Смит, Евгения

Евгения Смит
Eugenia Smith
Имя при рождении:	Эугения Драбек Сметиско
Дата рождения:	1899(1899)
Место рождения:	Герцогство Буковина, (Австро-Венгрия)
Дата смерти:	31 января 1997(1997-01-31)
Место смерти:	штат Род-Айленд (США)

Евгения Смит (англ. Eugenia Smith), она же Эугения Драбек Сметиско (или Сметишко) (1899 — 31 января 1997) — американская художница, автор книги «Анастасия. Автобиография российской Великой княжны», в которой утверждается, что она является Великой княжной Анастасией Николаевной, дочерью Николая II. Наряду с Анной Андерсон является одной из самых известных женщин, выдававших себя за чудесным образом спасшуюся при расстреле царской семьи княжну.

Реальность и притязания

Ранняя жизнь

Согласно документам, предъявленным Евгенией Смит в 1929 году при въезде в США, она родилась в 1899 году в Буковине, когда та принадлежала Австро-Венгрии. Пассажирские декларации подтверждают, что 22-летняя Эугения Сметишко прибыла в Нью-Йорк 27 июля 1922 года из Амстердама на борту «S. S. Nieuw Amsterdam». В Штатах она первое время жила в Хамтрамке в Мичигане, но затем перебралась в Чикаго, где, по сохранившемся воспоминаниям, работала продавщицей и модисткой. Затем, где-то в то же десятилетие Смит вернулась в Европу, поскольку другая пассажирская декларация показывает, что Эугения Сметишко, теперь уже 30-летняя, снова прибыла в Нью-Йорк 23 сентября 1929 года, приплыв из Гавра на борту «S. S. De Grasse». 4 апреля 1928 года в Северном Округе Иллинойса (Чикаго) она подала прошение на гражданство США. Её адрес места жительства был дан, как 6263 Гринвуд-Авеню, Чикаго.

Жизнь в США

В течение её первых лет проживания в Иллинойсе Смит встретила видного чикагского бизнесмена Джона Адамса Чепмена, который стал первым, кому она раскрыла свою «личность». С помощью связей Чепмена, Смит познакомилась с двум дочерям бывшего федерального судьи Кристиана Сесила Кохлсаата — Хелен и Эдит. Смит тесно подружилась с ними (так же раскрыв им свою принадлежность к царской семье) и в итоге жила то у одной, то у другой, а те начали оказывать ей поддержку. Живя у Эдит в Лейк-Джениве Смит прославилась, как лектор в женских клубах по всему Чикаго — её самая популярная лекция была на тему «Россия сегодня и вчера». Тем не менее, Эдит вспоминала, что Евгения Смит была очень неуживчивой и постоянно придиралась к её друзьям, но в то же время выглядела такой несчастной, что Эдит не могла подавить желание помочь ей.

В 1945 году Смит переехала жить в Элмхёрст к другой знакомой Чепмена Марджори Уайлдер Эмери, с которой познакомилась незадолго до этого и которой тоже раскрыла свою «личность». Госпожа Эмери оказалась её ещё более преданной сторонницей и каждый год отмечала день рождения Анастасии Николаевны. Сама же Смит первые два года проживания у Эмери работала в магазине серебра на Мичиган-Авеню. Она также попыталась начать своё собственное дело как изготовитель духов, работая дома у Эмери, но ничего не вышло, потому что госпожа Эмери отказалась вкладывать капитал в её проект. В то же время, Смит была также энергичным живописцем, как была в своё время и Анастасия. Многие её работы изображают сцены её предполагаемого детства в России с императорской семьёй и находятся в частных коллекциях. Между тем, Марджори Эмери, как и Эдит Кохлсаат, тоже отмечала угрюмость Смит — помимо неуживчивости с прислугой и друзьями Эмери, Смит раздражалась каждый раз, когда ей не разрешали воспользоваться семейным автомобилем.

У Эмери Евгения Смит жила до 1963 года. За это время слухи о её личность дошли до жившей в Чикаго бывшей княжны Александры Павловны Голицыной, которая тут же сообщила об этом своему бывшему мужу князю Ростиславу Романову (его отец Александр был двоюродным дядей Николая II). Александра Павловна как минимум три раза пыталась пригласить Смит к ним на званный ужин, но во всех случаях Смит отказывалась, ссылаясь на своё нервное состояние.

