Смерть Адольфа Гитлера

Адольф Гитлер совершил самоубийство между 15:10 и 15:15 (по другим данным между 15:25 и 15:30) дня 30 апреля 1945 года из огнестрельного оружия в своём фюрербункере в Берлине (примерно в это же время Красная армия взяла под контроль первый этаж Рейхстага, и находилась всего в 700 — 750 метрах от рейхсканцелярии). Его жена Ева Браун также совершила самоубийство, приняв цианистый калий. В тот же день, в соответствии с ранее оставленной инструкцией Гитлера, их тела вынесли по лестнице через запасной выход бункера, облили бензином и подожгли в саду за пределами бункера.

Общая ситуация в Германии в 1945 году

В начале 1945 года Германия находилась в критическом положении. 12 января на Восточном фронте Красная армия начала Висло-Одерскую наступательную операцию, в ходе которой к 3 февраля 1945 форсировала Одер и захватила знаменитый Кюстринский плацдарм. Линия фронта на востоке после этого стала проходить всего в 62 километрах от Берлина. Кроме того, 13 февраля 1945 пал Будапешт — последняя надежда Гитлера на оттягивание значительных сил Красной армии от Берлинского направления. В спешке немцы попытались провести Восточно-Померанскую операцию, которая также к 4 апреля 1945 года закончилась поражением.

На Западном фронте 25 декабря 1944 года немцы были вынуждены прекратить Арденнскую операцию из-за нехватки топлива, боеприпасов и живой силы. После чего они активно перешли к обороне так называемого «Арденнского выступа» самой западной точкой которого являлся Бельгийский городок Динан в 640 километрах от Берлина. 3 января 1945 года союзники перешли в контрнаступление и к 29 января полностью срезали «Арденнский выступ». 8 февраля 1945 года союзники перешли Западную границу Германии начав Маас-Рейнскую операцию. К 22 марта 1945, форсировав Рейн, они закрепились на его правом берегу.

В Италии итало-германские войска под натиском союзников, стихийно отступали на Север. 6 апреля 1945 года началась Северо-Итальянская операция по вытеснению итало-германской группировки из Альп и северного берега реки По.

Гитлер в фюрербункере

Гитлер прибыл в Берлин утром 16 января 1945 года из своей ставки «Гнездо орла» в Лангенхайн-Цигенберге (район Обер-Мёрлен в горный массив Таунус), где он пробыл с 10 ноября по 15 января 1945 года после оставления своей основной ставки «Волчье логово» в Восточной Пруссии вследствие стремительного приближения советских войск.

По словам очевидцев, Гитлер выглядел ужасно (см. Болезни Гитлера). Изначально он расположил свой штаб в центре Берлина, в здании Рейхсканцелярии по адресу Вильгельмштрассе, 77.

Однако, вследствие ежедневных массированных налетов союзнической авиации на Берлин, через несколько дней (точная дата неизвестна) Гитлер был вынужден полностью перенести свой штаб под землю в фюрербункер.

До середины марта 1945 Гитлер периодически покидает свой штаб, поднимаясь наверх в здание Рейхсканцелярии. Однако последний раз Гитлер посещает ее 15 марта 1945 года, тогда вследствие начала налёта союзнической авиации Гитлер едва успевает спуститься назад в бункер, и с того дня, по словам очевидцев, решает больше не покидать пределы бункера.

30 января 1945 Йозефу Геббельсу удается организовать радиотрансляцию из фюрербункера и Гитлер в последний раз в своей жизни обращается с речью к немецкому народу, в которой в частности в последний раз обвиняет западные державы в развязывании войны, а также призывает сражаться до последнего ради «окончательной победы».

По словам очевидцев, когда 13 февраля 1945 года, Гитлеру в фюрербункере сообщают о падении Будапешта, он приходит в бешенство, обвиняя своих военных в предательстве. По словам очевидцев, Гитлер все еще не теряет надежды на «чудесное спасение», однако иногда в его речи проскакивают фразы о его скором конце. По словам очевидцев, Гитлер начинает сравнивать себя с Фридрихом II говоря, что он, как и Фридрих, без сомнений сможет разгромить врага сначала на Востоке, а потом на Западе. В эти же дни он приказывает доставить в свою комнату в бункере большой портрет Фридриха, а также труд британского историка XIX века Томаса Карлейля «История Фридриха Великого».

14 февраля 1945 Гитлер, узнав об окружении Бреслау, раздраженно приказывает удерживать его любой ценой и оборонять до последнего солдата, угрожая в случае сдачи города отдать всех солдат до последнего под трибунал.

19 февраля 1945 Гитлер вместе с Геббельсом приказывает министру вооружений Альберту Шпееру перейти к «тактике выжженной земли» (данный приказ Шпеер тайно будет саботировать, узнав позднее о невыполнении данного приказа, Гитлер тем не менее, не применит никаких мер воздействия или наказания по отношению к Шпееру).

