Слушка, Жигимонт Адам
| Жигимонт Адам Слушка белор. Жыгімонт Адам Слушка, польск. Zygmunt Adam Słuszka <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"> | ||
| ||
|---|---|---|
| 1649 — 1656 | ||
| Предшественник: | Богдан Огинский | |
| Преемник: | Константин Владислав Пац | |
| ||
| 1656 — 1674 | ||
| Предшественник: | Кшиштоф Сигизмунд Пац | |
| Преемник: | Юзеф Богуслав Слушка | |
| Рождение: | 28 мая 1628 | |
| Смерть: | 2 декабря 1674 (46 лет) | |
| Род: | Слушки | |
| Отец: | Александр Слушка | |
| Мать: | София Констанция Зенович | |
| Дети: | бездетен | |
Жигимонт Адам Слушка (28 мая 1628 — 2 декабря 1674) — государственный и военный деятель Великого княжества Литовского, хорунжий надворный литовский (1649—1656), хорунжий великий литовский (1656—1674), староста речицкий (1658—1672). Участник войн Речи Посполитой против украинских казаков (1648—1654), Русского государства (1654—1667) и Швеции (1655—1660).
Биография
Представитель литовского дворянского рода Слушков герба «Остоя». Сын воеводы минского, новогрудского и трокского Александра Николаевича Слушки (ок. 1620—1658) и Софьи Констанции Зенович.
Родился в шляхетского семье Слушков, его предки ещё в начале XV в. перешли из православия в католичество. Первоначальное образование получил дома, в 1639 году был отправлен на учение в Вильно. В 1645—1646 годах получал образование в Краковском университете.
В 1648 году в начале казацко-крестьянской войны под предводительством Богдана Хмельницкого 20-летний Жигимонт Адам Слушка занимался организацией обороны Белоруссии от вторжений восставших украинских казаков. Однако казацкие отряды, вступившие с Украины в Белоруссию, не встретили организованного сопротивления со стороны литовских магнатов и шляхты. Гетман великий литовский Януш Кишка серьёзно болел и не смог оперативно отреагировать на казацкие нападения в Белоруссию. За собственные деньги литовские магнаты собирали свои надворные отряды и пыталась подавить казацко-крестьянские выступления. Для обороны Поднепровья хорунжий великий литовский Ян Пац собрал две хоругви. Значительный отряд для борьбы с казацко-крестьянским восстанием на свои деньги собрал и Жигимонт Адам Слушка.
Не имея возможности защитить Гомель от казаков, владелец города Жигимонт Слушка, чтобы спасти Гомель от уничтожения, фактически выдал повстанцам евреев, которые искали спасения за крепостными стенами.
В декабре 1648 года Жигимонт Слушка оборонял важный поднепровский город Старый Быхов от казацкого корпуса под руководством полковника Филона Гаркуши. За активное участив в борьбе с казаками в марте 1649 года Жигимонт Слушка получил должность хорунжего надворного литовского. Вместе с тем, в начале казацко-крестьянской войны обострились взаимоотношения между гетманом польным литовским Янушем Радзивиллом, который представлял интересы протестантской шляхты, и Жигимонтом Слушкой, который поддерживал польского короля и католическую партию. Кроме того, существовала личная неприязнь между гетманом польным и хорунжим надворным. Эта неприязнь имела родственные причины. Януш Радзивилл конфликтовал с ближайшим соратником Владислава IV Вазы маршалком надворным коронным Адамом Казановским, который был женат на Эльжбете, родной сестре Жигимонта Слушки.
Летом 1649 года Ж. Слушка получил деньги на набор казацкой хоругви численностью 100—150 коней для литовской армии. Однако, несмотря на приказы Януша Радзивилла, он так и не привел свою хоругвь в литовский лагерь под Речицей. За неповиновение командующему дело Жигимонта Слушки рассматривалось на заседании Трибунала ВКЛ и под давлением Я. Радзивилла хорунжий надворный был признан виновным. По поставновлению Трибунала от 3-6 июня 1650 года Ж. Слушка должен был вернуть в казну ВКЛ деньги, которые были им получены на набор солдат, за свой счет собрать казацкую хоругвь и бесплатно ей командовать три месяца.
