Славяномакедонский народно-освободительный фронт

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Славяномакедонский народно-освободительный фронт (макед. Славјаномакедонски народноослободителен фронт, болг. Славяномакедонският народоосвободителен фронт — СНОФ) — политическая организация, созданная в греческих областях Флорина и Кастория и просуществовавшая с декабря 1943 года по май 1944 года. СНОФ объединял в своих рядах значительную часть славяноязычного населения региона, функционировал под непосредственным руководством Коммунистической партии Греции, но на него значительное влияние оказала и политика югославской коммунистической партии. Несмотря на столь короткий (6 месяцев) период деятельности и незначительный вклад в греческое Сопротивление, СНОФ остаётся объектом пристального внимания историографов Греции, республик бывшей Югославии и Болгарии.





Предыстория

В ходе Балканских войн (1912—1913) греческая армия освободила, а затем закрепила за Грецией бόльшую (южную) часть Османской Македонии. Освобождённая территория была несколько меньше греческих территориальных претензий, но в целом совпадала с территорией собственно исторической Македонии и, главное, имела значительное греческое и грекоязычное население. Греция недополучила согласно своим первоначальным претензиям в Османской Македонии узкую приграничную полосу по линии Битола — Мелник. Греческое население оставшееся по ту сторону границы (Битола, Струмица, Гевгелия и др в сербской и Мелник, Неврокоп и др. в болгарской Македонии) предпочло перейти на греческую территорию. Этот негативный (для Греции) территориальный фактор имел и положительную сторону, усилив удельный вес греческого населения греческой провинции Македонии. Я. Михаилидис из «Фонда Македонских исследований» отмечает в регионе в период 1913—1925 в общей сложности 17 миграционных потоков[1]. Если среди влахов и евреев значительной миграции не наблюдалось, то греки, мусульмане (турки и разноязычные мусульмане) и болгары стали объектом межгосударственного обмена населением, согласно Нёйского (1919) и Лозаннского (1923) договоров. Греко-болгарскому обмену предшествовал исход греческого населения, в результате гонений и погромов из Восточной Румелии и западного Причерноморья в период 1906—1914[2]. Исход болгарского населения начался с поражения Болгарии во Второй Балканской войне и продолжился после кратковременной болгарской оккупации некоторых областей Греческой Македонии в годы Первой мировой войны и нового поражения Болгарии. 27.000 болгар эмигрировали в Болгарию до конца 1924 года, согласно Нёйского договора[1]. Югославские историки, в своём большинстве, приняли статистические данные болгарского офицера и врача Владимира Руменова (1879—1939), опубликованные в 1941 году, согласно которым 86.582 болгар эмигрировали из Греции в Болгарию и Сербию в период 1913—1928. При этом, если Руменов говорит о болгарах, то в югославской историографии они (как и сам Руменов) упоминались как «македонцы»[1] Василис Гунарис, из «Фонда Македонских исследований», пишет, что в общей сложности 53.000 славофонов покинули Македонию и Фракию после Первой мировой войны, и, одновременно, из региона отбыли 348.000 мусульман. Этот демографический вакуум с лихвой восполнили греческие беженцы из Малой Азии и Понта, из которых 500.000 тысяч поселились в аграрных районах Македонии, а 300 бысяч в её городах. В тот же период из Болгарии прибыли 30.000 греческих беженцев[3].

