Смерть и похороны Иосипа Броза Тито

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Смерть Иосипа Броза Тито, первого и единственного Президента СФРЮ и генерального секретаря ЦК СКЮ, произошла 4 мая 1980 года. Это был переломный момент в истории Югославии: после многолетнего правления Тито власть перешла к коллективному руководству в лице Президиума СФРЮ. Историками это событие рассматривается в качестве предпосылки к распаду Югославии, так как дальнейшие события достаточно быстро продемонстрировали неспособность нового коллективного руководства решать экономические проблемы и удержать страну от конфликтов на национальной почве.

25 мая 1980 года Тито исполнилось бы 88 лет. Похороны Тито состоялись 8 мая 1980 года в Белграде: на них присутствовали 211 делегатов и 128 стран мира. Эти похороны являются одними из известнейших похорон мировых лидеров в истории. Иосип Броз Тито похоронен в своей зимней резиденции «Дом цветов». Могилу Тито посетили более 17 миллионов человек.





Болезнь

Самочувствие Тито ухудшилось серьёзно в 1979 году. Одной из причин болезни стало длительное курение. Тогда он участвовал в работе Шестой конференции Движения неприсоединения в Гаване, а новогоднюю ночь провёл в своей резиденции в Караджорджево (община Бачка-Паланка). Выступая с новогодним обращением по Югославскому телевидению, Тито обращался с поздравлением к народу не стоя, как обычно, а сидя. 3 января 1980 года Тито был госпитализирован в клинический центр Любляны для проверки кровеносных сосудов в ногах. Артериография показала закупоривание артерий в области бедёр и голени, но при этом самочувствие президента страны оставалось удовлетворительным, и 5 января Тито был выписан с рекомендацией дальнейшего интенсивного лечения.

Был собран консилиум врачей, на которых присутствовали доктора медицинских наук. Среди них были восемь югославских врачей: Богдан Брецель, Миолюб Кичич, Миро Кошак, Йован Ристич, Джордже Попович, Станислав Махкота, Предраг Лалевич и Иво Обрез. На помощь им поспешили американский профессор медицины Майкл Дебейки и советский специалист по сосудистой хирургии, доктор медицинских наук, профессор Марат Князев. На консилиуме приняли решение: необходимо срочное хирургическое вмешательство, чтобы не допустить прогрессирования болезни. Тито сначала отказывался, но потом согласился и даже организовал обед для делегации врачей. На обеде присутствовал Душан Драгосавац, заместитель председателя ЦК Союза коммунистов Югославии[1]. В операции были задействованы ряд докторов медицинских наук — консультанты Людвиг Равник, Йоже Хиндешек, Чедомир Крстич и Радо Кведер, а также личные врачи Иосипа Броза Звонимир Дитрих, Радослав Джорджевич, Светислав Челикич, Дамир Хранилович, Младен Радмилович и Миломир Станкович.

Дебейки и Князев посоветовали наладить артериальный баланс в левой ноге, чтобы предотвратить её ампутацию. Первая операция на сосудах левой ноги состоялась в ночь с 12 на 13 января в отделении сердечно-сосудистой хирургии клинического центра Любляны. Спустя несколько часов после операции неожиданно остановилось кровообращение в левой ноге, что привело к отмиранию тканей. 20 января Тито ампутировали левую ногу. После второй операции состояние временно улучшилось, а 28 января Броз был переведён из отделения сердечно-сосудистой хирургии в обычную палату. В конце января — начале февраля маршал Тито продолжал исполнять свои обязанности: специально для этого была построена Вилла Срна недалеко от Моровича[2].

В ночь с 9 на 10 февраля резко ухудшилось состояние почек и обнаружилось расстройство пищеварения. 11 февраля были выявлены признаки сердечной недостаточности. Состояние больного стало тяжёлым: отказ почек в ночь с 13 на 14 февраля вынудил врачей срочно прибегнуть к гемодиализу. В конце февраля Тито перенёс пневмонию: высокая температура и кровотечение в желудке, кишечнике и лёгких ещё и привели к сепсису, который усиливался в течение марта месяца. В апреле Тито перенёс шок и впал в кому из-за повреждения печени и последующей желтухи.

Во второй и третьей декадах февраля состояние здоровья классифицировалось как тяжёлое, с 9 марта — очень тяжёлое, с 18 апреля — крайне тяжёлое, 22 апреля — критическое с шоком и комой. Утром 4 мая врачи зафиксировали ярко выраженную сердечно-сосудистую недостаточность и слабую работу сердца.

