huguet	64	151	потерял все мачты
					Pelletier (74)	капитан Berrade капитан Raillard	-
Вспомогательные корабли
Phaeton (38)	капитан William Bentinck	3	5	фрегат, репетовал сигналы	Bellone (36)		-		фрегат
Latona (38)	капитан Edward Thornbrough	0	0	фрегат	Seine		-		фрегат
Niger (36)	капитан Arthur Kaye Legge	0	0	фрегат	Galathée (32)		-		фрегат
Southampton (36)	капитан Robert Forbes	0	0	фрегат	Gentille (32)		-		фрегат
Venus (36)	капитан William Brown	0	0	фрегат
Aquilon (36)	капитан Robert Stopford	0	0	фрегат
Pegasus (28)	капитан Robert Barlow	0	0	фрегат 6 ранга
Charon	капитан George Countess	-	-	госпитальное судно
Comet (14)	коммандер William Bradley	-	-	брандер
Incendiary (14)	коммандер John Cooke	-	-	брандер
Kingfisher (18)	капитан Thomas Le Marchant Gosseyln	-	-	шлюп
Rattler (16)	лейтенант John Winne	0	0	куттер
Ranger (16)	лейтенант Charles Cotgrave	0	0	куттер

Результаты и последствия

Вся британская линия понесла потери — официальные цифры составляют 287 убитых и 811 раненых, считая столкновения 28−29 мая. Общие потери французов оцениваются в 3500, и примерно столько же попали в плен. Повреждения британских кораблей, однако, были неравномерны. Больше всех пострадала HMS Queen (98), уже имевшая повреждения 29-го. Её потери в людях уступали только Brunswick. В день 1 июня она потеряла весь рангоут кроме фок-мачты, её окружили ни много ни мало 11 французов, но метким и плотным огнём она держала всех на расстоянии.

Ещё один тяжело поврежденный трехдечный, Royal George после боя нуждался в помощи фрегата HMS Southampton. Тот послал запасные части, из которых Royal George поставил временную фок-мачту. По мере того, как рассеивался дым, открылось море, усеянное обездвиженными кораблями, многие без мачт. Уильям Диллон, бывший мичманом на Defense, насчитал 18 британских кораблей, ещё сохраниших некоторые неповрежденные паруса. Но были и 12 французских, полностью лишившиеся мачт. Из британских в подобном состоянии оказались Defense и Marlborough.

Несмотря на то, что французские фрегаты активно спасали некоторые выведенные из строя линейные, приказа продолжать бой не последовало; измотанный предыдущими днями лорд Хау слег в койку, оставив зачистку на капитана флота сэра Роджера Кертиса. К концу дня 6 линейных были взяты, и седьмой затонул.

Любое недовольство среди более активных офицеров, желавших продолжать прреследование, потонуло в триумфе победы, особенно громком когда корабли вернулись в Портсмут. Никто не вспоминал, что главная цель — зерновой конвой — благополучно пришел в порт. Англия получила блестящую победу. При том, что дела против Франции на суше шли неважно, победа была очень нужна стране. Шесть захваченных кораблей представляли собой самый крупный приз за все столетие, и сам король 26 июня приехал в Портсмут поздравить победителей. Подобной чести флот не удостоивался никогда раньше — и никогда после. На шканцах Queen Charlotte король вручил лорду Хау инкрустированную бриллиантами шпагу. Последовали дни празднований, включая процессию в Лондоне, торжественно пронесшую флаги взятых кораблей к собору Св. Павла. Будучи уже эрлом, Хау отказался от дальнейшего повышения в титуле, но для младших флагманов титулы нашлись, и были отчеканены золотые медали для отличившихся офицеров.

Раздавалось и некоторое ворчание среди обойденных наградой, особенно запомнился Коллингвуд, который позже отказывался получать медаль за Сент-Винсент, пока ему не дадут такую же за Первое июня. Но единственным реальным диссонансом были слухи, запущенные против капитана HMS Ceasar Моллоя, который и 29 мая, и 1 июня не сделал все от него зависящее чтобы выполнить приказ. Через год он потребовал разбирательства военно-полевым судом, и тот приговорил его к отстранению от командования. Но это случилось позже и не омрачило победы.

Как обычно, вышли памятные гравюры с портретами высших офицеров флота во главе с Хау, а для всех участников — памятные медали. С французской стороны упоминания о битве сводятся в основном к легенде о героизме Vengeur. В частности, на колонне Республики в Париже имеется увековечивающий её рельеф.

