Словообразовательная метафора

Словообразовательные метафоры - производные слова, реализующие только переносное значение. Переносное значение таких слов а) возникает в деривационном акте при изменении морфологической структуры слова (подноготная, чугунеть, разлапистый) и б) наследуется от производящего слова или фразеологизма (обезьянничать, очковтиратель).

Само понятие «метафора» разрабатывалось прежде всего в рамках лексикологии. «Мостик» в словообразование «перекинул» еще В.Г. Гак, выделив особый тип метафоры – частичную, когда «перенос значения сопровождается изменением в форме слова». Сейчас в науке уже считается утвердившимся мнение о существовании метафоры словообразовательной: «Если в лексике метафора – явление семантическое (одна и та же обслуживает разное содержание), то в словообразовании она сопровождает рождение нового слова, которое является единственным носителем этого метафорического смысла». О.Н. Лагута также указывает на то, что «в метафорообразовании могут участвовать структурные единицы разных уровней», в частности, она выделяет «основы словоизменительные и словообразовательные: твердолобый, мягкотелый» .

Словообразовательная метафора (далее – СМ) обладает основными свойствами метафоры лексической – образностью и двуплановостью.

Двуплановость предполагает наличие следующих элементов в знаковой структуре метафоры: 1) в плане выражения: слово-параметр, указывающее на основной субъект сравнения, и слово-аргумент (микроконтекст) – « к смысловой интерпретации слова-параметра» , указывающее на вспомогательный субъект сравнения. Например, Среди единообразной зеленой ботвы странно выделялись фиолетовая грядка свеклы да высокие желтые раскидистые зонтики созревшего укропа (Ю.Поляков, Грибной царь) – словом-параметром является существительное зонтик (т.е. с ним сравниваются соцветия укропа), а словом-аргументом – укроп (он указывает на то, что слово зонтик употреблено в переносном смысле); 2) в плане содержания: аспект сравнения, задающий область сходства субъектов метафоры, и общий признак основного и вспомогательного субъектов . В приведенном нами примере аспектом сравнения выступает форма, а общий признак между ними – ‘расходящиеся лучами’ (спицы – у зонтика и цветки – у укропа).

Двуплановость словообразовательной метафоры проявляется в том, что в качестве основного субъекта выступает производное слово, а в качестве вспомогательного – производящее. Например, в основу значения производного змеиться ‘тянуться извилистой линией; виться, извиваться’ (← змея ‘пресмыкающееся с длинным извивающимся телом без ног’) кладется сема ‘извиваться’ (общий признак), указывающая на способ передвижения (аспект сравнения). Все остальные семы нейтрализуются.

Именно способ передвижения и является основой для с р а в н е н и я движения змеи и любого другого предмета, который может быть сопоставлен по этому признаку : дорога змеится, косы змеятся, ручей змеится. Ср. также: Теперь, судя по змеящейся очереди в кассу… (Л.Гурский); Тусклые красноватые язычки змеились по окраске (М.Веллер); Ветры змеились снежными жгутами и бросались к её ногам (Т.Толстая); На асфальте в черной слякоти змеились шланги (Д.Рубина). Следовательно, любой из субъектов действия (ручей, дорога, шланг и т.д.) может выступать в качестве слова-аргумента. При этом для словообразовательной метафоры, а точнее для выражения метафорического значения производного слова, лексический контекст не обязателен. Минимальным контекстом являются аффиксы, сигнализирующие о метафорическом характере корневой морфемы и как следствие – всего слова в целом. Таким образом, образный характер словообразовательной метафоры понятен и вне лексического окружения, служащего лишь конкретизатором значения производного, и в этом еще одно её отличие от метафоры лексической, которая «вне синтаксического оформления не существует» .

Наличие двуплановости предполагает возможность использования метафоры в буквальном значении. Прием буквализации еще одно доказательство её существования, в этом случае производное слово будет мотивироваться прямым значением производящего. Это достигается помещением в контекст: а) производящего: Здесь усыпальница бессердечного Шопена. Бессердечного в том смысле, что композитор был похоронен без сердца, увезенного за тысячу километров отсюда (Б.Акунин); б) синонимичного производного той же словообразовательной структуры: Каждый, кому 24 октября 1917 года доводилось нюхать кокаин на безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах, знает, что человек вовсе не царь природы (В.Пелевин); в) совмещением прямого и переносного значений: Доносчиков не уважал и доносы принимал только за обедом, после второго блюда в предвкушении десерта (Э.Кочергин).

Словообразовательная метафора может быть охарактеризована с точки зрения языковых функций, свойственных метафоре лексической. Она может выполнять: а) номинативную функцию: волнолом, змеевик, небоскреб, громоотвод, цепенеть; б) образную функцию, «служащую развитию фигуральных значений и синонимических средств языка» : сердцеед ‘покоритель женских сердец, ловелас’, лизоблюд ‘подхалим’, обезьянничать ‘кривляться’ и др.; в) экспрессивную функцию: раздраконить, очуметь, собачиться – в этом случае «метафорический перенос осуществляется ради создания субъективного фактора. Экспрессивная метафора апеллирует к чувствам человека, вызывает переживания и, следовательно, создает экспрессивный эффект» .

Еще один аргумент в поддержку словообразовательной метафоры – возможность компаративной развертки, только она, в отличие от лексической метафоры, осуществляется включением в компаративную конструкцию не того же слова в прямом значении (обезьяна ‘некрасивый человек <похожий на обезьяну, напоминающий внешним видом обезьяну>’), а своего производящего: вуалировать ‘намеренно делать что-либо неясным <как будто скрывать вуалью>’, ребячиться ‘вести себя несерьезно, шалить <как ребенок>’; змеевик ‘трубка, изогнутая в виде спирали <и напоминающая по форме змею>’.

Кроме указанных выше свойств, СМ характеризуется обязательной фразеологичностью семантики, когда словообразовательное и лексическое значения не совпадают: значение СМ не может быть раскрыто через сумму значений её составляющих: ср.: безногий ‘не имеющий ног’ и безмозглый ‘очень глупый, бестолковый’. В первом примере значение производного полностью выводится из его структуры, во втором примере мы видим только указание – посредством префикса без- – на отсутствие чего-либо. Корневой элемент -мозг- выступает в данном случае атрибутом ума, однако в структуре слова прямого указания на это нет. Кроме того, приставка без- также выступает не в «полном» значении, поскольку производное обозначает не абсолютное отсутствие ума, а незначительную степень его «присутствия».

Таким образом, словообразовательная метафора, являясь – формально – принадлежностью системы словообразовательной, обладает всеми системными и функциональными (хотя проявляющимися и по-иному) свойствами метафоры лексической, поэтому её можно выделить как особую подсистему в метафорической системе языка.

Литература

• Козинец С. Б. [books.google.com/books?id=beFbAQAAQBAJ Словарь словообразовательных метафор русского языка]. — Москва: Флинта, 2012. — 284 с.
• Козинец С. Б. [www.dissercat.com/content/slovoobrazovatelnaya-metafora-v-russkom-yazyke Словообразовательная метафора в русском языке : диссертация]. — Москва, 2009. — 404 с.
• د. رحيم علي كرم [www.iasj.net/iasj?func=fulltext&aId=46562 Семантическая классификация основных типов словообразовательной метафоры] // Journal of College of Languages. — 2011. — Вып. 23. — С. 22-31.

К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Словообразовательная метафора

– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.


Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.