Сланский, Рудольф

Рудольф Сланский<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Генеральный секретарь ЦК КПЧ
5 января 1945 года — 17 апреля 1951 года
Предшественник:	Клемент Готвальд
Преемник:	Клемент Готвальд (как председатель партии)

Рудольф Сла́нский (чеш. Rudolf Slánský, оригинальная фамилия Зальцман; 31 июля 1901, Незвестице (ныне район г. Пльзени, Австро-Венгрия) — 3 декабря 1952, Прага, Чехословакия) — государственный деятель Чехословакии, журналист. В 1935–1938 и в 1946–1952 — депутат Национального Собрания. Член Коммунистической партии Чехословакии с 1921 года; с 1929 года — Генеральный секретарь ЦК КПЧ. Участник борьбы против фашизма в годы Второй мировой войны, один из руководителей Словацкого национального восстания 1944 года.

По его имени («Дело Сланского») назван судебный процесс 1952 года, в котором Сланский фигурировал как организатор и глава заговора, и по итогам которого был приговорён к смертной казни через повешение вместе с 10 другими руководителями КПЧ и государственными деятелями Чехословакии. Реабилитирован в 1963 году.

Фамилия «Сланский» — дословный перевод на чешский еврейской фамилии немецкого происхождения нем. Salzmann. В 1928–29 гг. Сланский был руководителем парторганизации района Кладно, где находится Сланская гора (чеш. Slánská hora) и названный по ней город Слани ; это совпадение случайное.

Биография Сланского и его семьи

Переехав в Незвестице в конце XIX века из соседнего местечка Жакавы (Žákavé) под Пльзенью, отец Рудольфа — Симон Зальцман (26.09.1870-после 1942, Терезинское гетто) со своей женой Рахилью Хайя (англ. Hayyah Rachel) — поселился в доме № 13, и занялся мелкой торговлей. По воспоминаниям, Зальцманы были добропорядочной, религиозной еврейской семьей, и когда 19 декабря 1899 года у них родился первенец, они нарекли его Авраам (гражданское имя Иосиф). Два года спустя, в 1901, у Симона родился сын Рудольф, а в 1904 — третий сын, Рихард. Через некоторое время их мать умерла; Симон Зальцман женился вторично, и 28 августа 1907 года у трёх старших братьев появился четвёртый, единокровный — Зденек. Торговое дело Зальцманов после войны расширялось; окончив в 1919 году высшую школу в Пльзени, Рудольф смог продолжить получение высшего образования в Праге, где в 1920 году он и стал студентом университета.

В университете Рудольф проявил интерес к марксизму и стал посещать социалистический кружок. В 1921 году он вступил в только что организованную Коммунистическую партию Чехословакии, где сразу же сблизился с одним из её создателей — Клементом Готвальдом. Уже в 1923 году Рудольфа выдвинули в состав Пражского районного комитета партии. Закончив университет, Рудольф стал писать статьи и выступать на митингах; за одно такое выступление в 1924 году в Праге он был арестован, и два месяца провёл в тюрьме Панкрац. В том же году Сланский стал одним из редакторов центрального органа коммунистической партии Чехословакии — ежедневной газеты «Руде Право».

Год спустя, в 1925 году, партия направила Сланского на работу в Остраву (Силезия, на северо-востоке Чехии, ближе к Словакии), где ему был поручен пост главного редактора местного печатного органа КПЧ, газеты «Dělnický deník» («Рабочие новости»). В Остраве же Сланский вновь оказался в тесном контакте с Готвальдом. В 1926 году он выдвинул Сланского на пост главы партийной организации в Остравском районе. Это позволило Сланскому получить известность и завоевать авторитет ещё в одном важном промышленном районе страны. По истечении двух лет, в 1928 году партия вновь перебросила Сланского — теперь на аналогичный пост секретаря райкома в шахтёрском городе Кладно, неподалёку от Праги.

