Смирнов, Александр Александрович

Александр Александрович Смирнов
Дата рождения:	27 августа (8 сентября) 1883(1883-09-08)
Место рождения:	Москва, Российская империя
Дата смерти:	16 сентября 1962(1962-09-16) (79 лет)
Место смерти:	Ленинград, СССР
Страна:	Российская империя, СССР
Научная сфера:	литературоведение
Место работы:	Ленинградский университет
Альма-матер:	Петербургский университет
Известные ученики:	В. Н. Ярцева
Известен как:	филолог, литературовед, литературный критик, переводчик, театровед
Награды и премии:

Алекса́ндр Алекса́ндрович Смирно́в (27 августа [8 сентября] 1883, Москва — 16 сентября 1962, Ленинград) — русский и советский литературовед, литературный критик и переводчик, театровед (в том числе шекспировед), филолог-романист (историк французской и испанской литератур), основоположник советской и российской кельтологии, шахматист и шахматный литератор.

Доцент Петербургского (1910–1916), Пермского (1916–1917), Таврического (1917–1922) университетов, доктор филологических наук (1937), профессор Ленинградского университета (1934–1958).

Биография

По документам — сын товарища обер-прокурора Сената Александра Дмитриевича Смирнова, фактически рождён его женой от Абрама Исааковича Зака (1828–1893), крупного финансового деятеля, директора Петербургского учётного и ссудного банка. Когда Александру было десять лет, А. И. Зак умер, а мать развелась со Смирновым.

Поступил в 1901 году на физико-математический факультет Петербургского университета, перевёлся на романо-германское отделение филологического, которое окончил в 1907 году.

Попал в круг литераторов-участников Религиозно-философских собраний. Сотрудничал в журнале Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус «Новый путь» с критическими статьями, а в 1904 году написал совместный с Гиппиус рассказ-апокриф «Лилит». Круг общения Смирнова в символистской среде был достаточно широк, известно о его обмене письмами и личном знакомстве с А. А. Блоком; в дальнейшем как минимум до 1920-х годов в своих статьях он реагировал на события литературной жизни Серебряного века и предлагал их концепцию, встроенную в более широкое восприятие мировой культуры. Выступил как поэт в 1905 году в альманахе издательства «Гриф», под одной обложкой с дебютом Ходасевича. Был он знаком и с Черубиной де Габриак — Елизаветой Дмитриевой, которая тоже начинала как романист и училась во Франции (в 1934 году, через шесть лет после смерти Дмитриевой в ссылке, Смирнову удалось издать под своей редакцией её перевод средневекового романа «Мул без узды»).

В 1905—1908 годах Смирнов ездил во Францию; отправившись туда изучать средневековую французскую литературу, увлёкся испанистикой и кельтологией, ездил в Испанию, в Бретани изучал бретонский язык. С 1909 года состоял членом Неофилологического общества. С 1910 года был оставлен при Петербургском университете и в 1911 вновь командирован университетом за границу; два года работал во Франции и Ирландии, был секретарём журнала «Revue Celtique» (1912–1913). С 1913 года в качестве приват-доцента преподавал в Петербурге, в 1916—1917 — на историко-филологическом факультете Пермского университета (читал лекции по истории западноевропейских литератур, вёл занятия пофранцузскому и старофранцузскому языку).

В мае 1917 года уехал в Крым, в Алушту, где его жена Елизавета Петровна Магденко содержала дачный пансион, к осени приехал в Петроград, но, спасаясь от революционных событий, вернулся в Крым, к жене. В сентябре 1918 года они приехали в Харьков.

Затем преподавал в Симферополе в Таврическом университете. Продолжал печатать литературно-критические статьи. В 1922 году вернулся в Петроград, участвовал в дискуссии вокруг формального метода в литературоведении, преподавал в Петроградском-Ленинградском университете до 1958 года (с перерывом на эвакуацию во время войны). Профессор (1934), доктор филологических наук (1937). Работал также в Ленинградском театральном институте.

К этому времени относится создание Смирновым русской кельтологической школы (одной из его учениц была В. Н. Ярцева), публикация «Ирландских саг» (1929, 2-е изд., 1933, 3-е изд. 1961) — первый перевод с языка оригинала.

Активно выступал как шекспировед, редактировал два собрания сочинений Шекспира, написал две книги о нём («Творчество Шекспира», 1934, «Шекспир», 1963, посмертно). Высоко оценивая шекспировские переводы Анны Радловой, переводы Б. Л. Пастернака считал «искажающими образ и мысль Шекспира, и потому объективно вредными».

В 1929—1939 написал большое количество статей о романских и кельтских литературах и о Шекспире для Литературной энциклопедии. Посмертно вышла книга «Средневековая литература Испании» (1969).

Будучи оппонентом на защите кандидатской диссертации М. М. Бахтина о Рабле (1945), предложил ходатайствовать о присуждении соискателю степени доктора.

С юности Смирнов увлекался шахматами, в 1912 году был чемпионом Парижа по шахматам, в 1920-х годах был ключевым сотрудником журнала «Шахматный листок», участвовал в чемпионатах Ленинграда, автор книги «Красота в шахматной партии» (1925), переводчик книг Алехина, Капабланки, Ласкера, Эйве, Рети и Тартаковера.

Троюродный брат (со стороны отца) — С. А. Венгеров, троюродные сёстры — З. А. Венгерова и И. А. Венгерова.

Награды

• орден Трудового Красного Знамени (10.06.1945)

Источники и ссылки

• Романов И. Чемпион Парижа… с невских берегов // 64 — Шахматное обозрение. — 1983. — № 19. — С. 18.
• Эдельштейн М. Ю. Смирнов Александр Александрович / При участии А. А. Холикова // Русские писатели, 1800—1917. — М., 2007. — Т. 5. — С. 670—672.
• Каганович Б. А. А. Смирнов и пастернаковские переводы Шекспира // Вопросы литературы. — 2013. — № 2. — С. 20—71.
• Корконосенко К. С. А. А. Смирнов как теоретик художественного перевода (На материале статьи «О переводах “Дон Кихота”») // Русская литература. — 2008. — № 3. — С. 211—215.
• [www.litagent.ru/clients/author/798 Смирнов Александр Александрович] // Агентство ФТМ, Лтд.

↑ [k.psu.ru/library/node/251763 Обозрение преподавания наук на историко-филологическом факультете Пермского отделения Императорского Петроградского Университета]. Пермь: Электро-тип. губ. земства, 1916. 30 с. C. 5–6, 7.

Отрывок, характеризующий Смирнов, Александр Александрович

Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.