Слог

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Слог — это минимальная фонетико-фонологическая единица, характеризующаяся наибольшей акустико-артикуляционной слитностью своих компонентов, то есть входящих в него звуков. Слог не имеет связи с формированием и выражением смысловых отношений. Это чисто произносительная единица. В слоге группируются звуки разной степени звучности, наиболее звучные — слогообразующие, остальные — неслоговые.

При определении понятия слога с точки зрения науки о языке различаются два подхода. Со стороны образования, или, иначе, в физиологическом отношении, слог интерпретируется как звук или сочетание звуков, при произнесении которых речевой аппарат человека порождает один неразрывный толчок выдыхаемого воздуха. В свою очередь, в акустическом отношении, или со стороны звучности, под слогом может пониматься такой отрезок речи, в рамках которого один звук выделяется в сравнении с другими, находящимися от него в непосредственной близости, наибольшей степенью звучности[1].





Слог в лингвистике

Общее понятие о слоге

В то время как фонема понимается в рамках языкознания как минимальная звуковая единица, слог, в свою очередь, определяется как минимальная произносительная, или артикуляционная, единица речи. Отдельные терминологические аспекты могут варьироваться — к примеру, у некоторых авторов единица может называться кратчайшей, а не минимальной, — однако вне зависимости от конкретного наименования в определении подчеркивается её неделимость — невозможность разложить единицу на аналогичные составляющие меньшего уровня. Структурно слог может состоять из одного или нескольких звуков, которые следуют непосредственно друг за другом в потоке речи и образуют некое целое, нерасчленимое с точки зрения произношения.

В составе слога выделяют ядро (либо, к примеру, «вершину»), которое составляет чаще всего некоторый гласный звук, а также периферию, которая обычно представлена теми или иными согласными. Стоит, впрочем, при этом отметить, что возможно существование ядер и без гласных звуков: слогообразующую функцию могут исполнять также сонанты или — реже — шумные согласные. Характерен, в частности, пример чешского языка, для которого слогообразующие сонанты являются вполне нормальным и распространенным явлением. Аналогичным образом гласные звуки могут составлять периферию слога; в таком случае они определяются как неслоговые. Ядро является обязательным элементом слога, наличие периферии опционально — в ряде случаев она может полностью отсутствовать.

Вообще, как можно заключить, возможность (в том числе принципиальная) использования какого-либо конкретного звука находится в непосредственной зависимости от его звучности, то есть от количества голоса в его составе. Эта зависимость наглядно отражена в т. н. шкале сонорности, представляющей различные типы звуков в порядке убывания их звучности (и, соответственно, типичности использования в ядре):

Гласные Согласные
Широкие Средние Узкие Сонанты Звонкие Глухие
Щелевые Смычные Щелевые Смычные
1 2 3 4 5 6 7 8

В обратном направлении, то есть справа налево, убывает, в свою очередь, типичность использования тех или иных разновидностей звуков в качестве периферии слога. С опорой на сонорность была сформулирована сонорная теория слога (см. ниже), в рамках которой предлагалось определять количество слогов в слове по так называемым пикам звучности — звукам, наиболее превосходящим все прочие по степени сонорности. Данная теория, однако, не предоставляет возможности решения вопроса о том, где именно в слове необходимо проводить слогораздел, а также дает ошибочные результаты при исследовании односложных слов с несколькими пиками звучности.

Следует также отметить, что для каждого конкретного языка характерны свои собственные специфические модели слога, равно как и ограничения на возможность использования тех или иных звуков в определенных позициях. К примеру, для ряда языков, к числу которых относятся русский, английский или французский, слог не имеет отношения к смысловому содержанию и даже формально-структурному членению слова, в состав которого входит. Границы слогов в таких языках являются подвижными и вполне свободно смещаются при каких-либо модификациях, не проявляя зависимости ни от морфем, ни от грамматических форм. Если в слове дом один слог, который равнозначен корню, то в форме дома первый слог охватывает уже лишь часть корня, а вторая часть последнего объединяется с окончанием в рамках второго слога. Аналогичная ситуация наблюдается в том числе и на стыке слов, когда в пределы одного слога попадают, к примеру, конечная часть предлога и начальная часть знаменательного слова, за ним следующего. Иногда, как, например, во французском языке, слог может объединять начало и конец двух знаменательных слов (в русском языке, если два слова не относятся к служебным, слоговая граница между ними обычно все же проводится).