Межвоенная статистика

В. Гунарис считает, что с самого начала возникновения вопроса о будущем османской Македонии появилась масса противоречивых статистических работ и карт о этническом составе территории. Он считает, что методологически все они грешат и что исследователь должен подходить к ним осторожно, в силу того, что все они были заказными и в них перемешаны языковые, этнические, расовые, религиозные и культурные элементы. К 1925 году обмены населением завершались и картина стала более ясной. Александрос Паллис, член греко-болгарского комитета, утверждал, что в 1925 году в Греческой Македонии жители «болгарской ориентации», насчитывали 77.000 человек, то есть 5,3 % её населения. Из них в номе Флорина 28.886 и в номе Касторья 9.680 человек"[1]. Михаилидис пишет, что вероятно Паллис не учёл 76.098 человек славяноязычных сторонников Константинопольского патриархата «греческого самосознания», которых болгары именовали неологизмом «грекомане». Оценки Паллиса решительно повлияли на статистику международных организаций. Многие деятели Лиги Наций считали, что число славофонов Греческой Македонии колеблется между 80.000 и 100.000, Sir John Campbell считал, что их число не превышает 70.000 человек. При этом, официальные лица Лиги наций использовали термины «Болгары» и «Болгарофоны», уточняя, что последние не враждебны к греческому государству. Эти оценки отражены на карте греческой Македонии, изданной Лигой Наций в 1926 году[1]. Πо сравнению со значительным уменьшением числа «лиц болгарской ориентации», греческое население достигло 1.277.000 человек, 88,3 % общего населения провинции Македония[1]. Принимая максимальные цифры, славофоны (грекомане и экзархисты) не превышали 11 % населения провинции Македония. В общем населении Греции (6.204.684 по переписи 1928) славофоны не превышали 2,6 %. Бόльшее их число (75.384 −46 % от общего числа) проживало в Западной Македонии, где они составляли 27 % населения. При этом, только во Флорине они составляли большинство (77 %), в то время как в Касторие они составляли 45 % населения[1]. Гунарис также пишет, что согласно переписи (1928) 80.789 славофонов предпочли остаться на греческой территории, что составляло 6 % от общего населения провинции Македония. Он же отмечает, что если даже согласиться с критикой достоверности переписи и добавить сюда двуязычное греко-славянское население, число славофонов не превышало 160.000 или 10-11 % населения Македонии[3]. Согласно оценкам номарха Флорины, в юрисдикции которого находилась и Кастория, славяноязычное население региона в 1930 году насчитывало 76.370, включая двуязычных, при общем населении в 125.722 человек[3].

Коммунистическая партия Греции

Гунарис считает, что в то время как обмен населениями вёл к мирному и окончательному разрешению вопроса меньшинств, обстановка вновь осложнилась в ноябре 1924 года, когда Коммунистическая партия Греции (КПГ), несмотря на возражения членов партии, приняла лозунг Коминтерна о «единой и независимой Македонии». Это решение КПГ связало коммунистов в сознании большой части греческого населения Македонии с про-болгарски настроенной частью славяноязычного меньшинства, несмотря на то, что в межвоенный период славофоны в своём большинстве поддерживали монархистскую «Народную партию»[3]. Лозунг Коминтерна о «независимой Македонии и Фракии» в некоторой степени оказал влияние на славофонов Греческой Македонии. Руководство КПГ уже с 30-х годов сочло этот лозунг беспочвенным. Н. Захариадис, генсек КПГ, писал, что «Коминтерн совершил ошибку, когда вынудил нас принять, в пользу Компартии Болгарии, лозунг о единой и независимой Македонии, который причинил нам столько вреда». В 1936 году КПГ представила Коминтерну свою новую линию о равноправии меньшинств, в рамках греческого государства, отвергнув лозунг о «независимой Македонии». Коминтерн принял новую линию КПГ, но в действительности компартии северных соседей Греции её не приняли[4].

Болгарское или сербское меньшинство

Беспокойство греческого и славяноязычного населения греческой ориентации (согласно болгарскому неологизму — «грекомане») Западной Македонии усилилось после подписания протокола Политиса — Калфова в сентябре 1924 года. Согласно договора, Греция соглашалась, что славофоны Западной Македонии являлись болгарским меньшинством, игнорируя даже то, что многие из них не только избрали себе греческий национальный идентитет, но подтвердили свой выбор сражаясь в годы Борьбы за Македонию за воссоединение с Грецией и воевали в составе греческой армии в войнах периода 1912—1922. Этот греческий дипломатический промах вызвал немедленную реакцию Сербии. Сербия, обеспокоенная фатальными последствиями, которые мог бы иметь этот протокол в аналогичном вопросе в её пределах, аннулировала греко-сербский союзный договор 1913 года и потребовала признание славовофонов греческой Македонии сербским меньшинством. Сербский демарш, вместе с негативной реакцией части греческих политиков, стал причиной того, что протокол не был ратифицирован греческим парламентом[3]. Подобные шаги были отмечены и в годы диктатуры Пангалоса (1925-26). Пангалос, после пограничных эпизодов с Болгарией и под давлением Белграда, признал меньшинство сербским. После его низложения, соответствующие соглашения были отклонены греческим парламентом. В последующие годы, при правлении Венизелоса (1928-32), дипломатическое давление Болгарии о признании меньшинства болгарским было непрерывным. Венизелос был склонен дать положительный ответ, при условии, что Болгария признает нерушимость балканских границ. Однако подобные шаги встретили отпор Сербии (Белград декабрь 1930), которая отказывалась согласиться на шаги, которые бы способствовали болгарскому вмешательству на юге Сербии[3]. Определённую поддержку сербской позиции в регионе оказал переход Элладской православной церкви и Греции (1923) на новый календарь. При этом была разрешена деятельность старостильных церквей в 40 сёлах. Следует отметить, что жители этих сёл часто посещали Сербию в церковные праздники, становились носителями сербской идеологии, которая в 20-е годы была ещё жива[3].

