Словацкие культурные интердиалекты

Слова́цкие культу́рные интердиале́кты (также словацкие интердиалекты, словацкие культурные диалекты, варианты словацкого культурного языка; словацк. kultúrna slovenčina, kultivovaná slovenčina, kultúrna predspisovná slovenčina) — стихийно формирующиеся в XVI—XVIII веках словацкие языковые идиомы (наддиалектные формации, образования), представляющие собой результат взаимодействия чешского литературного языка с говорами словацких диалектов или же взаимодействия словацких говоров, языка народной словесности и других форм и разновидностей словацкого языка. Культурные интердиалекты имели большое значение в общественно-культурной жизни словаков в докодификационный период (до конца XVIII века), они использовались в административно-деловой сфере, в произведениях религиозного содержания, в создании художественной литературы, в устном народном творчестве и т. д., интердиалекты сыграли важнейшую роль в развитии устного и письменного словацкого языка, став, в частности, основой для создания двух вариантов литературной нормы словацкого языка. Интердиалекты представляли собой неупорядоченные языковые формы, широко варьировавшиеся в разных регионах и в произведениях разных авторов.

Область функционирования и структура словацких культурных интердиалектов заметно отличали их от диалектной речи, намного более широким был ареал их распространения и охват социальных слоёв словацкого общества, помимо устного общения интердиалекты стали обслуживать письменную сферу и проникли в те области, которые прежде занимали латинский, немецкий, чешский, венгерский языки, использовавшиеся словаками в качестве литературных, что сопровождалось изменениями языковых уровней интердиалектов, прежде всего лексического.

В традициях словацких лингвистических исследований для интердиалектов используется термин «культурный язык» (словацк. kultúrna slovenčina). В советской и российской лингвистике более распространённым является термин «интердиалект» или «культурный интердиалект». Изучению интердиалектов посвящены работы таких учёных, как Э. Паулини, К. Габовштякова, В. Бланар, И. Котулич, Р. Крайчович, Р. Оти, Н. А. Кондрашов и других. В научной литературе чаще всего описывается тот или иной интердиалект, иначе форма (разновидность, вариант) культурного языка — среднесловацкий, западнословацкий и восточнословацкй культурные интердиалекты. Вместе с тем, Э. Паулини рассматривает культурный язык как единую языковую систему. По его мнению, словацкий культурный язык, на раннем этане своего формирования в XVI веке не имеющий единых устойчивых норм, в печатных изданиях XVII—XVIII веков начинает обретать относительно единые черты.

История интердиалектов

Началом формирования интердиалектных образований в Словакии принято считать XVI век. Языковая ситуация, в которой формировались культурные интердиалекты в тот период, представляла собой сложную картину. В качестве литературного языка словаки использовали латинский язык, кроме того, были распространены немецкий и венгерский языки, в Восточной Словакии иногда использовали также польский язык. С конца XIV века начал распространяться чешский язык, который с XV века стал выполнять функцию письменно-литературного языка словаков параллельно с латынью (на чешском составляли официальные документы политического и юридического характера, вели деловую переписку, использовали в богослужениях, в художественных произведениях и научной публицистике). Кроме того, у словаков-протестантов чешский стал с XVI века языком литургии. Если в XV веке памятники письменности на чешском встречаются в достаточно ограниченном количестве и относятся в основном к религиозной области, то с XVI века они представляют вполне обычное явление и проникают во все сферы общественно-культурной жизни словаков. Даже в тех текстах из юго-западной Словакии, в которых словаки старались строго придерживаться норм чешского литературного языка, отмечаются различного рода словакизмы. В памятниках же, относящихся к административно-деловой письменности, созданных в Средней Словакии и некоторых регионах Западной Словакии тексты, соответствующие нормам чешского языка, с XVI века уже не встречаются. Фактически в этот период в Словакии складываются особые языковые формации, имеющие в своей основе чешский литературный язык, но фонетика, морфология и лексика которых в значительной мере испытала влияние словацкой речи (менее всего изменился чешский синтаксис). Причём говоры словацких диалектов воздействовали на чешский язык опосредованно через всевозможные междиалектные смешанные формы, характерные для того или иного словацкого региона. В языковую систему складывающихся культурных интердиалектов активно включается чешская лексика, в частности, связанная с разного рода терминологией, а также отражающая абстрактные явления, заимствуется лексика также из латинского языка.

Формирующиеся, таким образом, с XVI века словацкие культурные интердиалекты заняли промежуточное положение между чешским литературным языком и говорами словацких диалектов, кроме того, в этом диапазоне стали складываться различные смешанные языковые формы, сближавшиеся либо с чешским, либо со словацким языком. Смешанные чешско-словацкие тексты возникали как в результате длительного взаимодействия близкородственных языков, так и в некоторых случаях в результате сознательной словакизации чешского языка.

