Смит, Джун Эдит

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Миллер и Смит

Джун Эдит Смит
June Miller
Вторая жена Миллера — Джун Эдит Смит
Имя при рождении:	Juliet Smerdt
Дата рождения:	12 января 1902(1902-01-12)
Место рождения:	Герцогство Буковина
Дата смерти:	1979(1979)

Джун Эдит Смит или Джун Мансфилд Миллер (12 января 1902 — февраль 1979) — вторая жена известного американского писателя Генри Миллера, оказавшая важное влияние на его творчество и в целом на становление его, как писателя. Джун была его «энергетическим соавтором», которая настояла на том, чтобы он бросил работу «от звонка до звонка» и стал писателем.

Ранние годы

Джун родилась в Буковине, части Австро-Венгрии на тот момент, под именем Джулиет Шмердт (Juliet Smerdt). Когда ей было 5 лет, её семья переехала в США, в Нью-Йорк. Судя по всему, Джун была из еврейской семьи, о чём есть «намёки» в разных романах Генри Миллера (например, «Плексус» и «Тропик Козерога»), хотя в его произведениях сложно отделить действительные автобиографические данные от вымысла или сюрреалистических метафор (например, в том же «Тропике Козерога» Миллер пишет, что у неё «славянские скулы»).

Джун окончила школу в Нью-Йорке, однако нет никаких подтверждений того, что она окончила какое-либо высшее учебное заведение. С конца 1910-х гг. работала платной партнёршей по танцам в дансингах.

Вместе с Генри Миллером

В 1923 или году она на дансинге знакомится с Генри Миллером, когда ей был 21, а ему 31 год (хотя в «Тропике Козерога» Миллер пишет, что ей было 18). Миллер на тот момент ещё не был писателем, а работал управляющим по найму в крупной телеграфной компании (в своих будущих произведениях он называет её «Космодемонической»).

Они начинают жить вместе, а летом 1924 года после того, как Миллер разводится со своей первой женой, они женятся. Джун настояла на том, чтобы Миллер бросил работу «от звонка до звонка» и всецело посвятил себя литературе. При этом она взяла на себя заботу о материальном обеспечении их семьи после того, как Миллер уволился с работы.

Генри и Джун начинают вести богемный образ жизни, стали частыми посетителями чайных, где велись дискуссии о психоанализе, сексуальной свободе и входившем в моду гомосексуализме. В 1926 году у Джун начинается роман с Джин Кронски, известной в богемных кругах под именем Мары. Мара поселяется у Миллеров. Генри был консервативен в вопросах секса и с трудом переносил происходившее. В итоге Мара и Джун тайком уезжают в Париж в апреле 1927 года. Миллер брал у Мары уроки живописи и, оставшись один, начал писать картины. Тем временем, женщины начали ссориться, и всего через 3 месяца, в июне 1927 года Джун возвращается к Миллеру в Нью-Йорк.

У неё появился богатый поклонник, согласившийся финансировать книги Миллера, которые Джун выдала за свои. Генри пишет свою первую книгу «Молох», отдавая соавторство Джун. На заработанные деньги Миллеры уезжают в Квебек и Монреаль. По возвращении в Нью-Йорк в 1929 году Миллер начинает писать роман «Одуревший петух», и по настоянию Джун, отправляется заканчивать его в Париже.

После поездок по Европе, Миллеры поселяются в Париже. Если Генри живёт в Париже постоянно, то Джун курсирует между Нью-Йорком и Парижем. Они оба в это время сидят на мели. В Тропике Рака Миллер, описывая этот период, со свойственным ему сарказмом пишет, как он, не имея ни гроша в кармане, питался за счёт своих знакомых, составив на целую неделю расписание, у кого из них он будет завтракать, обедать или ужинать.

В 1931 году Миллер знакомится с писательницей Анаис Нин, которой один его друг прислал готовые части «Тропика Рака». Анаис Нин была полной противоположностью Джун, которая была довольно вульгарна и которой не хватало образования; Анаис же была из интеллигентной семьи представителей искусства, большая интеллектуалка. Миллер был очарован ею, проводит с ней много времени в беседах на разные темы, ему интересно с ней, и постепенно он влюбляется в неё. Анаис знакомит его с произведениями Дэвида Лоуренса (не путать с другим английским писателем Лоуренсом Дарреллом, с которым Миллер также знакомится в Париже, и ставшим его другом до конца жизни), знакомит его с психоанализом в целом и с известными психоаналитиками. Она издаёт миллеровский роман «Тропик Рака» на деньги известного австрийского психоаналитика Отто Ранка.

Тем временем, из Штатов снова приезжает Джун, через Миллера знакомится с Анаис Нин и тоже в неё влюбляется и предлагает ей любовную связь. Анаис Нин, которая вообще-то придерживалась довольно раскрепощённых взглядов на отношения между полами (что будет отражено в её книгах и дневниках), судя по всему, отказывает Джун, так как к лесбийским отношениям склонна не была. Тем не менее, фигура Джун найдёт отражение в последующих произведениях Анаис Нин. Увлечение Миллера Анаис Нин постепенно сводит на нет их отношения с Джун. Он отказывается от всех её попыток убедить его вернуться в Нью-Йорк и остаётся во Франции. В конце концов, Миллер и Джун разводятся. Их развод зарегистрирован в Мексике по доверенности в 1934 году.

Несмотря на то, что их отношения закончились, Миллер в дальнейшем в своих произведениях очень много писал о Джун, причём только хорошее, отдавая ей должное за формирование его, как писателя. Из разных эпизодов его произведений можно собрать мозаику, которая показывает их страстные отношения в их начале. Миллер часто в своих произведениях в сюрреалистической манере ассоциирует Джун с птицей. Образ Джун для него — это птица, часто хищная, с острым клювом.

После Генри Миллера

После развода с Миллером она вышла замуж за Стрэтфорда Корбетта, который оставил её в 1947 году. С этого момента для Джун настали тяжёлые времена, у неё не было ни денег, ни работы. Она жила в дешёвых мотелях в районе Нью-Йорка. Фактически, она жила на деньги, которые ей присылал Генри Миллер, который к тому времени стал известным писателем и обеспечил себе жизнь.

В течение 1950-х гг. Джун лечилась от психических расстройств. В 1961 году она снова встретилась с Миллером, однако это встреча произвела на него удручающее впечатление, и больше они не встречались.

В конце 1960-х она переехала в Аризону к одному из своих братьев, где и жила до конца жизни.

Отрывок, характеризующий Смит, Джун Эдит

На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.
– Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, – сказал государь, снова взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая оглядываться, не слушал.
– Потому и не начинаю, государь, – сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что то дрогнуло. – Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу, – выговорил он ясно и отчетливо.
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», выразили эти лица.
Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.
– Впрочем, если прикажете, ваше величество, – сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.
Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.
В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном, надетой набекрень и с поля, марш марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил лошадь перед государем.
– С Богом, генерал, – сказал ему государь.
– Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilite, sire, [Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам возможно сделать, ваше величество,] – отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.
Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.
– Ребята! – крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов апшеронцев, еще своих суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии государя. – Ребята, вам не первую деревню брать! – крикнул он.
– Рады стараться! – прокричали солдаты.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.
Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая на молодцов апшеронцев, и что то сказал ему.


Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.
Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях. Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
– Посмотрите, посмотрите, – говорил этот адъютант, глядя не на дальнее войско, а вниз по горе перед собой. – Это французы!
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед нами.