Политическая ориентация славяноязычного меньшинства Западной Македонии до 1936 года

В 1926 году обмены населением завершились. Греческие беженцы из Малой Азии и Понта расселялились в бывших мусульманских и мусульмано-христианских сёлах. Это создало неизбежное трение местного греческого и славяноязычного населения с беженцами, связанное с вопросами жилища и земли. Трения были перенесены и на политическую арену. Поскольку большинство беженцев были стοронниками «Партии либералов» Венизелоса, местные греки македоняне и славофоны, в своём большинстве, стали сторонниками монархистской «Народной партии»[5]:21. И греки македоняне и славофоны, в тех же процентах (60-65 %), голосовали за правую Народную партию против Либералов. Умеренная политика властей в отношении славофонов была прервана диктатурой 4-го августа 1936 года, установленной генералом Метаксасом.

Диктатура Метаксаса

Политика генерала Метаксаса была направлена, в основном, против коммунистов, но затронула и славяноязычное меньшинство, не исключая даже славяноязычных македономахов (борцов за Греческую Μакедонию). В отличие от предыдущих десятилетий, в период диктатуры Метаксаса были применены жёсткие меры языковой ассимиляции примерно 85.000, согласно переписи, славофонов[3]. Кульминацией этой политики стал ряд указов, запрещавших использование языка, что преследовалось уголовно[5]:22. Эта политика и бесконтрольное и произвольное применение этих мер, естественно вызвали широкое недовольство и возродили или усилили скрытые про-болгарские чувства части славяноязычного населения и подогрели утихнувшие было греко-болгарские страсти времён Борьбы за Македонию[5]:31. Последствия этих шагов не замедлили проявиться в последующие смутные военные годы[3]. Одновременно в этот период часть славяноязычного меньшинства сблизилась с гонимыми диктатурой коммунистами.

Начало оккупации

С началом греко-итальянской войны 28 октября 1940 года, греческая армия отразила нападение итальянцев и перенесла военные действия на территорию Албании. Греческая победа стала первым поражением стран оси во Второй мировой войне. Неудачное Итальянское весеннее наступление 1941 года вынудило Гитлеровскую Германию вмешаться. Вторжение, из союзной немцам Болгарии, началось 6 апреля 1941 года. Немцы не смогли прорвать линию греческой обороны на греко-болгарской границе, но прошли к македонской столице, Фессалоники, через территорию Югославии. С началом вторжения и разложения югославской армии на юге Югославии, кавалерийская дивизия Станотаса получила приказ создать линию обοроны от озера Преспа до города Аминдео, но не успела подойти к Флорине. Флорина была занята 10 апреля, вышедшей из югославской Битолы 1-й дивизией СС «Адольф Гитлер». Дивизия Станотаса 10-11 апреля остановила продвижение немцев. Heinz Richter пишет: «…Авангард элитной дивизии SS Адольф Гитлер попытался наступать через горный проход Писодери, но был отбит частями греческой Кавалерийской дивизии.»[6]. Успех Станотаса не позволил немцам отсечь греческие силы в Албании, которые 12 апреля начали свой отход. Немцы признали успехи греческих кавалеристов: « Греческая Кавалерийская дивизия, которая защищала линию от Преспы до Клисуры, оборонялась с таким упорством, что проход в Писодери пал только 14 апреля…»[7]. 14 апреля частям SS удалось сломить сопротивление ΧΧ пехотной дивизии и занять перевал Клисура. Станотас попытался прикрыть проход восточнее озера Кастория. Но утром 15 апреля авангард дивизии SS вступил в долину Кастории. Несмотря на героическое сопротивление Кавалерийской и ΧΙΙΙ дивизий немцы взяли Касторию, обойдя озеро с юга. Развитие событий, вынудило Кавлерийскую дивизию отойти к Пинду[8][9]. При занятии немцами Флорины и Кастории, часть славофонов, с цветами и болгарскими знамёнами, встречала немцев. Это негативно выделило славофонов этих городов, на фоне поведения греческого населения Флорины — Кастории и других греческих городов[5]:23. 31 мая, после воздушно десантной операции Вермахта, пал Крит. Греция была разделена на 3 зоны оккупации: германскую, итальянскую и болгарскую. 27 июня немцы передали контроль региона итальянской дивизии «Πинероло». Итальянское командование, для соблюдения порядка вернуло к своим обязанностям греческую жандармерию, что было негативно принято проболгарской частью славяноязычного населения, поскольку противоречило её ожиданиям[5]:23.

