Сладкий запах успеха

Сладкий запах успеха
Sweet Smell of Success
Жанр	драма, нуар
Режиссёр	Александр Маккендрик
Продюсер	Джеймс Хилл
Автор сценария	Клиффорд Одетс Эрнест Леман
В главных ролях	Берт Ланкастер Тони Кёртис
Оператор	Хуан Цзунчжань
Композитор	Элмер Бернстайн
Кинокомпания	Hecht Hill Lancaster
Длительность	96 мин.
Страна	США США
Язык	английский
Год	1957
Выход фильма «Сладкий запах успеха» (оригинальное название — Sweet Smell of Success)

К:Фильмы 1957 года

«Сладкий запах успеха» (англ. Sweet Smell of Success) — чёрно-белый фильм в стиле нуар о теневых сторонах популярной журналистики, снятый зимой 1956-57 годов в центре Манхэттена британским режиссёром А. Маккендриком по заказу независимой студии Берта Ланкастера и его агента Харольда Хекта. Считается одним из самых едких в своём сарказме произведений классического Голливуда.

В 1980-е гг. «Сладкий запах успеха» был колоризован для телевидения. В 1993 г. внесён в Национальный реестр фильмов. В 2002 г. на Бродвее был поставлен мюзикл по мотивам ленты (музыка Марвина Хэмлиша). Проект Criterion в 2011 г. выпустил картину на DVD.

Сюжет

Молодой рекламный агент Сидни Фалько (Тони Кёртис) занимается пиар-продвижением начинающих знаменитостей в крупной газете национального масштаба. За деньги или услуги он убеждает влиятельного публициста Дж. Дж. Хансекера (Берт Ланкастер) оказывать ему помощь: время от времени упоминать клиентов Фалько в своей газетной колонке.

В последнее время Фалько на мели. Хансекер объявил ему ультиматум: он не будет помогать Фалько до тех пор, пока тот не разведёт сестру Хансекера с её парнем Стивом Далласом, который играет на гитаре в начинающей поп-группе. Хансекер очень привязан к сестре, это единственный близкий ему человек, они давно живут в одной квартире.

Будучи доведённым до отчаяния, Фалько договаривается с представителем другой газеты разместить «утку», которая порочит репутацию Далласа. В обмен он гарантирует своему собеседнику интимные услуги официантки, которая тайно влюблена в Фалько. Наутро в газете появляется заказной материал о том, что Стива видели принимающим наркотики и что он якобы симпатизирует коммунистам.

Разражается скандал, и Далласа увольняют из группы. Молодой человек подозревает, что за всем этим стоит Хансекер и в присутствии невесты (Сьюзи Хансекер) обзывает его слизняком, заодно высказывая в лицо воротиле всё, что о нём думает. Расчёт Фалько оправдался. Сестра Хансекера, чтобы остудить пыл брата, разорвала отношения со Стивом.

Однако разъярённый Хансекер по-прежнему намерен расправиться с обидчиком. Он готов на время уступить свою колонку Фалько при условии, что тот подбросит марихуану в карман Стива. Преодолев отвращение, Фалько исполняет поручение Хансекера. После этого гитариста берёт под стражу и избивает продажный, патологически жестокий лейтенант полиции Келло.

Чтобы доложить о своих успехах, Фалько приезжает домой к Хансекеру в Brill Building. Узнав о неприятностях своего жениха, Сьюзи пытается выброситься с балкона. Фалько силой возвращает её в комнату. В это время в квартиру врывается Хансекер. Увидев сестру в объятиях Фалько, он в приступе ревности набрасывается на него с кулаками.

Когда Фалько выбирается из квартиры на Таймс-сквер, то попадает в руки к Келло, которого натравил на него Хансекер. Сьюзи объявляет брату, что предпочитает смерть тому, чтобы продолжать жить с ним под одной крышей. Собрав вещи, она покидает квартиру и направляется к Стиву. По её словам, она испытывает к брату вместо ненависти одну только жалость.