6 марта Гитлер приказывает самому боеспособному соединению немцев на восточном фронте 6-й танковой армии СС под командованием Йозефа Дитриха незамедлительно разгромить 3-й Украинский фронт, пробиться к Дунаю, а затем к Будапешту и занять его. Задача так и не была выполнена из-за недостатка техники и горючего (хотя 6-й танковой армии удалось прорвать советскую оборону и углубиться во фланг 3-го украинского фронта на ширину 4 и глубину 30 километров), и 14 марта 1945 Гитлер в бешенстве приказал солдатам и офицерам дивизии спороть с униформы все элитные нашивки.

7 марта Гитлер в бункере узнает о том, что союзникам удалось захватить один из мостов через Рейн в целости и невредимости (у отступающих в спешке немецких войск просто не хватило взрывчатки и времени подорвать его). Эта новость приводит его в бешенство, по его личному приказу военно-полевой суд в этот же день расстреливает пятерых солдат и офицеров, ответственных за подрыв моста. Люфтваффе получило приказ разрушить мост и с немалыми потерями им это удалось.

18 марта Гитлер вызывает к себе в бункер фельдмаршала Альберта Кессельринга, которого в тот же день назначает командующим Западным фронтом, отстранив от командования «бездарного и сонного» (по словам Гитлера) Герда фон Рундштедта.

19 марта Гитлер принимает в бункере Альберта Шпеера, празднующего свой день рождения, которому дарит собственный портрет с автографом, который, по словам очевидцев, сам же долго не может поставить из-за сильно трясущихся рук. После чего, заслушав доклад Шпеера о состоянии промышленности Рейха впадает в шоковое состояние и долго отказывается верить рейхсминистру, убеждая его самого поверить в «окончательную победу Германии».

21 марта Гитлер получив доклад Кессельринга о том, что на Западном фронте многие солдаты без всякого сопротивления сдаются в плен союзникам, впадает в ярость. После чего Кессельринг под диктовку Гитлера записывает приказ фюрера по «дезертирам, трусам и предателям». В приказе говорится, что «любой немецкий солдат самовольно покинувший позицию, либо сложивший оружие без боя до последнего патрона, или же не будучи раненым сдавшийся в плен, признаётся в Рейхе предателем. Сам солдат в случае обнаружения его, полевой жандармерией подлежит немедленному расстрелу на месте. Семье прекращается выдача любого денежного пособия от государства». Однако данный приказ практически не улучшил положение западного фронта и тот продолжил разваливаться.

28 марта Гитлер с формулировкой «по состоянию здоровья» освободил от должности начальника генерального штаба сухопутных войск Гейнца Гудериана, назначив на его место генерала Кребса. Гудериану же он порекомендовал «подлечить нервы», ссылаясь на (по мнению Гитлера) «слишком панические и не оптимистичные» ежедневные отчеты. По словам очевидцев, выйдя из комнаты Гитлера Гудериан сказал, что «нет в Германии такого места куда бы через три дня не пришли союзники или русские».

2 апреля Гитлер получив новость об окружении англо-американскими войсками группы армий «В» в районе Рура приказывает им через Гиммлера стоять насмерть и «расстреливать любого, кто поднимает белый флаг!».

5 апреля Гитлер получает доклад о начале штурма Вены Красной армией. Гитлер пришедший в ярость кричит — «Вена не должна пасть, она никогда не будет советской!» — после чего отдает приказ удерживать Вену любой ценой.

10 апреля Гитлеру докладывают о падении Кёнигсберга, после чего он в ярости объявляет всех участников обороны «трусами и предателями», а коменданта города Отто фон Ляшa заочно приговаривает к расстрелу.

11 апреля Гитлер всё ещё не веря, что главной целью Красной армии будет Берлин подписывает приказ о снятии с обороны столицы и направлении в Чехословакию четырёх танковых дивизий под командованием генерал-фельдмаршала Фердинанда Шёрнера.

13 апреля министр пропаганды Йозеф Геббельс приносит Гитлеру новость о смерти Франклина Рузвельта, чем приводит фюрера в восторг. По словам очевидцев Гитлер впервые за долгое время хохотал и кричал: «Это должно было случиться, теперь победа будет моей, я выиграл войну!». По его приказу всем находившимся в бункере было роздано по бокалу шампанского, и даже был накрыт импровизированный банкет. В тот же вечер Гитлеру сообщают о падении Вены. После чего, по словам очевидцев, Гитлер со словами — «Этого не может быть!» — хватается за сердце и валится с ног на диван в своей комнате. Вскоре доктору Мореллю удаётся привести Гитлера в чувство.