Факторы приведшие к созданию СНОФ

С началом оккупации, итальянцы использовали в своих целях латиноязычное меньшинство влахов и создали на стыке Западной Македонии и Эпира марионеточное Пиндско-Мегленское княжество. Рост греческих партизанских сил к 1943 году вынудил итальянцев обратить внимание и на проболгарски настроенную часть славяноязычного населения в своей зоне оккупации. Отряды Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС) вступили 5 мая в Несторио Западной Македонии, после чего итальянцы приступили к организации «Болгаромакедонского комитета Оси».

Болгарский фактор

Сразу после создания болгарского «Комитета» в Касторие было арестовано 42 видных граждан и 21 из них были расстреляны, за сотрудничество с греческими партизанами. «Комитет» призывал «болгар» вооружиться против партизан и просил итальянцев передать им контроль региона и политически присоединить к Болгарии[5]:25. «Комитету» в Флорине и Касторие удалось вооружить значительную часть славяноязычного население областей, после чего по региону прошла волна насилия, направленного в основном против малоазийских беженцев[5]:31. Попытки созданного коммунистами Национально-освободительного фронта (ЭАМ) вырвать славяноязычное население из под влияния сотрудников оккупантов имели весьма ограниченный успех. Кроме коренного греческого населения региона, ЭАМ поддерживали в основном малоазийские беженцы. До того, нигде в Греции КПГ и ЭАМ не создавали отдельных организаций Сопротивления языковых или этнических меньшинств. Алексиу считает, что целью создания СНОФ было вырвать славофонов из под влияния болгарской пропаганды и Комитета[5]:31. Следует отметить, что после этого беженцы с подозрением стали относиться к КПГ[5]:31.

Югославский фактор

В феврале 1943 года в Сербскую Македонию и Косово, в качестве представителя генштаба Народно-освободительной армии Югославии (НОАЮ) был послан Светозар Вукманович («Tемпо»). Темпо организовал в октябре на юге Югославии «Генштаб подразделений Македонии». Руководство югославской компартии (КПЮ) желало также обуздать албанский национализм в Косово без участия компартии Албании (КПА)[10]:111. С другой стороны, Болгария была союзником Германии и оккупантом в Югославии и Греции. В силу этого, позиция БКП в Коминтерне, по выражению Д. Данопулоса «была ослаблена и югославам удалось получить согласие Коминтерна на подчинение Тито всех славомакедонских организации в пределах югославского и болгарского государств»[10]:111. В своём обращении, Темпо призывал население Вардарской Македонии не только к участию в Сопротивлени, но и к «строительству своей нации, в соединении с другими югославскими народами» и добавлял, что «у македонского народа есть все предпосылки в осуществлении своего объединения». Сегодняшний болгарский историк Божидар Димитров, являющийся директором Национального исторического музея в Софии, отмечает антиболгарский характер политики македонизма и утверждает, что македонская нация и язык были созданы Компартией Югославии[11]. Алексиу пишет, что югославский фактор не имел непосредственного влияния на создание СНОФ, но косвенным образом повлиял на принятие решения КПГ о его создании[5]:27.