В ролях

• Бёрт Ланкастер — Джей Джей Хансекер
• Тони Кёртис — Сидни Фалько
• Сьюзан Харрисон — Сьюзан Хансекер
• Мартин Милнер — Стив Даллас
• Сэм Ливин — Фрэнк Д’Анджело
• Чико Хэмилтон — в роли самого себя
• Эмиль Мейер — Гарри Келло
• Барбара Николс — Рита
• Джон Фидлер — продавец хот-догов (в титрах не указан)

Производство

В 1950 году в журнале Cosmopolitan был опубликован рассказ «Расскажи мне об этом завтра» (авторское название «Сладкий запах успеха»). Автор Эрнест Леман в своём первом литературном опыте обыграл собственные впечатления от работы на Ирвинга Хоффмана, сотрудника издания The Hollywood Reporter, который поставлял материалы для скандально известного и крайне влиятельного публициста Уолтера Уинчелла. Сюжетная линия была навеяна давней историей о попытках Уинчелла воспрепятстовать браку своей дочери. Хотя после публикации рассказа Уинчелл был в ярости, а Хоффман и вовсе перестал разговаривать с бывшим коллегой, Леману всё-таки удалось сделать успешную карьеру голливудского сценариста.

В середине десятилетия, когда могущество Уинчелла пошло на убыль, Леман взялся самостоятельно написать сценарий по рассказу и даже видел себя в кресле режиссёра. Не желая рисковать, продюсер Харольд Хект принял решение подобрать для съёмок опытного постановщика. В это время остался без работы один из ведущих режиссёров британской киностудии в Илинге, Александр Маккендрик: в 1954 году студия была продана телевизионщикам и перестала выпускать кинофильмы. В поисках возможности продолжить карьеру в Голливуде, он подписал с Хектом контракт на экранизацию пьесы Бернарда Шоу «Ученик дьявола». Вскоре этот проект лёг под сукно, и тогда Маккендрику не оставалось ничего иного, как заняться экранизацией рассказа Лемана. Тот начал работу над сценарием, но из-за болезни выбыл из проекта. На момент начала съёмок сценарий всё ещё перерабатывал известный писатель левых взглядов — Клиффорд Одетс. Он подошёл к работе весьма основательно и фактически переписал заново каждую сцену. То, что было отредактировано Одетсом в вагончике накануне вечером, наутро поступало к режиссёру на съёмочную площадку. Времени для репетиций с актёрами попросту не оставалось.

Роли Сидни Фалько энергично добивался Тони Кёртис, которому наскучило амплуа смазливого, но бесхарактерного юноши. Несмотря на опасения студийного начальства, что изображение отрицательного персонажа может навредить его карьере, Кёртис не пожалел о своём решении — роль Сидни Фалько считается вершиной его актёрской карьеры. На роли Хансекера и Стива Далласа были намечены Хьюм Кронин и Роберт Вон, однако последний был неожиданно призван в армию, а первого заменили на одного из сопродюсеров, Берта Ланкастера, который незадолго до того удачно выступил в паре с Кёртисом в кинохите «Трапеция».

Маккендрик вспоминает, что как режиссёру традиционной британской выучки, привыкшему работать в студии и много репетировать, ему было тяжело и непривычно вести съёмки в самом центре Манхэттена, «среди заряженных нервической энергией толп народа», к тому же не имея под рукой готового сценария. Спорить с самолюбивым Ланкастером он не решался, так как тот продюсировал фильм и имел свойство менять несговорчивых режиссёров по ходу съёмок. Несколько раз на съёмочную площадку через полицейское оцепление прорывались фанатки Кёртиса.