В то же время существуют языки, в которых слог — это стабильное образование, чьи состав и границы в потоке речи никоим образом не изменяются. Языки подобного рода — китайский, к примеру, или вьетнамский — в силу данной специфической особенности называются слоговыми (или, иначе, языками слогового строя). Устойчивость слога в этих языках связана с тем, что он представляет собой средство выражения отдельной морфемы и становится фактически минимальной фонологической единицей взамен фонемы; такой слог определяется как силлабема. Кроме того, в качестве отдельного варианта рассматриваются случаи, когда компоненты слога подвержены чередованию; тогда эквивалентами фонемы выступают начальный согласный (инициаль) и остальная часть слога (финаль)[2].

Классификация слогов

В качестве наиболее важных традиционно рассматриваются два варианта классификации слогов: по конечному звуку и по количеству гласного.

I. По конечному звуку различают слоги:

  1. Открытые — то есть такие, которые заканчиваются непосредственно слогообразующим звуком и не имеют задней периферии;
  2. Закрытые — то есть такие, которые заканчиваются неслогообразующим звуком и, соответственно, располагают задней периферией.

В некоторых языках оба названных типа слогов используются одинаково активно, в других — закрытые слоги отсутствуют. В частности, к числу языков открытого слога на определенном этапе своего развития принадлежал праславянский язык; в настоящее время в русском языке закрытые слоги возможны, однако используются существенно реже, чем открытые — группы согласных, находящиеся в позиции между двумя гласными, при слогоделении принято относить к последующему гласному.

II. По количеству гласного различают слоги:

  1. Долгие — то есть такие, которые включают в свой состав либо долгий гласный, либо группу из нескольких согласных;
  2. Краткие — то есть такие, в составе которых имеется краткий гласный и в то же время отсутствуют группы согласных.

Различение долгих и кратких слогов было, в частности, характерно для древнегреческого и латинского языков. На современном этапе данное разделение актуально, к примеру, для арабского языка[2].

Полифтонги

Исследователи усматривают непосредственную взаимосвязь между понятиями слога с одной стороны и групп гласных, произносимых как один слог — с другой стороны. Подобный группы обобщенно именуются полифтонгами; наиболее распространенными их вариантами являются группы из двух и трех гласных звуков (дифтонги и трифтонги соответственно). В случае полифтонгизации один из гласных, входящих в их состав, рассматривается как вершина слога, а прочие — как периферия; соответственно, принято выделять полифтонги восходящие, нисходящие и комбинированные. В некоторых языках, впрочем, встречаются специфические дифтонги, в которых оба звука составляют ядро; такие группы звуков принято называть равновесными. Фонологически полифтонги могут трактоваться либо как отдельные особые фонемы, либо как сочетания фонем; эти две точки зрения известны как монофонематическая и полифонематическая. Предпочтение какой-либо из них зависит от специфики конкретного языка, с которым имеет дело исследователь[2].

Звуковые модификации, обусловленные слогоделением

Слоговая структура слова может иметь определенные специфические особенности, вследствие которых в звуковом составе лексической единицы могут происходить те или иные изменения. Главным образом эти модификации заключаются в появлении посторонних, или, как они еще могут быть названы, «паразитических» звуков, гласных либо согласных. В зависимости от их местоположения различают два основных типа подобных изменений:

  1. эпентеза (появление неорганических звуков внутри слова), и
  2. протеза (возникновение посторонних звуков на начальной границе слова).