Фактор Балканского штаба

На Балканах у немцев было 10 дивизий в Греции и Албании и 9 дивизий в Югославии. Об этом Уинстон Черчилль писал: «19 немецких дивизий были рассеяны по Балканам, в то время как мы не задействовали здесь и одной тысячи офицеров и рядовых»[12]. Инициатива создания объединённого штаба партизанских армий Греции, Югославии и Албании принадлежала югославским партизанам. В ответ на это, КПГ делегировала Телемаха Вервериса, который совершил соответствующие поездки в 1942 и в середине 1943 года. Во второй поездке Верверис встретился с генсеком КПА Энвером Ходжа и Вукмановичем. Кроме идеи создания общего штаба, Темпо предложил свободное передвижение партизанских сил трёх стран в сопредельных регионах, но и общее коммюнике «о самопределении македонской нации после окончания войны». У Вервериса не было авторизации на подписание любого документа и греческая сторона пригласила союзников на свою территорию[10]:113. 25 июня 1943 года, на греческой территории, в Цотили Козани, состоялась, встреча с участием от югославской стороны Вукмановича, от албанской Джодже, от КПГ А. Дзимаса, от ЭАМ-ЭЛАС генерала Сарафиса и Ариса Велухиотиса[10]:113. Стороны согласились вновь обсудить идею объединённого штаба и заход югославских отрядов на территорию соседей, для вовлечения славяноязычного населения в Сопротивление. Но греческая сторона отказалась принять югославское предложение о признании славомакедонскому меньшинству права на самоопределение после войны[10]:113. Подписание этого протокола вызвалο взрыв возмущения в КПГ, направленный в основном против А. Дзимаса, который не имел авторизации подписать подобное соглашение и «попал в западню великодержавной политики Тито на Балканах». Руководство КПГ сочло, что свободный заход югославских отрядов на греческую территорию даст возможность открытой ирредентистской пропаганды среди славофонов, направленной против Греции. Дзимас верил, что было бы ошибкой полностью отказаться от контактов между соседними партизанскими армиями. Его поддержал комдив 10-й дивизии ЭЛАС Кикицас, который позже писал, что если бы единый штаб был бы создан, «это бы сорвало любые империалистические планы против любой страны Балкан и, следовательно, Греции». Однако принимавший в встрече участие генерал Сарафис был против создания штаба, сохраняя серьёзные опасения о югославских намерениях в отношении греческой Македонии. В этом его поддержали секретари КПГ Сиантос и Я. Иоаннидис[10]:114. «Гегемонизм югославов» и игра против Греческой Македонии усилили подозрения против них[10]:115. 6 июля состоялась «Первая Всегреческая конференция» партизан. На конференции было объявлено о согласии участия ЭЛАС в союзном штабе Ближнего Востока[10]:115. Находившийся на конференции Темпо покинул конференцию, так и не встретившись с руководством КПГ. Встреча состоялась в августе, у греческого города Каламбака. Руководство КПГ отказалось от создания единого штаба, считая этот шаг преждевременным и предложив лишь поддерживать связь между штабами. Несмотря на это, югославские отряды стали заходить на греческую территорию, производили мобилизацию среди славяноязычного населения и усилили ирредентисткую пропаганду. Это вынудило руководство КПГ поставить вопрос ребром и запретить бесконтрольную деятельность югославов на территории Греции[10]:116. С этой целью, 21 декабря, Дзимас и Л. Стрингос встретились в Фустани (Пелла (ном)) с Темпо и представителями созданной им на югославской территории «Народной армии Македонии» и потребовали их окончательного ухода с греческой территории[10]:116.

Создание СНОФ

Несмотря на то, что к этому моменту создания СНОФ в рядах ЭЛАС воевали около 2 тысяч человек из славяноязычного меньшинства, КПГ считала, что результативность её работы в общинах меньшинства была ниже ожидаемой, поскольку «славофоны были подвергнуты сильному влиянию сербских автономистских кругов». Под давлением этих событий, КПГ выступила с инициативой создания СНОФ (Славомакедонски Народен Освободителен Фронт)[10]:117. Создание СНОФ было связано также с деятельностью в регионе Кастории болгарских чет «Охраны», в силу чего формирование отдельной организации под прямым руководством КПГ и ЭЛАС получило поддержку КПЮ[13][14] Это шаг вызвал замешательство в рядах КПГ и стал поводом нападок на коммунистов со стороны националистических организаций[10]:117. Создание СНОФ было объявлено в октябре 1943 года в регионах компактного проживания славофонов[5]:25. Были созданы две отдельные районные организации в регионах Кастории и Флорины. После подготовительного совещания 20 октября СНОФ Кастории был основан 25 декабря 1943 на учредителой конференции в селе Полианемо (Крчишча). Было избрано районное руководство, в которое вошли П. Митревски Н. Пейов и Л. Поплазаров. Учредителная конференция СНОФ в регионе Флорина была проведена 26-27 декабря 1943 в селе Дросопиги (Бел камен). В районное руководство вошли П. Пилаев, Г. Турунджев и С. Кочев. Позже, 31 марта 1944 года, была проведена новая конференция флоринского СНОФ, а 12 апреля 1944 касторийского СНОФ. На последней секретарями организации были избраны Пасхалис Митропулос (Паскал Митревски) и Лазарос Дамос (Лазар Дамов или Лазо Дамовски). 28 января 1944 произошла встреча руководств СНОФ Флорины и Кастории в селе Маврокампос (Чрновишча). Из-за противоположных взглядов объединение двух организаций и создание центрального правления не были достигнуты. В то время как активисты СНОФ из Кастории, под влиянием КПЮ, выдвинули идею организации славяноязычного меньшинства в Греции на федеративных началах, деятели СНОФ из Флорины, следуя позиции ГКП, возражали, что в Греции доминирует одна нация и что следовательно послевоенная Греция должна быть не федеративным, а унитарным государством, в котором будут признаны права всех меньшинств, включая и «македонское». СНОФ в целом удалось достигнуть основных целей его создателей. Под его давлением ряд сёл отказался от сотрудничества с Македоно-болгарским комитетом. СНОФ призывал славофонов вступить в отряд «Лазо Трповски», который однако в период своего существования включал в себя не более 20 — 70 человек. Несмотря на это, этот отряд, вместе с некоторыми сельскими отрядами милиции, иногда характеризовались как отдельные «Славомакедонские народноосвободительные войска» (СНОВ). В контролируемых ЭАМ регионах, в отличие от периода Метаксаса, местное славяноязычное население не только свободно говорило на своём языке, но издавало свои газеты. Печатным органом Центрального комитета СНОФ была газета «Непокорен». СНОФ Кастории издавал малым тиражом газету — «Славяномакедонски глас». Его редакторами были Л. Поплазаров и П. Ралев[15].