Жигимонт Слушка не стал оспаривать судебное постановление и продолжил военную службу. Осенью и зимой 1650 года хоругвь Слушки действовала в районе Пропойска и Быхова, защищая этот регион от набегов казаков из Стародущины и подавляя здесь крестьянское восстание. Весной 1651 года хоругвь Ж. Слушки переместился в Речицкий повет, в район Гомеля.
В мае 1651 года черниговский полковник Мартын Небаба отправил крупный казацкий корпус (7-8 тыс. чел.) под командованием полковников Забелы, Поповича и Литвиненко на Гомель и дальше на Быхов, оставив для защиты Лоева 3 тысячи казаков. Обороной Гомеля руководил хорунжий надворный литовский Жигимонт Адам Слушка, имевший под своим командованием небольшой гарнизон. Небольшой гомельский гарнизон мужественно отразил казацкие приступы. На помощь Гомелю прибыл из Речицы князь Григорий Подберезский со своей дивизией и вынудил казаков снять осаду и оступить.
После отступления противника Жигимонт Слушка со своей хоругвью бы отправлен в Мстиславское воеводство для борьбы с казацкими отрядами под руководством полковников Шохова и Тарасенко, которые были пропущены московским правительством через Брянский уезд. 6 июня 1651 года передовой отряд И. Шохова под командованием Тарасенко без сопротивления занял Рославль. С 4 по 19 июля 1651 года между шляхетским ополчением и казаками произошло три боя, в результате которых литовские шляхетские хоругви понесли крупные потери под Кричевом, но смогли сдержать продвижение казаков в Поднепровье, тем самым обеспечив возможность маневра главным силам литовской армии Януша Радзивилла под Лоевом.
В сентябре 1651 года Жигимонт Слушка находился в рядах литовской армии под командованием Януша Радзивилла при его соединении с коронной армией под Васильковым на Киевщине. За активное участие в борьбе с казаками в марте 1652 года получил должность стольника великого литовского.
Несмотря на окончание казацко-крестьянского восстания на территории Белоруссии, Жигимонт Слушка продолжал военную службу. В августе 1653 года его казацкая хоругвь (100 коней) упоминается в составе литовской армии.
В 1654 году Жигимонт Адам Слушка принял активное участие в русско-польской войне (1654—1667). Летом 1654 года он во главе с конного полка прибыл в лагерь литовской армии под командованием гетмана великого литовского Януша Радзивилла. В августе 1654 года участвовал в битвах с русской армией под Шкловом и Шепелевичами. В начале сентября Ж. Слушка со своим полком (1470 чел.) был отправлен в Речицкий повет на помощь Гомелю. Однако остановить превосходящие силы наказного казацкого гетмана Ивана Золотаренко (ок. 30 тыс. чел) Жигимонт Слушка не смог и вынужден был отступить. В конце 1654 года весьма поредевший полк Ж. Слушки вновь числится в главных силах литовской армии. В начале 1655 года Жигимонт Слушка участвовал в неудачной зимней кампании Януша Радзивилла в Белоруссии. Ж. Слушка лично написал письма жителям Могилева, призывая их вернуться под власть ВКЛ.
Весной — летом 1655 года полк Жигимонта Слушки принял активное участие в военных операциях в Поднепровье и Центральной Белоруссии, что привело к значительному сокращению его численного состава. В конце июля 1655 года Януш Радзивилл уведомлял короля о больших потерях в полку надворного хорунжего, однако он продолжал борьбу. В августе 1655 года Жигимонт Служка поддержал идею необходимости начать переговоры с русским командованием о перемирии, но эта идея не была воплощена в жизнь. 8 августа 1655 года в битве под Вильной русские войска разгромили небольшое литовское войско, а затем захватили литовскую столицу. Хоругви Жигимонта Слушки отступили на границу с Пруссией, а сам надворный хорунжий вместе с двумя литовскими гетманами — Янушем Радзивиллом и Винцентом Гонсевским отступил в Жемайтию.