В частности, вставочные согласные могут возникать на стыке двух слогов, если имеет место зияние — совместное расположение гласных звуков, принадлежащих к различным слогам. В таких случаях носитель языка ощущает интуитивную потребность ввести некоторый переходный звук, как правило — требующий минимального напряжения речевого аппарата согласный наподобие [j]. Появление протетических согласных также сопряжено с зиянием, обнаруживаемым в потоке речи (обыкновенно на стыке двух слов).

Следует при этом отметить, что языковая система располагает и некоторыми иными методами преодоления зияния. К их числу относятся:

  1. стяжение (объединение нескольких гласных в один долгий или дифтонг, в результате чего слоги также «стягиваются» в один),
  2. элизия (выпадение одного из конфликтующих гласных, с аналогичными последствиями).

Что касается посторонних гласных, то их появление вызывается необходимостью разбиения на несколько слогов слитной труднопроизносимой совокупности согласных звуков. Наиболее подходящей средой для возникновения таких звуков являются сочетания сонантов с шумными согласными, отделяющими их от вершины слога. Иногда разрешение проблемы достигается сокращением группы согласных, в основном за счет тех же сонантов[2].

Теории о природе слога

Языковеды выдвинули несколько теорий относительно природы слога: экспираторная, сонорная (акустическая), напряжённости (артикуляторная), динамическая.

Экспираторная теория слога

По экспираторной (выдыхательной) теории слог образуется в результате мышечного напряжения голосовых связок, когда выдыхаемая струя воздуха образует своеобразные толчки-слоги. Теория известна с античных времён. Экспериментарной проверкой может являться простейший опыт с произнесением слова перед пламенем свечи: сколько раз в процессе произношения качнётся пламя — столько слогов содержится в слове. Однако эта теория признана неверной, поскольку имеются слова, в которых число слогов не совпадает с количеством выдыханий. Например, в слове «ау» — два слога, но одно выдыхание, в слове «сплав» — напротив: один слог, но два выдыхания.

Сонорная теория слога

По сонорной теории, которую ещё называют акустической теорией или теорией громкости/звучности, слог является сочетанием звуков с большей или меньшей степенью громкости. Слоговой гласный, как громкий звук, присоединяет к себе неслоговые согласные. Каждый слог имеет два минимума громкости, которые являются его пределами. Акустическую теорию предложил датский языковед Отто Есперсен. Для русского языка её разработал советский языковед Рубен Иванович Аванесов (1902—1982). Согласно этой теории, высшая ступень (четвёртый уровень в шкале уровня сонорности) по звучности принадлежит гласным звукам ([а], [е], [о] и другие). Между третьим и четвёртым уровнем находится звук [й], который имеет ослабленную звучность в сравнении с гласными. На третьем уровне находятся сонорные согласные ([л], [м]). Второй уровень занимают шумные звонкие ([б], [д] и другие). На первом уровне размещаются шумные глухие ([п], [т] и другие). При нулевом уровне звучание полностью отсутствует, это — пауза. Шкала уровня сонорности строится снизу вверх, подобно нотной линейке. Например слово «ау» на шкале уровня сонорности будет графически выглядеть как график с двумя резкими вершинами, упирающимися в верхную строчку линейки, с впадиной между ними, опускающейся книзу до линии, означающей нулевой уровень (паузу). Если слово условно изобразить в цифрах, представляющих эту акустическую закономерность, то слово «ау» (а-у) можно представить как последовательность номеров уровней сонорности: 0-4-0-4-0. По этой схеме акустический график слово «сплав» (сплаф) будет выглядеть как ломаная линия с последовательностью согласно номерам уровней сонорности: 0-1-1-3-4-1-0. Поскольку в последнем случае лишь одна вершина, то считается, что в слове «сплав» — один слог. Таким образом, сколько вершин имеется на шкале уровня сонорности того или иного слова, столько в нём будет слогов. Однако, согласно этой теории, количество слогов не всегда совпадает с количеством гласных, поскольку иногда встречаются, образующие «вершины», сонорные согласные. К примеру, в слове «смысл» (смы-сл) схема будет следующей: 0-1-3-4-1-3-0. Здесь слово с одной гласной имеет два слога со слоговыми звуками «ы» и «л». В то же время это слово имеет произношении и в один слог: при этом сонорная «л» оглушается шумной глухой «с» по схеме: 0-1-3-4-1-1-0. Эта особенность некоторых слов иметь несколько вариантов произношения по слогам используется в стихосложении. Так, слово «декабрь» в стихотворении Бориса Пастернака может произноситься в два или в три слога, по необходимости, для поддержания общей ритмичности стиха:

Была в Останкине зима,

Декабрь (де-кабрь), число тридцатое (…)

Была в Останкине зима,
Декабрь (де-ка-брь), тридцать первое.

Однако теория сонорности в отдельных случая даёт сбои. Так, для междометия «кс-кс-кс», которым в России подзывают к себе домашнюю любимицу-кошку, схема сонорности будет выглядеть графиком с длинной площадкой без вершин (0-1-1-1-1-1-1-0), несмотря на то, что даже на слух данное междометие имеет некую разбивку по уровням звучности.

Теория напряжённости

По теории напряжённости или артикуляторной теории, которую выдвинул советский языковед Лев Владимирович Щерба, слог образуется благодаря артикуляторному мышечному напряжению, которое растет в направлении вершины слога (то есть гласного и сонорного звука), а затем спадает. Напряжение, таким образом, выступает в качестве аналога звучности, и, действительно, оно также убывает по направлению от гласных через сонорные к звонким и глухим согласным. В данном случае слог трактуется с точки зрения единства произносительного импульса (которым, соответственно, объясняется его — слога — неделимость).

Динамическая теория слога

По динамической теории, слог рассматривается как комплексное явление, которое обуславливается действием ряда факторов: акустических, артикуляторных, просодических и фонологических. Согласно динамической теории слог есть волна интенсивности, силы. Самые громкие, сильные звуки в слове — слоговые, менее сильные — неслоговые.

Особенности слогообразования

В русском языке слоги обычно строятся по принципу восходящей звучности, и слогораздел в неконечных слогах чаще всего происходит после самого звучного звука. Типы слогов в русском языке: открытые (-та-) и закрытые (-ат-), прикрытые (-та-) и неприкрытые (-ата-).

В русском языке слогообразующим является гласный звук, поэтому в слове столько слогов, сколько в нём гласных: а-ри-я (3 слога), ма-як (2 слога), рейс (1 слог).

Слоги могут быть прикрытыми (начинаются с согласного) и неприкрытыми (начинаются с гласного). Например, в слове ар-буз первый слог неприкрытый, а второй прикрытый.

Для того, чтобы определить, сколько слогов в слове, применяют нехитрый прием, впервые показываемый учителями начальной школы детям. Для этого руку тыльной стороной подносят на близкое расстояние к подбородку и четко произносят нужное слово, считая, сколько раз подбородок коснется руки. Это число и будет количеством слогов.

Многие учёные писали в своих трудах о том, что слог — ничто. «Слог есть фикция» (Л. Р. Зиндер). Согласно теории Л. В. Щербы о том, что любая звуковая единица связана со смыслом фонемы, слог фиктивен, так как не имеет никакой связи со смыслом (в русском языке).

Эссен писал, что слог не несёт смысла и не имеет каких-либо особых акустических характеристик.

Слоги существуют, так как:

  1. Слог — важная и явно вычленяемая в речевой интуиции единица.
  2. Слог — основная единица в стихосложении.

Кроме того, уметь делить слова на слоги имеет практическое значение, поскольку именно согласно ему в русском орфографии разрешено переносить слово на следующую строку.

Слог в литературоведении

С опорой на понятие о слоге в рамках литературоведения выделяются и различаются разнообразные системы стихосложения. В основе стихосложения как такового лежит определенное членение речи на составляющие, и упорядочение стихотворных строк обыкновенно осуществляется по наличию в них каких-либо звуковых элементов; в этом качестве нередко выступает именно слог, как произносительная единица, выделяемая носителями языка интуитивно. Учет качества и количества слогов образует фундамент систем стихосложения, перечисленных ниже[3].

