Латышенко, Павел Антонович

Павел Антонович Латышенко
Дата рождения:	4 (16) января 1885(1885-01-16)
Место рождения:	Виленская губерния, Российская империя
Дата смерти:	после 1935
Страна:	Россия Россия
Сан:	архимандрит (лишён в 1923 году)
Рукоположен:	1911 год
Духовное образование:	Санкт-Петербургская духовная академия
Церковь	Русская православная церковь

Павел Антонович Латышенко (Латышенков, в монашестве Смарагд; 4 (16) января 1885 — после 1935) — архимандрит Русской православной церкви, лишённый сана и монашества за убийство митрополита Георгия (Ярошевского).

Биография

Родился Павел 4 января 1885 года в семье православного священника Литовской епархии Антона Латышенкова.

После окончания Литовской духовной семинарии, которая находилась в Вильно, зачислен в Санкт-Петербургскую духовную академию и учился там за казённый счет.

В 1905 года закончил обучение двенадцатым в разрядном списке. Сам Павел Антонович завершил высшее богословское образование в 1909 году (из сорока семи выпускников курса Латышенков занял второе место по успеваемости) кандидатом богословских наук с правом без дополнительных устных экзаменов защищать магистерскую работу. Учитывая такие способности, ему было предложено остаться в академии профессорским стипендиатом.

В начале 1911 года принял сан священника. Служил священником в селе Заноричи Литовской епархии в Виленской губернии.

В начале 1911 года Павел Латышенков появляется на Холмщине, имея желание послужить утверждению православия в этом крае. Он был гостеприимно принят в Холме епископом Евлогием (Георгиевским). 17 февраля 1911 его зачисляют в штат Холмского архиерейского дома.

19 февраля 1911 года епископ Евлогий постриг Павла в монашество с именем Смарагд. 26 февраля Смарагд рукоположён в иеродиакона, а на следующий день — в иеромонаха.

В рапорте Священному Синоду от 28 февраля епископ Евлогий сообщал о совершённых пострижениях и рукоположениях и просил назначить иеромонаха Смарагда преподавателем Холмской духовной семинарии. В ответ Синод принял к сведению рапорт архиерея. Повторно в марте 1911 года епископ Евлогий пытался устроить Смарагда преподавателем в Холмской духовной семинарии, что вскоре и произошло. Благодаря протекции епархиального архиерея он вскоре занял должность инспектора.

После того, как русская армия заняла Галицию, архиепископ Евлогий стал организовывать проповедь православия среди галицких униатов. Высоко ценя знания и способности Смарагда, он просил Синод назначить его своим заместителем, который бы замещал его в случае отъезда из Львова. Также архиепископ просил возвести Смарагда в сан архимандрита. Однако делу проповеди помешало отступление русских войск: в конце июня 1915 года русская армия была вынуждена оставить почти весь край.

После того как ректор Холмской духовной семинарии архимандрит Серафим (Остроумов) был назначен Священным Синодом епископом Бельским, Управляющий епархией епископ Владимир в апреле 1916 года возложил обязанности ректора на инспектора Смарагда (Латышенкова).

После февральской революции и дальше трудился инспектором Холмской духовной семинарии. В это время учебное заведение заметно сократилсь. Поступающих, учитывая военное время, не было, а ежегодные выпуски и перевод учащихся в другие семинарии существенно уменьшили численность ХДС. Несмотря на это, за добросовестное выполнение возложенных обязанностей в июне того же года архимандрит Смарагд награждён благословением Священного Синода.

Большевистский переворот в России радикально изменил ситуацию и по материальному обеспечению коллектива преподавателей Холмской семинарии во главе с Смарагдом (Латышенковым). Красный террор вскоре заставил их искать выход из сложной ситуации. Было решено эвакуироваться на Украину. 16 сентября ХДС в объявлении духовенству Холмской епархии сообщала, что вскоре, по требованию украинских властей, переезжает в Киев и будет размещена в здании Киевской духовной консистории. Переезд длился две недели и закончился 6 ноября 1918 года. Поскольку территория Холмской епархии уже тогда находилась под контролем польской администрации, расположиться в Холме она не смогла и с разрешения тогдашнего управляющего епархией епископа Дионисия преподаватели и воспитанники остановились в Кременце.

В начале 1921 года Иван Огиенко обращался к министру Станиславу Стемповскому с просьбой принять меры для недопущения утверждении польской властью ректором Холмской духовной семинарии архимандрита Смарагда. Руководителем семинарии архимандрит Смарагд так и не стал, поскольку его предыдущая русофильская деятельность в Холме и Галиции была хорошо известна польским властям.

Власти Второй Речи Посполитой начали оказывать давление на православных, добиваясь отделения Польской православной церкви от Русской. Данные действия встретили протест среди многих представителей русских епископата и духовенства, к их числу принадлежал и архимандрит Смарагд.

Варшавский митрополит Георгий (Ярошевский) запретил архимандрита Смарагда в священнослужении, между тем как последнего, по определению Московской Патриархии, назначили епископом Слуцким, викарием Минской епархии. Патриарх Тихон благословил Виленского архиепископа Елевферия с собором других епископов совершить хиротонию. Но просьбы епископов снять запрещение с о. Смарагда не имели никаких последствий. Митрополит Георгий, опираясь на Польское правительство, уничтожавшее православные храмы и всячески притеснявшее православных, твёрдо держал курс на отделение от Московской Патриархии. Не в его интересах, поэтому, было содействовать появлению нового епископа, придерживавшегося иных взглядов. «…Архимандрит Смарагд являлся несколько раз к митрополиту Георгию с бурными объяснениями в неканоничности и изменах, и наконец, потерял душевное равновесие окончательно. Он приобрёл револьвер и, как уже потом выяснилось, тайно учился в лесу стрелять из него. Явившись в 5 часов 8 февраля 1923 года на приём к митрополиту, он в течение более двух часов вёл с ним беседу, но, когда митрополит Георгий выразил сомнение в загробной жизни и уговаривал архимандрита „перейти в его лагерь“, то архимандрит Смарагд выхватил револьвер и несколькими выстрелами убил митрополита со словами: „Вот тебе, палач Православия!“».

Определением Церковной власти архимандрит Смарагд был лишён его духовного и монашеского звания и уже как светское лицо (Павел Антонович Латышенков) был предан суду Чрезвычайного трибунала. Бывшему архимандриту Смарагду инкриминировалось убийство митрополита, как высокого «государственного чиновника» и ему грозил расстрел. Однако благодаря прекрасно поставленной защите дело перешло на рассмотрение Варшавского окружного суда, который приговорил обвиняемого к 12-летнему тюремному заключению, которое он и отбыл в Варшавской Мокотовской тюрьме. Отказавшись от досрочного освобождения (по причине болезни), он отбыл наказание полностью и в 1935 году выехал в Чехию.

Ссылки

• Володимир Борщевич [old.cerkva.info/2008/01/31/print:page,1,smaragd.html На манівцях російської ортодоксальної ідеології: архімандрит Смарагд (Латишенков)]
• Вениамин (Федченков), митр. [pravbeseda.ru/library/index.php?page=book&id=415 Два сорокоуста]
• [www.bibliofond.ru/view.aspx?id=135743 Волынская епархия между мировыми войнами]

Отрывок, характеризующий Латышенко, Павел Антонович

Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.