Особенностями формирования среднесловацкого культурного интердиалекта была сравнительно сильная словакизация среднесловацких письменных текстов. Это было вызвано более слабыми языковыми контактами (в сравнении с западнословацким диалектом) среднесловацкого диалекта с чешским языковым ареалом, а также не таким значительным как в Западной Словакии распространением чешского языка в Средней Словакии. Кроме того, согласно исследованиям Э. Паулини, черты среднесловацкого диалекта распространялись далеко за пределы среднесловацкого ареала, в связи с чем складывалась тенденция образования словацкой наддиалектной языковой формы на основе диалекта Средней Словакии. Соответственно, среднесловацкие языковые элементы сравнительно легко проникали в словацкую письменность. В то же время с самого раннего времени отмечается проникновение элементов западнословацкого культурного интердиалекта в среднесловацкий.

Западнословацкий культурный интердиалект в конце XVIII века стал основой кодификации словацкого литературного языка, выполненного католическим священником А. Бернолаком. Среднесловацкий культурный интердиалект в середине XIX века стал исходной базой штуровской кодификации словацкого литературного языка.

Термин «культурный язык»

Термин «культурный язык» или «культурный диалект» широко распространён в словакистике и употребляется во многих исследованиях долитературного периода истории словацкого языка (Э. Паулини, К. Габовштякова, Э. Йона, Р. Крайчович, В. Бланар, Н. А. Кондрашов, К. В. Лифанов, Р. Оти, И. Котулич и другие). Вместе с тем термин «культурный язык», «культурное наречие» или «культурный диалект» встречается также и в исторических исследованиях других славянских языков. Культурный язык рассматривается в них как возможный промежуточный этап в развитии от диалектов до письменного языка или национального литературного языка. Впервые данный термин упомянул польский лингвист К. Нич («О взаимоотношениях народных говоров и литературного языка», 1913). О культурных языках или диалектах как формации, предшествующей появлению ряда славянских литературных языков высказывался К. Горалек. Положение о так называемых культурных языках постепенно широко распространилось в исторических исследованиях славистов. В конечном итоге вопрос о диалектной базе литературного языка сменился вопросом об основе литературной нормы в виде интердиалектных образований, наддиалектных формаций, культурных диалектов, койне.

Так, например, общепринятой точкой зрения в теории польского литературного языка является признание основой литературной формы культурного языка или диалекта (К. Нич, Т. Лер-Сплавинский, В. Ташицкий, Т. Милевский, С. Урбанчик, С, Б. Бернштейн и другие). Древнепольский культурный диалект представляется как разговорное койне высших образованных слоёв и языка польских памятников XIV—XV веков. О формировании культурного языка или диалекта, предшествовавшего появлению литературного языка, упоминают также исследователи ряда других славянских языков. Некоторые лингвисты видят в появлении культурного языка общую тенденцию в развитии предлитературного периода всех славянских языков.

Термин «культурный язык» не всегда имеет однозначное определение, некоторые из исследователей в качестве такого языка рассматривают любой средневековый письменный или литературный язык, используемый в донациональную эпоху. Так, например, встречается определение «культурный язык словаков» в отношении чешского литературного языка средневековой Словакии. Отмечаются также расхождения во мнениях исследователей по поводу времени появления, структуры и формы культурных диалектов, в частности, в словацком языке. Так, если Э. Паулини считал, что начало образования словацкого культурного языка на основе чешского литературного языка относится к XVI веку, то И. Котулич называл культурным языком языковую формацию, которая употреблялась наряду с местными словацкими говорами и развивалась на их основе, уже на этапе формирования словацкого этноса в X—XI веках. Данная языковая формация использовалась не только в бытовом общении, но и проникала в административно-правовую и религиозную сферу. Появившемуся с XIV века в Словакии чешскому литературному языку И. Котулич дал определение как «второму культурному языку словаков». Сформировавшееся в XVI—XVIII веках средство общения словаков на основе чешского литературного языка и словацкого культурного языка он назвал «гибридной языковой формацией». Таким, образом, по его мнению, у словаков существовало три культурных языка: словацкий гомогенный, словацкий гетерогенный и чешский.

Определение культурного интердиалекта

В связи с тем, что термин «культурный язык» в славистике обозначает широкий спектр разнородных и неоднозначных языковых форм, Л. Н. Смирнов предложил рассматривать в научной литературе более определённую языковую форму, обозначив её как «культурный интердиалект» и дав ей следующее определение:

Культурным интердиалектом мы называем специфическую языковую формацию наддиалектного и междиалектного характера, возникающую на основе местных диалектов, но выполняющую по сравнению с ними более высокие общественно-культурные функции в период до появления национального литературного языка и служащую исходной базой его формирования.

— Л. Н. Смирнов. «Словацкий литературный язык эпохи национального возрождения» (2003)

Также Л. Н. Смирнов считает целесообразным более чётко разделять понятия «интердиалект» и «культурный интердиалект». Для последнего характерна также социально-коммуникативная функция, отмечаемая не во всех интердиалектах, к которым относят обиходно-разговорную речь междиалектного характера.