  1. Силлабическое стихосложение. В данном случае основополагающим принципом является равносложие, то есть учитывается количество слогов в каждой стихотворной строке, и им определяется длина стиха. Если в строке более 8 слогов, то в её середине присутствует так называемая цезура — пауза, разделяющая строку на полустишия. Равнозначность числа слогов предназначается в данной системе для формирования ритма, в тех текстах (или, глобальнее, в тех языках), где соответствующая функция не может быть выполнена ударением[4].
  2. Мелодическое стихосложение. В рассматриваемой системе ключевую роль играет высота слогов (наряду с их количеством и расположением); слоги с ровным, восходящим или нисходящим тоном могут, соответственно, противопоставляться. Мелодика актуальна для языков, в которых высота звука и образуемого им слога являются фонологически значимыми[5].
  3. Метрическое стихосложение. Для данного типа характерен учет долготы слогов в дополнение к их числу и позициям. Как и в предыдущем случае, система наиболее продуктивна в тех языках, где долгота гласного является фонологически значимым признаком. В частности, в античной метрике краткий слог принимался за одну единицу измерения стиха, а долгий слог, в свою очередь, был эквивалентен двум таким единицам, из которых собиралась стихотворная строка[6].
  4. Тоническое стихосложение. В этом случае ведется учет количества и расположения ударных слогов, равно как и их соотношения с безударными. Указанная система эффективна в тех языках, где применяется силовое динамическое ударение и наблюдается ослабление безударных гласных. В зависимости от того, учитывается ли только число ударных слогов, или же также и их позиционирование, различаются собственно тоническое и силлабо-тоническое стихосложение[7].

Напишите отзыв о статье "Слог"

Примечания

  1. Розенталь Д. Э., Теленкова М. А. [dic.academic.ru/dic.nsf/lingvistic/1487/ Слог]. Словарь-справочник лингвистических терминов. Изд. 2-е. — М.: Просвещение, 1976.. academic.ru. Проверено 8 июня 2013.
  2. 1 2 3 4 Маслов Ю.С. [www.bsu.ru/content/hecadem/maslov_us/maslov.pdf Введение в языкознание]. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — М.: Высшая школа, 1987. — 272 с.
  3. [dic.academic.ru/dic.nsf/enc1p/45502 Стихосложение - Современная энциклопедия]. academic.ru. Проверено 8 июня 2013.
  4. [literary_criticism.academic.ru/343/ Силлабическое стихосложение - Словарь литературоведческих терминов]. academic.ru. Проверено 8 июня 2013.
  5. [dic.academic.ru/dic.nsf/enc3p/194622 Мелодическое стихосложение - Большой энциклопедический словарь]. academic.ru. Проверено 8 июня 2013.
  6. [dic.academic.ru/dic.nsf/enc1p/29950 Метрическое стихосложение - Современная энциклопедия]. academic.ru. Проверено 8 июня 2013.
  7. [dic.academic.ru/dic.nsf/enc1p/47910 Тоническое стихосложение - Современная энциклопедия]. academic.ru. Проверено 8 июня 2013.

См. также

Литература

  • Актуальные проблемы культуры речи. — М., 1970.
  • Вербицкая Л. А. Русская орфоэпия. — Л., 1976.
  • Зиндер Л. Р. Общая фонетика. — М., 1979.
  • Кочергина В. А. Введение в языкознание. — Л., 1991.
  • Трубецкой Н. С. Основы фонологии. — М., 1960.

Ссылки

  • Мария Каленчук «Слог и ударение» // Энциклопедия для детей. Т. 10. Языкознание. Русский язык (3 издание) / Главный редактор М. Д. Аксёнова. — М.: Аванта+, 2004. — С. 88-89, 92. ISBN 5-8483-0051-8

Отрывок, характеризующий Слог

Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.