В середине августа 1655 года Жигимонт Адам Слушка подписал подготовленный Янушем Радзивиллом акт о выходе ВКЛ из состава Речи Посполитой и переходе в унию со Швецией. Во второй половине августа 1655 года под давлением гетмана польного литовского Винцента Гонсевского Жигимонт Слушка изменил свою позицию.
8 сентября 1655 года, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, Жигимонт Слушка бежал из лагеря Я. Радзивилла под Кейданами вместе с польскими солдатами (ок. 1 тыс. чел), служившими в армии ВКЛ. Объявив себя региментарием этого отряда польского войска, Ж. Слушка отправился в Подляшье на соединение с войском Богуслава Радзивилла. Однако вскоре оказалось, что Б. Радзивилл поддерживает прошведскую политику своего двоюродного брата Я. Радзивилла. Жигимонт Слушка остановился в Подляшье, откуда отправил посла к королю Яну Казимиру с вопросом, что ему делать дальше. Ожидая королевского ответа, он начал переговоры с гродненской и лидской шляхтой, которая объединилась под командованием Якуба Кунцевича для борьбы с русскими войсками. Переговоры закончились удачно, в октябре 1655 года объединенные силы надворной хоругви надворного хорунжего, польских солдат, гродненской и лидской шляхты безуспешно попытались отбить Гродно.
19 ноября 1655 года войска Жигимонта Слушки и Якуба Кунцевича потерпели тяжелое поражение в битве под Песками, после чего вынуждены были отступить в Брест, где соединилися с войском гетмана великого литовского Павла Яна Сапеги. 23 ноября объединенные силы П. Я. Сапеги и Ж. А. Слушки нанесли поражение русской армии под командование князя Семёна Урусова под Брестом, но через четыре дня сами потерпели поражение в битве под Верховичами и вынуждены были отступить на запад.
Весной 1656 года Жигимонт Слушка принял активное участие в борьбе литовской армии Павла Яна Сапеги против шведов. Полк Слушки удачно действовал в междуречье Вислы и Сана, участвовал 12 апреля в освобождении Люблина. Летом 1656 года вместе с Павлом Сапегой хоругви Слушки приняли участие в осаде шведского гарнизона в столице Речи Посполитой. После освобождения Варшавы Жигимонт Слушка участвовал в битве со шведско-бранденбургской армий на правом берегу Вислы, которая произошла 28-30 июля 1656 года. Летом 1656 года в литовской армии начался конфликт между гетманом великим Павлом Яном Сапегой и гетманом польным Винцентом Гонсевским. Явное благоволение короля Яна Казимира к Винценту Гонсевскому и его слабое подчинение великому гетману вызывали недовольство Павла Сапеги. Осенью 1656 года ситуация в полку Ж. А. Слушки, как и во всем литовском войске, ухудшилась. Солдаты, давно не получавшие жалованья, угрожали создать конфедерацию, и удерживать их в повиновении было очень тяжело. После того, как 27 января 1657 года полк Слушки взял Тыкоцинский замок, солдаты взбунтовались и отказались воевать, пока не получать жалованье. Конфедерация была фактически организована Павлом Яном Сапегой, который стремился проводить самостоятельную политику от королевской власти, в связи с чем Жигимонт Слушка покинул войска. Осенью 1657 года Павел Ян Сапега на собрании в Бресте, на которое прибыл и речицкий посол Жигимонт Слушка, добился поддержки литовских магнатов и шляхты в борьбе против стремлений короля ослабить позиции великого гетмана. В 1658 году Павел Ян Сапега стал фактически проводить самостоятельную от короля политику, ориентируясь на Габсбургов и обещая свою поддержку их претенденту на трон Речи Посполитой. В этих условиях Жигимонт Адам Слушка стал сближаться со сторонниками польского короля. Летом 1657 года Ж. Слушка участвовал в походе дивизии ВКЛ под командованием писаря польного литовского князя Александра Гилярия Полубинского против трансильванского князя Дьёрдя ІІ Ракоци. Зимой 1658 года вместе с Александром Полубинским Жигимонт Слушка тайно встретился с польским королём Яном II Казимиром Вазой, где возможно обсуждался план ослабления позиций великого гетмана литовского через выделение из его дивизии особенного отряда под командованием Александра Полубинского. Эта встреча с королём серьёзно осложнила отношения Ж. Слушки с великим гетманом, что проявилось в размещении солдат его полка на зимовку не в обеспеченном Подляшье, а в разоренной Волыни. В ответ на это Жигимонт Адам Слушка открыто призвал короля выделить его полк из состава дивизии правого крыла Павла Сапеги и переподчинить его А. Полубинскому. Весной 1658 года был избран послом от Речицкого повета на сейм.