Отношение к пленным с обеих сторон показало изменения по сравнению с прошлой войной. Хотя были примеры традиционного рыцарства, как например свобода передвижения по кораблю, оставленная Трубриджу, появились и признаки идеологической ненависти, насаждаемой революционными «представителями», а с ними и жестокого обращения. Равным образом, эти признаки не вызывали хорошего отношения у британцев. Среди французских моряков в начале войны ещё не установилась безнадежность, порожденная позже цепью непрерывных поражений. Скорее, их отношение к своей судьбе было философским: «Сегодня ты меня, завтра я тебя; на то и война».

Среди шумных празднований в Британии предпочли не заметить того, что блестящая тактическая победа маскирует стратегический провал. Жизненно важный для голодающей и распадающейся экономически Франции груз зерна дошел по назначению, и тем власть Конвента упрочилась. Как признает один британский историк, Первым июня по существу закончились попытки удушить Францию голодом.

• Glorious First of June.jpg

  Гравюра в честь победы, Великобритания

• Glorious First of June, Daniel Orme.jpg

  Гравюра в честь лорда Хау

• Glorious First of June medal.jpg

  Памятная медаль, Великобритания

• Bataille du 13 prairial an II.jpg

  Рельеф на колонне Республики, Франция

Призы

Взятые Первого июня и приведенные в Спитхед корабли являли собой величественное зрелище. Поставленные затем в гавани Портсмута, они превратились в объект постоянного внимания публики, и художников в частности. Например, их запечатлел Лаутербург, причем с реализмом, которого не хватает в его романтических картинах собственно сражения. Призы были следующие:

• Sans Pareil (80) — 2342 тонны, спущен на воду в Бресте, 1793
• Juste (80) — 2143 тонны, спущен на воду в Бресте, 1784
• América (74) — 1884 тонны, спущен на воду в Бресте, 1788
• Achille (74) — 1818 тонн, спущен на воду в Бресте, 1778
• Northumberland (?) — 1827 тонн, спущен на воду в Бресте, 1779
• Impétueux (74) — 1879 тонн, спущен на воду вероятно в Бресте, 1787

Как водится, призы были тщательно обмерены, и с них сняты чертежи. Помимо призовой ценности, польза от них была весьма неодинакова. Позже, уже будучи пленником в Англии, Вильяре-Жуайез отозвался о них: «полдюжина полусгнивших остовов», но это не совсем точно. Achille и Northumberland (названный в память английского корабля, попавшего в плен в 1744) сочли не стоящими ремонта — в Британии бытовало стойкое мнение, что французы строят слишком слабые корпусом корабли, неспособные проводить в море столько, сколько требуется в британской службе. (Одновременно считалось, что корабли, построенные в Тулоне из качественного адриатического дуба гораздо долговечнее.) Не пригоден к службе был и Impétueux, который от пожара 24 августа сгорел по ватерлинию.

Но остальные кое-что принесли новым хозяевам. По воспоминаниям Диллона, América оказалась на удивление хорошим кораблем. Её борта были утыканы серебряными талерами, выстреленными из пушек Leviathan. Этот последний за время оккупации Тулона сделал некие таинственные приобретения. Так говорили, что монеты, принятые моряками за картечь, были на самом деле из состояния одного дворянина, которое он поместил на верфи для сохранности. Если отвлечься от легенд, América, переименованная в Impétueux взамен сгоревшего, прослужила все войны и отправилась на слом только в 1813 году. Juste служил до 1802 года; оказавшийся самым стойким Sans Pareil был весьма популярен у капитанов и проходил 15 лет, после чего был превращен в блокшив.

Но была и другая польза от призов — в качестве образца для кораблей будущей постройки. По сравнению со сходными британскими, французские корабли были крупнее, что повышало свободный борт, и длиннее по ватерлинии, а значит быстроходнее. Копирование обводов с трофеев было способом обойти сопротивление росту размеров, существовавшее в администрации и на верфях, и этим способом широко пользовались в 1790-е. Обводы Impétueux послужили основой проекта двух кораблей, заказанных в 1795 году (почему-то названного «тип Northumberland», что внесло в записи путаницу). Подобным же образом Sans Pareil послужил прототипом, но гораздо позже, в 1840 году. Построенные по этим образцам корабли соответствовали британским стандартам, и в противоположность утверждениям некоторых, не были результатом слепого копирования.

Литература

• Fleet Battle and Blockade. The French Revolutionary War 1793-1797 / Robert Gardiner, ed. — London: Chatham Publishing, 1997. — 192 p. — ISBN 1-86176-018-3.
• Nelson Against Napoleon: From the Nile to Copenhagen, 1798−1801 / Robert Gardiner, ed. — London: Chatham Publishing, 1997. — 192 p. — ISBN 1-86176-026-4.
• James, William. [www.pbenyon.plus.com/Naval.html#1790 The Naval History of Great Britain], Vol. 1, 1793—1796. London: Conway, 1827 (Repr. 2002) ISBN 0-85177-905-0.

Отрывок, характеризующий Славное первое июня

– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.