Словенский импрессионизм

Словенский импрессионизм — художественное течение, существовавшее в Словении в 1900-е годы. Главными его представителями были Рихард Якопич, Матия Яма, Иван Грохар и Матей Стернен, организовавшие «Свободное сообщество группы художников Сава». Все четыре художника писали в похожем стиле, вдохновлённым как французским импрессионизмом (в первую очередь Моне, Писсарро и Сислеем), так и представителями импрессионизма за пределами Франции, в особенности Джованни Сегантини. Так как на момент формирования словенского импрессионизма (около 1900 года) французский импрессионизм уже не существовал как живое художественное течение, словенский импрессионизм следует рассматривать как своего рода «возвращение к истокам».

Наиболее активным периодом совместного творчества словенских импрессионистов были годы с 1902 по 1906, когда три из них работали на пленэре в Шкофья-Локе, небольшом городке в центральной Словении. По этой причине Шкофья-Локу часто называют «Словенским Барбизоном». После 1907 года художники начали отдаляться друг от друга, и после начала Первой мировой войны движение фактически перестало существовать.

Возникновение

До Первой мировой войны Словения входила в состав Австро-Венгерской империи. Хотя словенское искусство в XVIII веке (эпоха барокко) переживало подъём, в XIX веке оно было низведено на уровень ремесла. Творчество лучших словенских художников, среди которых были братья Янез Шубиц и Юрий Шубиц, а также Антон Ажбе, не находило понимания в самой Словении, они не получали заказы и вынуждены были эмигрировать. В 1891 году Ажбе основал в Мюнхене художественную школу, первыми учениками которой были несколько студентов Академии художеств, недовольных процессом обучения в Академии. Среди этих студентов был Рихард Якопич. Круг Ажбе вскоре стал, среди прочего, выполнять функцию отсутствующей в Любляне Академии художеств, притягивая талантливых словенских студентов. В 1895 году Якопич нашёл в художественном училище Граца Ивана Грохара и, оценив его талант, рекомендовал его Ажбе. В 1897 году школу Ажбе стали посещать Матия Яма и Матей Стернен. Художники первоначально не имели возможности ознакомиться с работами французских импрессионистов, но были знакомы с творчеством немецких импрессионистов, прежде всего Либермана, Коринта и Слефогта, а также шведа Андерса Цорна и произведшего на них глубокое впечатление своим стилем итальянца Джованни Сегантини. Сам Антон Ажбе не относился к импрессионистам, и в его школе не изучали новейшие художественные течения, тем не менее, школа Ажбе создавала стимулирующую обстановку взаимодействия между студентами, приехавшими из разных стран и обладающих совершенно разным опытом. Из его школы вышли такие разные художники, как, например, Василий Кандинский и Мстислав Добужинский. К 1900 году Якопич, Грохар, Яма и Стернен писали свои картины в ярко выраженной импрессионистской манере.

Эволюция течения

К 1900 году все четыре художника — Якопич, Яма, Грохар и Стернен — жили в Любляне, хотя вплоть до смерти Ажбе в 1905 году они проводили зимы в Мюнхене. Впервые четыре художника выставлялись вместе на первой Выставке словенского искусства в Любляне в 1900 году. После этого Якопич и Яма стали регулярно писать на пленэре в деревне Странска-Вас. Грохар и Якопич всё ещё находились под сильным влиянием Сегантини, а Стернен — немецких импрессионистов. В 1902 году на второй Выставке словенского искусства импрессионисты вчетвером выступили как консолидированная группа, но не имели успеха у публики и критики. В дальнейшем они выставлялись в основном за пределами Словении. В 1904 году выставка в Вене имела огромный успех, не только у художественной критики, но и у словенского литературного движения во главе с Иваном Цанкаром и Отоном Жупанчичем. После этой выставки Якопич, Грохар, Яма и Стернен формально объединились в группу, которую назвали «Свободное сообщество группы художников Сава» (в дальнейшем к ней присоединились и другие художники). До начала Первой мировой войны они выставлялись под этим названием: в 1904 году в Белграде, 1906 — в Софии, 1907 — в Триесте, 1908 — в Загребе, Варшаве и Кракове, в 1911 — в Риме.