Во второй половине 1659 и начале 1660 годов две казацкие хоругви Жигимонта Слушки участвовал в военных действиях против шведов в Жемайтии и Курляндии, но сам надворный хорунжий, вероятно, в боевых операциях не участвовал, а находился в Дойлидах в Подляшье.
В начале 1660 года, обвинив великого гетмана литовского Павла Яна Сапегу в неудачных боях с русскими конца 1659 года, польский король Ян II Казимир отстранил его от командования литовскими войсками, назначив на эту должность князя Александра Полубинского. В ответ на это литовские жолнеры организовали конфедерацию под руководством полковника Самуила Кмитича, требуя вернуть им прежнего главнокомандующего. В мае 1660 года Жигимонт Слушка неожиданно перешел на сторону сапежинцев.
Летом 1660 года хорунжий великий литовский Жигимонт Адам Слушка принял участие в наступлении польско-литовских войск в Литве и Белоруссии, участвовал в успешных битвах на реке Полонке (28 июня) и в на реке Басе в сентябре-октябре 1660 года. В начале 1661 года из-за резкого ухудшения зрения Ж. Слушка покинул литовскую армию, но продолжал активно участвовать в политической жизни страны. В 1662 году был избран послом от Речицкого повета на сейм. Более того, в декабре 1663 — марте 1664 года, несмотря на плохое зрение, хорунжий великий литовский во главе двух казацких хоругвей участвовал в походе литовского войска под командованием старосты жемайтского Юрия Глебовича в Поднепровье.
В 1664 году Жигимонт Адам Слушка полностью лишился зрения, но в начале 1665 года, когда стал немного видеть, вернулся к общественной деятельности. В 1666 году он вновь был избран послом от Речицкого повета на сейм. В сентябре 1667 года участвовал в работе военно-казенной комиссии в Вильне, а в октябре того же года принял участие в торжественной процессии перевозки останков Иосафата Кунцевича из Вильно в Полоцк. Несмотря на прогрессирующую глазную болезнь и всё большую слепоту, Жигимонт Слушка старался не покидать политическую арену. В 1674 году, будучи послом от Речицкого повета, участвовал в избрании на польский престол Яна ІІІ Собеского.
2 декабря 1674 года 46-летний Жигимонт Адам Слушка скончался, не оставив после себя потомства.
Источники
- Чаропка. С. Рэчыцкі пасол на сеймах Рэчы Паспалітай Зыгмунт Адам Слушка: жыццё для Айчыны / С. Чаропка// Сёмыя Міжнародныя Доўнар-Запольскія чытанні: матэр. міжнар. навук. канф.- Гомель, 2010. — С. 302—309.
- Racuba, A. Słuszka Zygmunt Adam / A. Rachuba // Polski słownik biograficzny. — Wrocław, Warszawa, Kraków: Wyd-wo PAN, 1999. — T. XXXIX/1. — Zeszyt 160.- S. 153—156.
Напишите отзыв о статье "Слушка, Жигимонт Адам"
Отрывок, характеризующий Слушка, Жигимонт Адам
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…
Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.
В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.
На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.
После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