Подготовка к трансляции похорон

5 января 1980 года в здании Союзного исполнительного вече прибыли диктор Белградского телевидения Милан Вукос, главный редактор Душан Митевич и режиссёр Мома Мартинович на разговор с заместителем председателя вече Драголюба Ставрева. Встреча проходила около полуночи в строжайшей секретности. Ставрев сообщил, что не в курсе ситуации с маршалом Тито и призвал их подготовить сообщение и план похорон в случае, если Иосип Броз всё-таки умрёт. План получил кодовое название «День Д + 4» и расшифровывался следующим образом: в течение четырёх дней с момента смерти Тито необходимо будет проработать план церемонии прощания и похорон до мельчайших деталей. Церемония должна была состояться в Доме цветов, в зимнем саду, входившем в состав виллы в доме 15 на улице Ужицкой. Государственное телевидение никогда не попадало на эту территорию ранее: расстановку камер координировало руководство Югославской народной армииК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3266 дней].

Момо Мартинович по распоряжению Милана Вукоса был назначен режиссёром трансляции похорон и составил план: журналистам выделяли 10 автомобилей и 39 телекамер для освещения похорон. После предоставления плана генеральный директор созвал всех лучших режиссёров югославского телевидения на закрытое заседание и сообщил им информацию от Исполнительного вече. Команда просматривала видеозаписи похорон Уинстона Черчилля, Джона Фицджеральда Кеннеди и других известных политиков. Боривое Миркович, директор второй программы Белградского телевидения, даже получил видеозапись похорон Луиса Маунтбеттена от Би-би-си: эта церемония была названа одной из лучших, и по ней стали готовить план похорон Тито. Миодраг Здравкович получил распоряжение: зачитать сообщение ЦК Союза коммунистов Югославии о смерти Тито. Однако план хранился в строгой тайне вплоть до последнего дня жизни Тито.

4 — 8 мая

Смерть

4 мая 1980 года, в воскресенье в 15:05 по белградскому времени в клинике сердечно-сосудистых заболеваний клинического центра в Любляне, за три дня до своего 88-летия, Иосип Броз Тито скончался, не перенеся последствий операции и не выйдя из комы. В 18:00 состоялось внеочередное заседание Президиума СФРЮ и ЦК Союза коммунистов Югославии, на котором было составлено заявление о кончине Президента СФРЮ и главы Союза коммунистов Югославии. Согласно Конституции СФРЮ, было принято решение: исполняющим обязанности главы Президиума и главы государства был назначен Лазар Колишевский, действовавший заместитель главы Президиума. Заместителем главы Президиума был назначен Цвиетин Миятович, представитель СР Боснии и Герцеговины. Председателем Президиума ЦК СКЮ был назначен, согласно Статуту СКЮ, Стеван Дороньский. Заседание Союзного исполнительного вече объявило в стране семидневный национальный траур.

Траур

4 мая 1980 года вечером телевещание было прервано на 30 секунд, а экраны в телевизорах стали чёрными. Миодраг Здравкович, главный диктор Белградского телевидения прочитал следующий текст:

Умер товарищ Тито. Об этом вечером сообщили Центральный комитет Союза коммунистов Югославии и Президиум Социалистической Федеративной Республики Югославии рабочему классу, трудящимся и гражданам, народам и национальностям Социалистической Федеративной Республики Югославии.

После этого краткого сообщения Президиум СФРЮ и Президиум ЦК СКЮ сообщили в объединённом заявлении:

Сильная боль и глубокая печаль потрясли рабочий класс, всех трудящихся и граждан СФР Югославии, каждого из наших людей, рабочего, интеллектуала, пионера, солдата, мать и девушку… Всю свою жизнь Тито был борцом за интересы и исторические цели рабочего класса и всех трудящихся, за благороднейшие идеалы и устремления наших народов и национальностей. Тито — наш самый дорогой друг. Семь десятилетий он горел в революционном рабочем движении. Шесть десятилетий укреплял ряды югославских коммунистов. Более четырёх десятилетий он исполнял самым достойным образом самую важную обязанность в нашей Партии. Был героическим лидером в великой народно-освободительной войне и социалистической революции. Три с половиной десятилетия он стоял во главе нашего социалистического государства и вёл нашу землю и нашу борьбу за новое человеческое общество в мировой истории, выражая себя и подтверждая себя как наша крупнейшая историческая личность.