Последние дни и смерть

16 апреля 1945 года в 3:01 ночи войска маршала Георгия Жукова начали Берлинскую наступательную операцию. Обрушив всю свою мощь на группу армий «Висла» находящуюся под командованием генерал-полковника Готхарда Хейнрици и державших оборону на Зееловских высотах. В ходе ожесточенных боёв к 19 апреля Красной армии удалось овладеть высотами. Все эти три дня Гитлера держали в неведении постоянно сообщая ему, что «перемен на фронте не было».

20 апреля 1945

Однако утром 20 апреля войска Жукова находящиеся всего в 17 километрах от фюрербункера начинают массированный артиллерийский обстрел города из тяжёлых орудий. По словам очевидцев, Гитлер в смятении практически выбежал из своей комнаты и подбежав к одному из своих адъютантов он буквально прокричал ему: «Что происходит? откуда эта пальба?!» — на что сначала получил поздравления со своим 56-м днём рождения, а затем доклад от своего адъютанта о том, что это русская артиллерия. Гитлер в ярости закричал: «Русские всего в 17 километрах от центра, а мне не докладывают!?», после чего волочащейся походкой он удалился в свои покои.

Около 12:00 Гитлер в последний раз в своей жизни поднялся из бункера во двор Рейхсканцелярии, где его встретили несколько десятков юношей из гитлерюгенда, в которых он долго вглядывался остекленевшими глазами и пытался судорожно похлопать по щекам и приободрить. По словам одного из стоявших в той шеренге, 12-летнего Альфреда Чеха награжденного Железным крестом 2-го класса, Гитлер пожал им всем руки, после чего одобрительно похлопал по щеке и сказал: «Когда из этих руин вырастет новая Германия вы станете её героями!». Затем, по словам последнего, Гитлер тщательно пытаясь скрыть сильную дрожь левой руки, волочащейся походкой вернулся в бункер.

В 14:00, в конференц-зале в фюрербункере началось крупное совещание с участием Германа Геринга, Иоахима фон Риббентропа, Карла Дёница, Эрнста Кальтенбруннера, Альберта Шпеера, Вильгельма Кейтеля и Ганса Кребса. На совещании, после обсуждения сложившейся ситуации, Гитлер яро отвергает все предложения скрыться в Баварии или на севере Германии под охраной СС, говоря, что будет сражаться «до последнего вдоха в Берлине», и отправится на север Германии лишь после разгрома Красной армии у его стен. После чего, Гитлер приказывает Дёницу заняться организацией сопротивления на севере Германии, Геринга он направляет для организации обороны в Баварию.

Кальтенбруннер, Геринг и Риббентроп, под различными предлогами покидают комнату совещания раньше времени. По словам последнего: «к этому времени нам стало ясно, что Гитлер практический утратил всяческое понимание реальности и жил уже, лишь своими фантазиями».

Последним приказом отданном на совещании стал приказ Кребсу проследить за подготовкой наступления 4-й танковой армии при поддержке 3-й танковой армии на позиции Красной армии, для её «полного и окончательного обращения в бегство и разгрома». Все присутствующие понимали, что приказ невыполним, так как обе армии едва держали оборону, однако возражать Гитлеру не стали.

Около 16:00 Гитлер удалился в свои покои, где лёг спать около 18:00. Ева Браун же устроила в банкетном зале рейхсканцелярии праздничный вечер по поводу «Дня рождения фюрера», который продолжался до поздней ночи, периодический прерываемый обстрелами Берлина советской артиллерией.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Расследование

Обгоревшие останки Гитлера привезли в ящиках в берлинский район Бух, где в подвале при местной клинике-госпитале их изучали авторитетные советские специалисты. Руководил судебно-медицинской экспертизой главный судебно-медицинский эксперт 1-го Белорусского фронта подполковник Фауст Шкаравский. Свидетельские воспоминания об этом оставила участвовавшая в проведении опознания лейтенант Елена Ржевская.

Записи в советских архивах утверждают, что сожжённые останки были найдены и перезахоронены на полигоне НКВД под Магдебургом, а позднее эксгумированы, кремированы и рассеяны над Эльбой.

В 2009 году начальник Управления регистрации и архивных фондов ФСБ России Василий Христофоров рассказал, что в 1946 году специальная комиссия, созданная по инициативе ГУПВИ с целью «тщательной и жёсткой перепроверки всей группы фактов», провела дополнительные раскопки на месте обнаружения трупов Гитлера и Евы Браун. При этом была найдена «левая теменная часть черепа с выходным пулевым отверстием». В 1948 году «находки» из бункера Гитлера (несколько обгоревших предметов, а также фрагменты челюстей и зубов, по которым проводилась идентификация трупов Гитлера, Евы Браун и Геббельсов) были направлены в Москву, в следственный отдел 2-го Главного управления МГБ СССР. С 1954 года, по распоряжению председателя КГБ при СМ СССР Серова, все эти предметы и материалы хранились в особом порядке в специальном помещении ведомственного архива. На 2009 год, челюсти Гитлера хранятся в архиве ФСБ, а фрагменты черепа Гитлера — в Госархиве.