Форма литературного языка

Некоторые исследователи словацкого языка полагают, что западнословацкий интердиалект представлял собой литературную норму, считая таким образом, что словацкий литературный язык существовал ещё до бернолаковской кодификации. Так, К. В. Лифанов называет норму А. Бернолака непосредственным продолжением литературно-письменной традиции на западнословацком культурном интердиалекте. По мнению К. В. Лифанова западнословацкий интердиалект можно называть литературным языком, так как он имел наддиалектный характер, широкую область распространения (в том числе и за пределами Западной Словакии), определённую степень литературной обработанности, обладал чертами нормированности, поливалентности и т. д. Подобный взгляд разделяет Л. Дюрович, сторонником данной точки зрения в своих ранних работах был также Э. Паулини. Большинством исследователей истории словацкого языка полагают, что западнословацкий интердиалект не достиг статуса литературного языка, так как несмотря на то, что в нём прослеживались тенденции к формированию единых норм, они не были окончательно сформированы, не были кодифицированы и признаны носителями данного идиома. Западнословацкая письменность до А. Бернолака не представляла единой структуры, для неё была характерна широкая вариативность, значительно отличались друг от друга язык католической религиозной литературы Трнавского центра, язык перевода Библии, выполненного монахами камальдульского ордена, язык Г. Гавловича, особый язык представляли поздние произведения Й. И. Байзы. Письменные тексты на западнословацком интердиалекте представляли не единый литературный язык, а скорее совокупность отдельных письменных «идиолектов». И. Котулич, вчастности, считал, что культурный западнословацкий язык нельзя считать «первым словацким литературным языком». Словацкие лингвисты в отношении западнословацкого интердиалекта, как и в отношении других вариантов культурного языка, применяют термин «долитературный». П. Жиго, например, употреблял термин «культурные долитературные образования».

История изучения

Возникновение теории словацких культурных интердиалектов во многом связана с историей выявления диалектной базы двух норм словацкого литературного языка, созданных А. Бернолаком (конец XVIII века) и Л. Штуром (середина XIX века). Первым, кто предположил то, что исходной базой штуровсокой литературной нормы является среднесловацкий культурный язык, был чешский лингвист К. Горалек. Эта идея была поддержана и получила дальнейшее развитие в исследованиях по истории словацкого литературного языка многих лингвистов. К этой проблеме, в частности, обращался Э. Паулини. В его работах рассматривались языковые и историко-культурные предпосылки для возникновения среднесловацкого интердиалекта, выявлены особенности употребления данного идиома в словацком обществе: «в словацком обществе ещё до Штура существовала некая форма среднесловацкого культурного языка, используемая достаточно широким слоем образованных, resp. грамотных людей».

Изучению вариантов словацкого культурного интердиалекта посвящены работы многих исследователей истории словацкого литературного языка. Наиболее изученным является западнословацкий интердиалект. Исследованиями западнословацкого интердиалекта занимались Р. Крайчович, К. В, Лифанов и другие. В числе работ, в которых исследуется западнословацкий интердиалект, отмечаются такие издания Р. Крайчовича, как K problematike formovania kultúrnej západoslovenčiny, 1962; Hlavné fázy formovania kultúrnej západoslovenčiny, 1964; Bernolákovčina a reč vzdelancov na juhozápadnom Slovensku v 18 storočí, 1981 и другие. Менее изучен в сравнении с западнословацким среднесловацкий культурный интердиалект. Исследования среднесловацкого культурного интердиалекта публиковались такими славистами, как Э. Паулини, Э. Йона, Ш. Тобик, В. Бланар, Р. Оти, Н. А. Кондрашов и другие. Исследованиями западнословацкого интердиалекта занимались Р. Крайчович, К. В, Лифанов и другие.

См. также

Койне

Литература

1. Krajčovič R., Žigo P. Dejiny spisovnej slovenčiny. — Bratislava: Vydavateľstvo Univerzity Komenského, 2006. — 252 S. — ISBN 80-223-2158-3.
2. Pauliny E. Dejiny spisovnej slovenčiny od začiatkov po súčasnosť. — Bratislava: Slovenské pedagogické nakladateľstvo, 1983. — 256 S.
3. Short D. Slovak // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 533—592. — ISBN 0-415-04755-2.
4. Смирнов Л. Н. Формирование словацкого литературного языка в эпоху национального возрождения (1780—1848) // Национальное возрождение и формирование славянских литературных языков. — М.: «Наука», 1978. — С. 86—157.
5. Смирнов Л. Н. Словацкий литературный язык эпохи национального возрождения. — М.: Институт славяноведения РАН, 2001. — 204 с. — ISBN 5-7576-0122-1.
6. Смирнов Л. Н. Западнославянские языки. Словацкий язык // Языки мира. Славянские языки. — М.: Academia, 2005. — С. 274—309. — ISBN 5-87444-216-2.

Отрывок, характеризующий Словацкие культурные интердиалекты

После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.