Автономистские тенденции

Автономистские тенденции в СНОФ проявились уже в январе 1944 года, на совместной конференции комитетов Флорины и Кастории. Некоторые представители Кастории оказались под влиянием провозглашений Темпо о объединении «трёх частей Македонии» в рамках федеративной Югославии. Старый коммунист Лазарос Дамос (Лазар Дамов или Лазо Дамовски) стал обвинять руководство КПГ в том, что в партийном руководстве области есть только греки и «грекоманы» и выражал своё видение, что «славомакедонцы Флорины-Кастории, борясь в братстве с греческим народом, после изгнания германоболгар, вместе с другими двумя частями (сербской и болгарской) имеют право создать Славомакедонскую народную республику». Причём Дамос сразу оговаривался, что "когда мы говорим о Славомакедонии, мы не подразумеваем всю Македонию, которая находится в пределах Греции, но только ту часть, которая в своём большинстве населяется славомакедонцами и связана экономически и географически с другими частями (сербской и болгарской)[5]:28. Дамос завершил своё обращение словами о опасности, которую следует избежать, звучавшую однако, по выражению Алексиу, как ожидание: «товарищи, есть опасность, что славомакедонцы вошедшие в контакт с сербской частью могут создать свою организацию»[5]:28.

Расформирование СНОФ

В связи с ростом проюгославских тенденций СНОФ Кастории, ставившего своей целью в перпективе выход из Греции и присоединение к Югославии, ГКП решила распустить организацию. В начале мая 1944 конференция районной организации ГКП Кастории в селе Ано Периволи (Мангила) вынесло решение КПГ о переходе СНОФ в ЭАМ. Руководители СНОФ Кастории выразили несогласие, после чего были арестованы партизанами ЭЛАС. Пасахалис Митропулос (Паскал Митревски), Лазарос Дамос (Лазар Дамов или Лазо Дамовски) и Л. Поплазаров были посланы за объяснениями в Бюро Западной Македонии КПГ в селе Пендалофос (Жупан), Козани. 16 мая 1944 местная организация КПГ без проблем распустила СНОФ Флорины. Этим актом СНОФ прекратил своё формальное существование. Н. Пейов арестованный 8 мая был освобождён 16 мая 1944 года и, по совету эмисара КПЮ К. Георгиевски, свёл в отдельный отряд несколько членов и активистов СНОФ и перешёл в Югославию. Аналогично была организована группа, которую Г. Турунджев увёл из Флорины в Югославию. 23 мая Македонское бюро КПГ информировало греческих коммунистов о расформировании СНОФ. Возникшее напряжение было разрешено решением КПГ создать в Западной Македонии два отдельных «славяномакедонских» партизанских батальонов, но только в составе ЭЛАС и под его прямым руководством[10]:118. В июне 1944 года был сформирован «Эдесский славомакедонский батальон», под командованием Урдова, в составе 30-го полка ЭЛАС. В августе был сформирован Флорино-Касторийский батальон, под командованим И. Димакиса (Илиас Димовски, «Гоце»), в составе 28-го полка ЭЛАС[16][10]:118.