Мнения о фильме

«Сладкий запах успеха» не имел успеха в прокате. Даже самые верные поклонницы Кёртиса и Ланкастера сочли фильм слишком мрачным и перенасыщенным диалогами. Ланкастер поссорился со своими компаньонами, ибо те винили его в том, что проект едва не привёл к банкротству их небольшой студии. Тем не менее рецензии были в своём большинстве положительными. Правда, обозреватель The New York Times посетовал на то, что обрисованный в фильме мирок манхэттенского «пояса бистро» мало кому известен за пределами города и не даёт оснований для широких обобщений по поводу современного общества.

Фильм об «акулах пера», лишённых всякого представления о морали, без потерь выдержал испытание временем и в начале XXI века признаётся образцом сарказма в кино. Дэвид Денби (The New Yorker) назвал «Сладкий запах успеха» лучшим фильмом о Нью-Йорке, самым едким. Эндрю Саррис советует посмотреть фильм хотя бы ради блистательного остроумия диалогов — ничего подобного давно нет в современном кино. В то же время Дэйв Кер относит претенциозные, рассчитанные на цитирование афоризмы Одетса («Обожаю этот грязный город!») к числу недостатков.

Неправдоподобие афористичных строчек, которыми сыплют герои фильма, подметил и Роджер Эберт, включивший статью о «Сладком запахе успеха» в книгу о величайших из фильмов. Для Эберта самая слабая сторона ленты — безликие типажи простодушных инженю — сестры Хансекера и её жениха; играющие их актёры смотрятся весьма бледно. С этим согласен и авторитетный английский киновед Дэвид Томсон; он недоумевает по поводу «инцестуозной» привязанности Хансекера к «совершенно тупой» и «скучной» сестре и его неистового сопротивления её связи с вполне приличным юношей, к тому же не «цветным». Наиболее сильной стороной фильма он считает «интимные» и «садомазохистские» отношения Фалько и Хансекера:

С эмоциональной точки зрения они состоят в браке. Тонкое переплетение обоюдных оскорблений и унижений глубоко удовлетворяет их обоих. Можно сказать, что это фильм о двух мужчинах, которые любят ненавидеть друг друга. Более чем вероятно, что за этим стоит латентная гомосексуальность. Отвращение и презрение маскируют потребность друг в друге.

Импрессионизм

Визуальное решение фильма, которое курировал Хуан Цзунчжань, даёт основание некоторым киноведам относить «Сладкий запах успеха» к нуарам, хотя в сценарии нет ни частного детектива, ни роковой женщины, ни других традиционных для этого жанра фигур. Кажется, персонажи фильма «растают, появись они при свете дня, — так прокомментировал Дэйв Кер очарование ночного зимнего города. — Пейзаж в стиле „Полуночников“ неодолимо и поэтично холоден». Фильм, снятый в нескольких оживлённых кварталах Мидтауна, запечатлел мельтешение городской жизни — бесчисленные забегаловки, мигающие вывески театров, половодье неоновых огней. А. О. Скотт пишет, что на экране отображена вся палитра серого — от сигарет без фильтра до сухого мартини. Ощущение импрессионизма усиливает джазовая музыка Элмера Бернстайна.

Параллели с другими фильмами

В качестве эффектного разоблачения скрытых механизмов шоу-бизнеса «Сладкий запах успеха» сравнивают с шедеврами Билли Уайлдера «Бульвар Сансет» (1950) и «Туз в рукаве» (1951). Бёрт Ланкастер создал один из самых колоритных образов злодеев в кино пятидесятых, который может быть поставлен в одном ряду с персонажами Орсона Уэллса в «Третьем человеке» и Роберта Митчема в «Ночи охотника». Политической версией картины в XXI веке называли триллер Джорджа Клуни «Мартовские иды», где обыгрывается тема коррупции. Майкл Аткинсон высказывает предположение, что «Сладкий запах успеха» повлиял также на Джона Кассаветеса и на Федерико Феллини, в особенности на нашумевший фильм последнего «Сладкая жизнь».

Ссылки

• «Сладкий запах успеха» (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.allmovie.com/movie/v48117 Сладкий запах успеха] (англ.) на сайте allmovie

Отрывок, характеризующий Сладкий запах успеха

Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.