Источники дают различные сведения о причине смерти: в некоторых утверждается, что Гитлер умер от яда, в других — что смерть наступила от выстрела, произведённого Гитлером в момент раскусывания ампулы с цианидом. Ряд современных историков отвергают эти сведения как «советскую пропаганду», либо же пытаются найти компромисс для примирения различных выводов. Один из очевидцев показывал, что труп Гитлера имел признаки самоубийства посредством выстрела в рот, но впоследствии был сделан вывод, что подобное маловероятно. Существуют также противоречия относительно подлинности найденных фрагментов челюсти и черепа, якобы принадлежащих Гитлеру.

Библиография

• Bellamy Chris. Absolute War: Soviet Russia in the Second World War. — New York: Alfred F. Knopf, 2007. — ISBN 978-0-375-41086-4.
• Beevor Antony. Berlin – The Downfall 1945. — New York: Viking-Penguin, 2002. — ISBN 978-0-670-03041-5.
• CNN staff. [www.cnn.com/2009/WORLD/europe/12/10/hitler.skull.debate/index.html?_s=PM:WORLD Russians insist skull fragment is Hitler's]. CNN (11 December 2009). Проверено 1 октября 2013.
• Dolezal Robert. Truth about History: How New Evidence Is Transforming the Story of the Past. — Pleasantville, NY: Readers Digest, 2004. — P. 185–6. — ISBN 0-7621-0523-2.
• The Hitler Book: The Secret Dossier Prepared for Stalin from the Interrogations of Hitler's Personal Aides. — New York: Public Affairs, 2005. — ISBN 978-1-58648-366-1.
• Erickson John. The Road to Berlin: Stalin's War with Germany: Volume 2. — London: Weidenfeld and Nicolson, 1983. — ISBN 978-0-297-77238-5.
• Fest Joachim C. Hitler. — New York: Harcourt, 1974. — ISBN 978-0-15-141650-9.
• Fischer Thomas. Soldiers of the Leibstandarte. — Winnipeg: J.J. Fedorowicz, 2008. — ISBN 978-0-921991-91-5.
• Goñi, Uki. [www.theguardian.com/world/2009/sep/27/adolf-hitler-suicide-skull-fragment Tests on skull fragment cast doubt on Adolf Hitler suicide story] (27 September 2009). Проверено 1 октября 2013.
• Halpin, Tony. [www.timesonline.co.uk/tol/news/world/europe/article6949371.ece Battle of Hitler's skull prompts Russia to reveal all], The Times (9 December 2009). [web.archive.org/web/20110629113948/www.timesonline.co.uk/tol/news/world/europe/article6949371.ece Архивировано] из первоисточника 29 июня 2011. Проверено 1 октября 2013.
• Horrabin J.F. Vol. X: May 1944 – August 1945. — Edinburgh: Thomas Nelson & Sons, 1946.
• MI5 staff. [www.mi5.gov.uk/home/mi5-history/world-war-ii/hitlers-last-days.html Hitler's last days]. Her Majesty's Security Service website (2011). Проверено 1 октября 2013.
• Joachimsthaler Anton. The Last Days of Hitler: The Legends, The Evidence, The Truth. — London: Brockhampton Press, 1999. — ISBN 978-1-86019-902-8.
• Kershaw Ian. Hitler, 1936–1945: Nemesis. — London: Penguin, 2001. — Vol. 2. — ISBN 978-0-14-027239-0.
• Kershaw Ian. Hitler: A Biography. — New York: W. W. Norton & Company, 2008. — ISBN 978-0-393-06757-6.
• Linge Heinz. With Hitler to the End. — Frontline Books–Skyhorse Publishing, 2009. — ISBN 978-1-60239-804-7.
• O'Donnell James P. The Bunker. — New York: Da Capo Press, 2001. — ISBN 978-0-306-80958-3.
• Petrova Ada. The Death of Hitler: The Full Story with New Evidence from Secret Russian Archives. — W.W. Norton & Company, 1995. — ISBN 978-0-393-03914-6.
• Shirer William L. The Rise and Fall of the Third Reich. — New York: Simon & Schuster, 1960. — ISBN 978-0-671-62420-0.
• Rosenberg, Steven. [news.bbc.co.uk/2/hi/europe/8234018.stm I was in Hitler's suicide bunker], BBC News (3 September 2009). Проверено 1 октября 2013.
• Hitler's Death: Russia's Last Great Secret from the Files of the KGB. — London: Chaucer Press, 2005. — ISBN 978-1-904449-13-3.

Отрывок, характеризующий Смерть Адольфа Гитлера

– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.