В 1902 году Яма и Якопич работали в деревнях Странска-Вас и Волчьи-Поток. С лета 1902 по ноябрь 1908 года Якопич жил в городе Шкофья-Лока в центральной Словении, где к нему впоследствии присоединились Грохар и Стернен. Все трое ежедневно занимались пленэрной живописью и ежедневно встречались в кафе, обсуждая картины и читая журналы «Simplizissimus» и «Jugend». Шкофья-Лока играет в истории словенской живописи примерно ту же роль, что Барбизон — в истории живописи французской. Художники имели разные интересы, и писали в разных местах и разные объекты: Стернен — около Горенья-Вас и Траты, где ему нравились смешанные сосново-буковые леса. Якопич и Грохар работали к северу от Шкофья-Локи, около Камнитника и Црнгроба. Грохар не любил леса и предпочитал поля, луга и песчаные холмы. Якопич, напротив того, любил деревья — буки, тополя и сосны, а также глину, так как ему нравились их цвета. Яме до 1908 года больше нравились хорватские пейзажи.

В ноябре 1906 года Якопич переехал в Любляну и поселился по адресу Нови-Трг, 2, где и жил до своей смерти в 1943 году. В 1906 году он и Стернен основали частную художественную школу в Любляне, однако в скором времени группа импрессионистов начала распадаться, Яма уехал за границу, Стернен отдалился от группы и в 1907 году оставил художественную школу, и лишь Грохар оставался до своей смерти в 1911 году близок Якопичу. В 1908 году Якопич построил выставочный павильон в Любляне (снесён в 1961 году), в надежде вырастить новое поколение словенских художников. Хотя группа «Сава» пережила некоторый подъём после Первой мировой войны, с выставками вплоть до 1922 года, в середине 1920-х годов она распалась окончательно, после чего явление словенского импрессионизма ушло в прошлое.

Исторически сложилось так, что импрессионизм стал основой все современной живописи Югославии: кроме Словении, в то же время и в похожем стиле работали также Надежда Петрович в Сербии и Влахо Буковац, а позже Мирослав Кралевич и Йосип Рачич в Хорватии.

Стиль и философия

Особенность словенского импрессионизма состоит в том, что он представлял из себя школа живописи, а не просто достижения отдельных художников, находящихся под прямым влиянием французских импрессионистов. Более того, до того, как течение уже было сформировано, никто из словенских импрессионистов не имел возможности ознакомиться с работами французских импрессионистов. Их творчество стало продуктом их собственного восприятия.

Словенские импрессионисты как по стилю, так и по видению действительности разделяются на две пары. Якопичу и Грохар считали, что целью искусства является передача природы максимально точно, при этом художник должен использовать собственное восприятие через свет и цвет. Яма и Стернен рассматривали живопись не как способ отражения реальности, а как выражение собственных идей художника. Яма, единственный из четверых, бывший теоретиком искусства, писал: «Импрессионизм — только средство выразить моё воображение, а не вещь в себе».

К 1900 году все четверо выбрали подходящий им способ работы — пленэрная живопись при дневном свете. Они считали, что добиться своих целей можно лишь постоянно совершенствуя свою технику, и что пейзаж является неизбежной стадией развития художественного мастерства. На более поздних стадиях они стали переходить к фигурным композициям, но всегда уделяли особое внимание освещению. Картина Грохара «Сеятель» (1907) является квинтэссенцией их усилий: она представляет человека в пейзаже, при этом человек играет главную роль, но человек и пейзаж объединены атмосферой и солнечным светом.

Источники

• Sonja Vadnjal. [www.thezaurus.com/?/webzine/slovenian_impressionism/ The first consciously organized expression of the Slovenian character in art]. Institute for Slovenian Studies of Victoria (2005). Проверено 7 июня 2009. [www.webcitation.org/66bRc6mpe Архивировано из первоисточника 1 апреля 2012]. (англ.)
• France Stele. Slovene Impressionists. — Co Libri (Ljubljana), 1994. — ISBN 9616015125.  (англ.),  (словенск.)

Отрывок, характеризующий Словенский импрессионизм

Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.