Расформирование отдельных батальонов

Жизнь отдельных батальонов славомакедонцев была непродолжительной. Непрекращающаяся пропагандистская деятельность, отсутствие дисциплины, в особенности батальона «Гоце», вновь поставили на повестку дня вопрос о целесообразности отдельных батальонов. После того как как командир Флорино-Касторийского батальона И. Димакис (Илиас Димовски) отказался исполнить приказ и перейти южнее в поддержку других частей ЭЛАС, командир X дивизии, генерал Калабаликис, получив добро генштаба ЭЛАС, приказал расформировать этот батальон, при необходимости и силой. Другой батальон славомакедонцев, узнав о участи батальона Гоце, перешёл на территорию Югославии[10]:118. Историк Т. Герозисис пишет, что в деле этих двух батальонов были замешаны «не только югославы, но и англичане, через своего офицера связи Эванса»[17]:739.

Против ЭЛАС

Подготавливая предстоящую схватку с ЭЛАС, англичане готовились задействовать и использовать любых действительных или потенциальных противников КПГ и ЭЛАС, от греческих коллаборационистов до формирований меньшинств любых политических оттенков. 12 сентября 1944 года, генсек КПГ, Г. Сиантос, высказал своё беспокойство партийному комитету региона Македонии-Фракии: «Обратите большое внимание на национальный вопрос Македонии и деятельность славяно-шовинистических элементов…». В тот же период столкновение позиций между ЭЛАС и НОАЮ достигло апогея, после того как Тито включил 2 расформированных батальона славомакедонцев из Греции в свои силы и попытался отправить их на греческую территорию для ведения пропаганды. 4 ноября 1944 года, Леонидас Стрингос, секретарь региона Македонии КПГ, телеграфировал в Афины: «Батальон славофонов Гоце (И. Димакис) попытался вступить на греческую территорию из Агиа Параскеви, севернее Флорины. Они пытались занять Флорину, но после двухчасовых столкновений отступили назад». 22 ноября Стрингос вновь срочно телеграфировал руководству КПГ: «Батальон славомакедонцев Каймакчалана вступил на греческую территорию… Последовал бой. Один лейтенант ЭЛАС убит. Потери славомакедонцев неизвестны. Приняты меры для усиления границы во всём регионе…». Группа дивизий Македонии (Ο.Μ.Μ.) ЭЛАС приняла характер пограничных войск, готовясь отразить возможное югославское наступление в направлении Салоник. 16 октября, по приказу командующих Ο.Μ.Μ. Еврипида Бакирдзиса и Маркоса Вафиадиса, было поручено VI дивизии и 81-у полку ЭЛАС «держать соответствующие силы для обеспечения старой греко-болгарской границы после ухода болгарской армии из Греции». Аналогичным приказом Бакирдзиса, 3.11.1944, было поручено ΙΧ и Χ дивизиям ЭЛАС сформировать пограничные секторы на греко-югославской границе. Бакирдзис подчеркнул, что «состав пограничных отрядов должен быть таковым чтобы исключить также ведение пропаганды в пользу автономистов»[4].

Впоследствии

Несмотря на расформирование СНОФ и последовавшие вооружённые эпизоды, позиция КПГ среди славяноязычного населения Флорины-Кастории не ослабла. 60 % славофонов, следуя установке КПГ, бойкотировали выборы 1946 года, в то время как по всей Греции этот показатель не превышал 25 %. В Кастории госовало только 20 % жителей, из общего числа населения в 14.210[5]:30. Малоазийские беженцы, с подозрением относившиеся к КПГ после создания СНОФ, стали после войны переходить на сторону своего довоенного врага, короля, в то время как та часть славофонов, которая связала себя с КПГ, в ходе Гражданской войны (1946—1949) создала прокоммунистическую организацию «Народно-освободительный фронт» (Народоосвободителен фронт - НОФ) и после поражения Демократической армии Греции, вместе с греческими коммунистами, оказалась в изгнании в соцстранах, а затем в югославской Македонии[5]:32.

Напишите отзыв о статье "Славяномакедонский народно-освободительный фронт"

Литература

  • [www.macedonian-heritage.gr/VirtualLibrary/downloads/Sfetas01.pdf Spyridon Sfetas. Autonomist Movements of the Slavophones in 1944: The Attitude of the Communist Party of Greece and the Protection of the Greek-Yugoslav Border]
  • [www.pollitecon.com/html/freedom_fighters/For_Sacred_National_Freedom_-_Portraits_Of_Fallen_Freedom_Fighters.htm Elizabeth Kolupacev Stewart, «For Sacred National Freedom: Portraits Of Fallen Freedom Fighters»] — Биографичен списък на партизаните на СНОФ от Егейска Македония
  • [www.gate.net/%7Emango/Greek_Communism_and_Macedonian_Nationalism.htm Rossos,Andrew. Incompatible Allies: Greek Communism and Macedonian Nationalism in the Civil War in Greece, 1943—1949 — 'The Journal of Modern History', Vol. 69, No. 1 ,March 1997, pp. 42-76.]