К 1928 году Компартия Чехословакии насчитывала около 138 тыс. чел. и была, после ВКП(б), второй по величине компартией — членом Коминтерна. В 1929 году на выборах в парламент за КПЧ проголосовало 753 тыс. избирателей, что дало коммунистам 30 депутатских мандатов в Национальном собрании. Тем временем внутри партии шла острая фракционная борьба. Ещё в 1925 году была ликвидирована группировка Бубника, но троцкистскую оппозицию продолжал представлять Нейрат. На Пятом съезде КПЧ (1929 год), куда Сланский был избран делегатом, одержала верх линия Готвальда, а Илек, Мун и ряд других руководителей партии — так называемая «оппортунистическая группировка» — были исключены из ЦК. Тогда же руководитель профсоюзов страны Гайс и его сторонники «выступившие, как худшие предатели КП», были «выброшены… из революционного профсоюзного движения». По итогам съезда Клемент Готвальд был избран Генеральным секретарём компартии Чехословакии, а поддерживавший его Сланский стал членом её Центрального комитета и Политбюро. С 1930 года Сланский полностью переключается на работу в центральных органах партии.

В 1934 году Готвальд переместил своё рабочее место в Москву, в центральный аппарат Коминтерна, оставив текущее руководство партией на Сланского и Яна Шверму, другого известного чешского журналиста. В 1935 году Сланский и Шверма, в числе других коммунистов, баллотировались на очередных выборах в Национальное собрание и стали его депутатами. За год с небольшим отсутствия Готвальда в Праге в руководстве КПЧ против Сланского и Швермы создалась оппозиция, которая в декабре 1935 года пожаловалась на них в Коминтерн, обвинив Сланского и Шверму в оппортунизме. В результате в партии началась новая кампания по борьбе с оппортунизмом, которой руководил лично Готвальд. В январе 1936 года Сланский и Шверма были вызваны на заседание Исполкома Коминтерна. Несмотря на их самокритичные выступления, оба были сняты со всех партийных постов. Однако уже через полгода, после повторного рассмотрения их дела в Москве, Сланского и Шверму возвратили на их партийные посты, хотя официальные документы с критикой в их адрес так и не были формально отменены.

Тем временем, дела остальной семьи Зальцманов шли хорошо. В 1936 году Симон Зальцман отстроил в Незвестице новый дом в два этажа, устроив внизу магазин. Семья жила дружно и счастливо, пока не наступил 1938 год, когда страна по Мюнхенскому соглашению оказалась передана на растерзание Германии. В 1941 году гестапо арестовало Иосифа. Затем были арестованы сам Симон, его пожилые брат Витезлав (Зигфрид, род. 28 января 1873 года) с сестрой Йиндришкой (Генриетта, род. 25 декабря 1883 года), а также младший сын Зденек. Стариков направили в Пльзень, а оттуда, 26 января 1942 года, в Терезинское гетто, где они и погибли. Зденека поначалу направили в Освенцим, где ему удалось выжить, однако перед концом войны его переправили в концлагерь Дахау, где оборвалась и его жизнь. Из всей семьи войну пережили только Рудольф, уехавший в 1939 году вместе с Готвальдом в Москву, а также Рихард, который сумел эмигрировать в Лондон.

Годы войны

В Москве Сланский сосредоточился на журналистской работе и на партийной агитации и пропаганде. Оставаясь одним из членов высшего руководства КПЧ, он возглавил редакцию начавшей выходить в Москве газеты «Československé listy», а также стал главным редактором чехословацкого вещания на Радио Москвы.

В 1943 г. в Москве на глазах 8-летнего брата неизвестной женщиной была похищена из коляски дочь Надежда, которую так и не удалось потом найти.

В начале 1944 года, в порядке стратегической проработки будущих операций Советской армии близ карпатских границ СССР, Сталин указал Готвальду командировать Сланского и Шверму в Киев, в распоряжение Украинского фронта. В Киеве Сланский возглавил школу обучения чехословацких партизан. В сентябре того же года Сланский и Шверма были срочно и тайно переброшены на территорию Словакии, где 30 августа преждевременно началось Словацкое национальное восстание, чтобы подключиться к его руководству.

Сланский стал одним из членов штаба этой боевой операции. Несмотря на то, что к 5 сентября 1944 года на стороне восставших было более 60 тысяч солдат и 18 тысяч партизан, сдержать натиск вермахта не удалось, и к концу октября восстание было подавлено. Военнослужащие только что созданной Восточнословацкой армии и партизаны стали уходить с боями в горы. В этих боях 10 октября 1944 года Шверма был убит. Сланский же со своей группой партизан сумел удержаться в горах до 19 февраля 1945 года, когда на встречу с ними вышли части Красной Армии.