Версия «чудесного спасения»

История её мнимого спасения, которую Смит описала в своей автобиографии, во многом, видимо, была вдохновлена историей Анны Андерсон. Она пришла в сознание ещё будучи в той комнате в подвале Дома Ипатьева, так как пережила расстрел, а штыки расстрельной команды, которыми они добивали выживших, на поверку оказались тупыми. Затем некая женщина спрятала «княжну» в землянке у расположенного по соседству дома, где держала её всё время, пока не вы́ходила. Затем начался длинный поход на запад в сопровождении двух мужчин, в одном из которых она позже узнала некого солдата Александра, который был в Доме Ипатиева. Маршрут её похода состоял из Уфы, Бугульмы, Ульяновска и Курска, после чего она прибыла в Сербию «вторую родину для нас, русских». Первое время она жила у некого местного жителя и его жены, а затем попала к другой местной славянскоговорящей женщине. На этом (в тексте этот эпизод датирован 24 октября 1918 годом) мемуары Смит заканчиваются, дальнейшее известно только из её интервью. В 1919 году, если верить её воспоминаниям, она села в поезд, где её соседом по купе оказался некий доброжелательный незнакомец. Этот сосед угостил её бутербродом с ветчиной, который она имела неосторожность съесть, после чего ей немедленно стало плохо. Великой княжне пришлось отлучиться в уборную, а тем временем незнакомец пропал, захватив с собой все документы, которые могли бы стать доказательством её «царского происхождения».

Затем ей пришлось провести несколько лет в нищете и забвении, в течение которых она писала, буквально не покладая рук, доверяя бумаге историю своей жизни, пользуясь для записи огрызками карандашей и обрывками бумаги.

Я писала часами напролёт – вспоминала Евгения Сметишко. – Дни и ночи перед моими глазами вставали воспоминания ужаса и горя.

Мемуары

В 1930 году Смит вместе с Хелен Кохлсаат начали редактировать рукопись автобиографии Анастасии Николаевны и спустя 4 года закончили первую версию книги. В конце 1950-х Смит была представлена писателю и местному историку Эдварду Арпи (1899—1979), с кем она запланировала сотрудничество по создани её мемуаров. Арпи пришлось сильно переработать оригинальный вариант книги, так как, по его воспоминаниям, он содержал кучу ненужных подробностей. Арпи, как и Эдит Кохлсаат с Марджори Эмери, тоже отмечал, что у Евгений Смит был тяжёлый характер, и что она так и не разу и не поблагодарила его за проделанную работу с её книгой. В 1963 году Смит переехала в Нью-Йорк, где предприняла попытку опубликовать её в издательстве «Роберт Спеллер-энд-Санс», утверждая, что получила рукопись от самой Великой княжны, скончавшейся в 1918 году (из-за этого текст рукописи был написан в третьем лице). Издательство тогда затребовало, чтобы Смит прошла проверку на детекторе лжи, которую проводил опытный агент ЦРУ Клив Бакстер. Первую проверку Смит провалила и тогда она изменила свою версию о происхождении рукописи, заявив, что сама является Анастасией. Ей снова устроили проверку на детекторе лжи, и на этот раз она успешно её прошла — Бакстер после 30 часов тестирования, заявил, что более чем уверен, что перед ним Анастасия. В то же время издательство связалось с Глебом Боткиным, но тот был преданным сторонником ещё одной «Анастасии» Анны Андерсон, поэтому признавать Евгению Смит в этой роли он отказался. Относительно результатов детектора лжи Боткин заявил, что «детектор, должно быть, где-то чокнулся» и попросил «Роберт Спеллер-энд-Санс» не публиковать книгу. Тем не менее, издательство всё же пошло на риск, результатом чего стал выход в свет книги «Анастасия. Автобиография российской Великой княжны» (Autobiography of HIH Anastasia Nicholaevna of Russia) (для публикации текст был переписан в первом лице).

В начале книга строится как многословная, но весьма шаблонная история жизни девушки из богатой семьи. Анастасия в её понимании танцевала на вечеринках, каталась на яхте по морю и вела роскошный образ жизни до тех пор, пока царь не был низложен, и наконец со всей семьей попала в Сибирь. Книга не содержала никаких особых откровений. Единственное, на что указывают её немногие приверженцы, ещё до того, как была вскрыта и исследована могила Романовых, Смит якобы предсказала, что в ней будут отсутствовать великая княжна Анастасия (то есть она сама), и её младший брат Алексей. Отмечали также её знание «многих деталей жизни и быта царской семьи», забывая о том, что книга появилась уже после Второй Мировой Войны, когда были опубликованы сотни изданий на эту тему.

