Слуцкий, Анатолий Григорьевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Анатолий Григорьевич Слуцкий (родился 15 июля 1894 года, Челябинск, Челябинский уезд, Российская империя — 1 января 1979) — советский историк, занимавшийся вопросами истории международного коммунистического движения. В 1930 году написал работу «Большевики о германской социал-демократии в период её предвоенного кризиса»[1], спустя год осуждённую И. В. Сталиным в статье «О некоторых вопросах истории большевизма»[2].





Биография

В 1913 году поступил на юридический факультет Психоневрологического института в Петербурге, где включился в студенческое революционное движение. Участник Февральской революции 1917 года.

С 1920-х годов — преподаватель Коммунистического университета имени Свердлова, в дальнейшем работал в Московском педагогическом институте, Институте истории Коммунистической академии. В 1960-е годы — сотрудник Института истории АН СССР.

Вместе с Г С. Фридляндом издал в 1923 году «Хрестоматию по истории революционного движения Западной Европы (Англия, Франция, Германия) XIX и XX вв.», которая с 1923 по 1931 год переиздавалась шесть раз. Общий тираж всех изданий составил около 200 тыс. экземпляров.

Арестован в 1937 году[3].

Более 20 лет провёл в концентрационном лагере ГУЛАГа[4][неавторитетный источник? 2929 дней].

Основные работы

Переиздания: М.; Л., 1931; М., 1964; М., 1971.

Напишите отзыв о статье "Слуцкий, Анатолий Григорьевич"

Примечания

  1. Пролетарская революция. — 1930. — № 6 (101).
  2. Пролетарская революция. — 1931. — № 6 (113) или Сталин И. В. Соч. — Т. 13. — С. 84—102.
  3. Литвин А. [www.ihst.ru/projects/sohist/books/litvin.pdf#page=22 Без права на мысль], — Казань, 1994 — С. 20.
  4. Оболенская С. В. [svetlao.livejournal.com/222489.html Как я стала историком].

Литература


Отрывок, характеризующий Слуцкий, Анатолий Григорьевич

Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?