Ссылки

  1. 1 2 3 4 5 6 7 [www.imma.edu.gr/imma/history/12.html Ιάκωβος Μιχαηλίδης — Ο αγώνας των στατιστικών υπολογισμών του πληθυσμού της Μακεδονίας]
  2. [www.ime.gr/chronos/13/gr/foreign_policy/choros/07.html FOREIGN POLICY [1897-1922]]
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 [www.imma.edu.gr/macher/articles/08.html Βασίλης Κ.Γούναρης — Οι Σλαβόφωνοι της Μακεδονίας: Η πορεία της ενσωμάτωσης στο ελληνικό εθνικό κράτος, 1870—1940]
  4. 1 2 [web.archive.org/web/20090906203536/archive.enet.gr/online/online_text/c=113,dt=26.09.2008,id=73156872 Ελευθεροτυπία — «Η σύγκρουση του ΕΛΑΣ με τους αυτονομιστές στη Μακεδονία»]
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 Κώστας Αλεξίου, Οι Σλαβόφωνοι της Δυτικής Μακεδονίας 1936—1950, από την ενσωμάτωση στην Εξώθηση. Αριστερά και Αστικός Πολιτικός Κόσμος 1940—1960, εκδ. Βιβλιόραμα 2014, ISBN 978-960-9548-20-5
  6. Heinz A. Richter, Η ιταλο-γερμανική επίθεση εναντίον της Ελλάδος, ISBN 960-270-789-5, Εκδόσεις Γκοβόστη 1998, σελ. 479
  7. Heinz A. Richter, Η ιταλο-γερμανική επίθεση εναντίον της Ελλάδος, ISBN 960-270-789-5, Εκδόσεις Γκοβόστη 1998, σελ. 489
  8. [www.saith.gr/2012-10-25-21-03-11/2012-10-30-16-09-22/99-1940-1941 Η ΔΡΑΣΗ ΤΟΥ ΕΛΛΗΝΙΚΟΥ ΙΠΠΙΚΟΥ ΣΤΗΝ ΕΠΟΠΟΙΙΑ 1940—1941]
  9. [www.istorikathemata.com/2014/07/blog-post_14.html Στρατηγός Γεώργιος Στανωτάς: Ένας πιστός και φιλότιμος στρατιώτης (παρουσίαση βιβλίου) — Θέματα Ελληνικής Ιστορίας]
  10. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 Δημήτρης Δανόπουλος, Το Βαλκανικό Στρατηγείο και το ΕΑΜ. Αριστερά και Αστικός Πολιτικός Κόσμος 1940—1960, εκδ. Βιβλιόραμα 2014, ISBN 978-960-9548-20-5
  11. [www.dnevnik.mk/?ItemID=3B279911987FC84EA8C17E7AEDAB2C8B Македонизмот е престаппротив човештвото]
  12. Χαράλαμπος Κ. Αλεξάνδρου, Μεραρχία Πινερόλο, σελ.26, Groupo D’Arte, Αθήνα 2008
  13. [macedonian.atspace.com/knigi/tm_SNOF.htm Славјано-Македонски Народноослободителен Фронт (СНОФ)] Ташко Мамуровски
  14. [macedonian.atspace.com/knigi/rk_mkgr_fr.htm La participation du peuple macédonien dans la guerre antifasciste et civile en Grèce (1941—1949)] Dr. Risto Kirjazovski. ([bp2.blogger.com/_NzpNBfJxkY8/RuBIenNCK1I/AAAAAAAAA0A/s-FtkWzJfq4/s1600-h/frscan0007.jpg p.7])
  15. Даскалов, Георги. Участта на българите в Егейска Македония 1936—1946. С., 1999, 611—625
  16. Даскалов, Георги. Участта на българите в Егейска Македония 1936—1946. С., 1999, 626—645
  17. Τριαντάφυλος Α. Γεροζήσης, Το Σώμα των αξιωματικών και η θέση του στη σύγχρονη Ελληνική κοινωνία (1821—1975), εκδ. Δωδώνη, ISBN 960-248-794-1

Отрывок, характеризующий Славяномакедонский народно-освободительный фронт

– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.