Споры

Хотя, книга произвела эффект разорвавшейся бомбы и имя её автора немедленно попало на первые полосы газет, но ещё до выхода книги популярный журнал «Life» опубликовал большую статью о новоявленной Анастасии, содержащую отрывки из книги, результаты тестов детектора лжи, анализ почерка и сравнения двумя специалистами-антропологами черт лица Смит с фотографиями Анастасии. Хотя в этой статье и указывалось на то, что Смит никак не удалось подтвердить свои притязания на родство с российской императорской фамилией — специалисты-антропологи не нашли в её внешности черт сходства с Великой княжной; почерковедческая экспертиза также дала отрицательный результат; отказались её признать также Иза Буксгевден (фрейлина двора, прекрасно знавшая великую княжну), княжна Нина Романова и Татьяна Боткина (последняя, как и её брат, была ярой сторонницей Анны Анедрсон); Русская православная церковь за рубежом также отвергла её притязания, — но эта публикация на короткое время сделала её звездой и привела к резкому росту стоимости её живописных работ.

В декабре 1963 «Роберт Спеллер-энд-Санс» связались с другим самозванцев Михалом Голеневским, который выдавал себя за Алексея Николаевича. 31 декабря 1963 года он встретился с «сестрой» в нью-йоркском офисе издательства. По одной версии, «брат» и сестра тепло встретились, но после объятий и родственных поцелуев тут же обвинили друг друга в мошенничестве. По другой версии, размолвка произошла только спустя два года, но при этом её инициатором была только одна Смит — Голеневский же, по этой версии, продолжал признавать в Смит Анастасию, хотя её же он признавал и в Анне Андерсон. Но, как бы то не было, реноме Евгении Смит, как «спасшейся Анастасии», после этого было сильно испорчено. Она пыталась оправдаться, представляя себя жертвой шантажа; но собственный редактор отказался верить ей и даже пригрозил судом. Впрочем, его гнев скоро улетучился: книга хорошо продавалась.

Личная жизнь

Смит в интервью утверждала, что в октябре 1918 в Сисаке она вышла замуж за хорватского католика Марьяна Сметишко и у них впоследствии родилась дочь, которая умерла в младенчестве. Далее, она утверждала, что в 1922 году её муж дал ей разрешение поехать в Штаты и несколько лет спустя они развелись. В 1963, однако, один американский журналист разыскал в Югославии Марьяна Сметишко и выяснилось, что живущий в бедности крестьянин имеет жену, но она является его первой и единственной женой, а сам он вообще не имеет никаких друзей в Чикаго и ни о какой Эугении Сметишко никогда не слышал. В целом был сделан вывод, что Смит просто использовала имя Сметишко, чтобы проникнуть в США.

Конец легенды

Мода на Евгению Смит прошла, впрочем, довольно скоро. В 1970-х Смит переехала в Нью-Порт в Род-Айленде, где вплоть до самой смерти посещала местную конгренациональную церковь. Основала фонд св. Николая, к которому, в частности, отошли деньги, полученные от продажи её многочисленных живописных работ, изображавших её детство в окружении царской семьи, среди дворцовых интерьеров. На эти деньги она собиралась построить Музей Русской Живописи в США.

В дальнейшем Смит начала дистанцироваться от каких-либо утверждений, что является Великой Княжной и регулярно отказывалась от прохождения любых экспертиз, которые могли бы позволить установить тождественность её личности и личности Анастасии, включая экспертизу ДНК, предложенную ей в 1994 году, незадолго до смерти.

Евгения Смит умерла в забвении 31 января 1997 года в частном санатории Лафйетт в Норт-Кингстауне и была похоронена по православному обряду на кладбище, принадлежавшем Свято-Троицкому монастырю в Джорданвилле (штат Нью-Йорк). Многие газеты, печатая её некролог, в качестве даты рождения использовали дату рождения Анастасии Николаевны.

Литература

• [www.masterliness.com/a/Eugenia.Smith.htm Сайт, посвященный Евгении Смит]  (англ.)
• [www.panix.com/~scmiller/goodbye/jan97/anastasia.html Прощай, Анастасия. Сайт об основных претендентках]  (англ.)
• Autobiography of HIH Anastasia Nicholaevna of Russia. — N. Y.: Speller, 1963. — ISBN 1-125-90647-2.  (англ.)
• Peter Kurth. Anastasia: The Life of Anna Anderson. — Pimlico, 1995. — ISBN 0-7126-5954-4.  (англ.)
• Jan Bondeson. The Great Pretenders: The True Stories behind Famous Historical Mysteries. — N. Y.: W. W. Norton Co., 2004. — ISBN 0-393-01969-1.  (англ.)

Отрывок, характеризующий Смит, Евгения

Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.