Сообщение было передано около 18:50 сразу же после заседания высшего государственного руководства по телевидению и радио, а поздним вечером уже появилось во всех печатных изданиях.

Днём государственное телевидение транслировало футбольные матчи чемпионата Югославии. Вечером должно было состояться дерби в Сплите между командами «Хайдук» (Сплит) и «Црвена Звезда» (Белград), которое собирались транслировать в эфире по национальному телевидению. На 41-й минуте матча три человека вышли на поле и призвали судью остановить встречу. Градоначальник Сплита Анте Скатаретико, взяв микрофон, сообщил стадиону о смерти Тито. Новость стала шоком для зрителей, игроков и судей: кто-то из игроков (такие, как Златко Вуйович), даже сел на траву, разрыдавшись. После сообщения игроки и судьи собрались в центре поля, чтобы почтить память вождя. После того, как официальный диктор стадиона произнёс «Пусть он покоится с миром», целый стадион (50 тысяч болельщиков) начал петь песню со словами: «Друг Тито, мы тебе клянёмся, что никогда не свернём с твоего пути» (серб. Друже Тито ми ти се кунемо, да са твог пута никад не скренемо). Матч был доигран чуть позже.

5 мая на «Синем поезде» из Любляны в Белград прибыл гроб с телом Иосипа Броза Тито и был размещён в парадной комнате Скупщины Югославии, где все государственные чиновники и простые граждане собирались, чтобы проститься с вождём Югославии. Гражданская панихида организовывалась рабочими организациями: все их члены обязаны были прибыть на панихиду. Некоторые люди ждали по 15 часов, чтоб попасть в здание. Кому-то из граждан становилось плохо, но медицинские бригады дежурили круглосуточно и немедленно отправляли больных в госпиталь.

7 мая более 200 иностранных делегаций прибыло в здание союзного парламента, чтобы проститься с маршалом. Панихида закончилась 8 мая в 8:00 утра.

Похороны

В 12:00 8 мая после почётного караула, состоявшего из членов Президиума СФРЮ и Президиума ЦК СКЮ, гроб с телом Иосипа Броза Тито понесли 8 адмиралов и генералов ЮНА. Стеван Дороньский выступил с речью в память о Тито, после чего колонна двинулась по улице князя Милоша и бульвару Октябрьской революции вплоть до Музея 25 мая. Последнюю речь произнёс Лазар Колишевский перед Домом цветов и трибунами, предназначенными для иностранных государственных деятелей. Под звуки «Интернационала» после 15:00 гроб ввезли в Дом цветов. Телевидение не показало момент, когда гроб опускали в землю, поэтому некоторые люди сомневались, а действительно ли был похоронен Иосип Броз Тито. Вопросы вызвал также и тот факт, что на гробе не была изображена красная пятиконечная звезда.

В течение следующих 10 лет каждый год, 4 мая в 15:05 по всей Югославии включались сирены в память о дне смерти Тито. Объявлялась тем самым минута молчания.

Присутствовавшие на похоронах

124 иностранные делегации прибыли на похороны: 38 глав государств (королей и президентов), 5 принцев, 7 вице-президентов, 6 руководителей парламента, 10 премьер-министров, 3 заместителя премьер-министров, 12 министров иностранных дел, 20 членов правительств и 21 государственный деятель, а также руководители коммунистических и социалистических партий. На похоронах были:

Напишите отзыв о статье "Смерть и похороны Иосипа Броза Тито"

Примечания

  1. [news.google.com/newspapers?nid=2245&dat=19800107&id=9LczAAAAIBAJ&sjid=0zIHAAAAIBAJ&pg=2103,5961589 Specialist consults on Tito], Lodi News (7. 1. 1980.).
  2. [www.blic.rs/Vesti/Reportaza/187450/Raj-u-koji-Broz-nije-stigao Raj u koji Broz nije stigao]. Blic (2 Maj 2010). Проверено 2 Maj 2010.

Литература

  • Југославија о Титу 1980. Новинска агенција «Танјуг», Београд и НИРО «Комунист», Београд 1980. година.
  • Било је часно живјети с Титом. «Младост» Загреб и «Просвјета» Загреб, 1981. година.
  • Титова последња битка. «Народна књига» Београд 1981. година.

Отрывок, характеризующий Смерть и похороны Иосипа Броза Тито

– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.