Послевоенный период

Уже в марте 1945 года Сланский вместе с другими руководителями партии участвовал в Москве в переговорах с правительством Бенеша о послевоенном устройстве Чехословакии. В апреле он вернулся на освобождённую часть своей родины, будучи назначенным Генеральным секретарём КПЧ (в дальнейшем, в марте 1946 года VIII съезд КПЧ подтвердил эти его партийные полномочия голосованием).

В октября 1945 года Сланский вошёл в состав Временного Национального собрания. В мае 1946 года он был избран депутатом Конституционной национальной ассамблеи. В сентябре 1947 года Сланский представлял КПЧ на учредительном съезде Коминформа. После февральских событий 1948 года Сланского назначили командующим Народной милицией Чехословакии; также он был избран в состав Центрального Комитета Действий Национального фронта страны. На состоявшихся в мае выборах Сланский был вновь избран депутатом Национального собрания Чехословакии.

В июне 1948 года в международном коммунистическом движении начался раскол: трения с Иосипом Броз Тито по вопросу создания Балканской федерации вскоре переросли в межпартийный конфликт, в котором КПЧ встала на сторону ВКП(б) и большинства других восточноевропейских компартий. В июне 1948 года Сланский представлял КПЧ на межпартийных переговорах по этой проблеме. В дальнейшем игру на стороне Тито ему вменят в вину как один из эпизодов общего обвинения в государственной измене. В ноябре Сланский участвует в очередном совещании Коминформа, где обсуждаются уроки из дела Райка — министра внутренних, а затем иностранных дел Венгрии, казнённого в правление Ракоши в сентябре того же года по обвинению, схожему с тем, которое впоследствии предъявят и Сланскому.

В январе 1950 года Сланский выезжает в Москву на переговоры, связанные с организацией работы учреждённого осенью 1949 года Совета Экономической взаимопомощи — экономического союза социалистических государств. Сланского принимает лично Сталин, который беседует с ним о перспективах расширения социалистического сектора в экономике Чехословакии. Год спустя, в январе 1951 года Сланский вновь наносит визит в Москву, где на этот раз ведёт переговоры о развитии военного сотрудничества между СССР и Чехословакией.

Внутри партии Сланский занимает достаточно ортодоксальные позиции. Так, в мае 1950 года, выступая на очередном съезде Коммунистической партии Словакии, Сланский призвал развернуть борьбу против так называемой «группы буржуазных националистов» в составе руководства словацких коммунистов. В конце июля 1951 года партийные и государственные органы Чехословакии организуют почётное празднование 50-летнего юбилея руководителя КПЧ: издаётся его собрание сочинений; имя Сланского присваивается ряду заводов, а президент Готвальд награждает юбиляра только что учреждённым Орденом Социализма за №1. Газеты публикуют традиционные для этого случая поздравительные телеграммы в адрес Сланского от производственных коллективов и общественных организаций, от руководителей зарубежных компартий. в его адрес.

Процесс Сланского

Финал блестящей партийной и государственной карьеры Сланского наступает через два месяца после его юбилея, широко отпразднованного на государственном уровне. Уже через два месяца после не скупящихся на славословия юбилейных публикаций, в сентябре 1951 года в газетах появляется первая статья с резкой критикой ошибок, допускаемых Сланским на посту генерального секретаря партии. С должности главы партии Сланского смещают, однако при этом назначают на должность заместителя премьер-министра, курирующего деятельность министерств, отвечающих за экономическое развитие страны. Ещё через два месяца, в ноябре, Сланского арестовывают.

По процессу Сланского прошёл ряд высокопоставленных лиц, с которыми он тесно контактировал по партийным и государственным вопросам. Это:

• Йозеф Франк (1909-52), секретарь ЦК КПЧ;
• Владимир Клементис (1902-52), министр иностранных дел;
• Карел Шваб (1904-52), заместитель министра внутренних дел;
• Бедржих Геминдер (1901–52), заведующий международным отделом ЦК партии;
• Рудольф Марголиус (1913–52), заместитель министра внешней торговли;
• Бедржих Рейцин (1911–52), заместитель министра национальной обороны;
• Андре Симоне (1895–1952), редактор газеты «Руде право»;
• Отто Фишл (1902–52), заместитель министра финансов;
• Людвик Фрейка (1905–52), глава экономической комиссии ЦК партии и экономического отдела канцелярии президента;
• Отто Шлинг (1912–52), первый секретарь областного комитета партии в Брно.
• Эвжен Лёбл (1907–87), заместитель министра внешней торговли;
• Артур Лондон (1915–86), заместитель министра иностранных дел;
• Вавро Гайду (1913 г.), заместитель министра иностранных дел

Сланского обвиняли в том, что он "предпринимал активные шаги к сокращению жизни президента республики Клемента Готвальда и подобрал в этих целях врачей из враждебной среды, с темным прошлым, установил с ними тесную связь и рассчитывал использовать в своих интересах".

Бывший министр иностранных дел Владимир Клементис был арестован ещё в 1950 году, по обвинению в попытке нелегального перехода границы. В 1948 году как министр иностранных дел он был одним из организаторов «Операции Балак» (en:Operation Balak) по продаже, в обход эмбарго, 23 самолётов Avia S-199 (послевоенная чешская версия истребителя Messerschmitt Bf.109) для ВВС только что созданного государства Израиль. По данным, опубликованным Роткирхеном, за несколько месяцев, пока продолжалась операция «Балак», с аэродрома Жатец под Прагой на аэродром Акир близ Реховота (ныне база Тель-Ноф ВВС Израиля) были также переброшены многие тонны вооружения и боеприпасов.

Из всех привлечённых по делу Сланского только Франк и Шваб были чехами, а Клементис — словаком. Остальные 11, включая Сланского, были евреями. Трое из них (Лёбл, Лондон и Гайду) были приговорены к пожизненному заключению, остальные (в том числе Франк, Клементис и Шваб) — к смертной казни через повешение. На этом основании, а также из характера выдвинутых против них обвинений Еврейская энциклопедия делает вывод «о выраженной антисемитской направленности процесса». Приговор был вынесен 20 ноября 1952 года. Президент Готвальд апелляцию осуждённых отклонил. 2 декабря осуждённые получили последнее свидание с родными и близкими, после чего написали им свои последние письма. Многие также написали письма на имя президента Готвальда, причём некоторые (в том числе Симоне) заявили о своей невиновности. 3 декабря 1952 года приговор был приведён в исполнение.

До 1956 года были освобождены из пожизненного заключения Лёбл, Лондон и Гайда. В 1963 году были посмертно реабилитированы и все приговорённые по «Делу Сланского» к смертной казни. 1 мая 1968 года, в знаменитую «пражскую весну», президент ЧССР Людвик Свобода посмертно присвоил Франку и Клементису звания Героев ЧССР, и также посмертно наградил Фрейку, Марголиуса и Симоне орденами Республики, а Геминдера — орденом Труда. Оставшиеся в живых Лондон и Гайда были награждены орденами Республики, а Лёбл — орденом Труда.

Эмигрировавший в 1963 году во Францию Артур Лондон издал в 1968 году мемуары «Признание», в большей части посвящённые воспоминаниям о «процессе Сланского». В 1969 году она вышла отдельным изданием в Чехословакии и Великобритании. Тогда же вышел на экраны и одноимённый фильм режиссёра Коста-Гавраса по сценарию Хорхе Семпруна. Главные роли в нём сыграли Симона Синьоре и Ив Монтан. В 1971 году фильм «Признание» получил Серебряную ленту Итальянского союза киножурналистов.

Отрывок, характеризующий Сланский, Рудольф

Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
– Ах, вот я то же говорю! – сказала она. – Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему всё говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «c'est ca le fameux prince Andre?» Ma parole d'honneur! [Это знаменитый князь Андрей? Честное слово!] – Она засмеялась. – Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
– Когда вы едете? – спросил он.
– Ah! ne me parlez pas de ce depart, ne m'en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler, [Ах, не говорите мне про этот отъезд! Я не хочу про него слышать,] – заговорила княгиня таким капризно игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. – Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, Andre? – Она значительно мигнула мужу. – J'ai peur, j'ai peur! [Мне страшно, мне страшно!] – прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
– Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, – сказал он.
– Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
– С отцом и сестрой, не забудь, – тихо сказал князь Андрей.
– Всё равно одна, без моих друзей… И хочет, чтобы я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
– Всё таки я не понял, de quoi vous avez peur, [Чего ты боишься,] – медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
– Non, Andre, je dis que vous avez tellement, tellement change… [Нет, Андрей, я говорю: ты так, так переменился…]
– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал.
– Что мне за дело, что тут мсье Пьер, – вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. – Я тебе давно хотела сказать, Andre: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
– Lise! – только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.