Смит, Стиви
| Стиви Смит | |
| Stevie Smith | |
 Стиви Смит в 1966 году. Фото Дж. С. Левински | |
| Имя при рождении: |
Флоренс Маргарет Смит |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Род деятельности: | |
| Годы творчества: |
1920—1970 |
| Направление: |
фантастика |
| Жанр: | |
| Язык произведений: | |
Фло́ренс Ма́ргарет Смит (англ. Florence Margaret Smith), известная как Сти́ви Смит (англ. Stevie Smith; 20 сентября 1902 — 7 марта 1971) — британская поэтесса и писательница[1].
Биография
Флоренс Маргарет Смит родилась на северо-востоке Англии в городе Кингстон-апон-Халл. Она была второй дочерью Этель и Чарльза Смит. Её старшую сестру звали Молли. Отец девочек работал инженером-консультантом в Адмиралтействе и большую часть своего времени проводил в море. Во время недолгих приездов домой держал себя с домашними очень сухо и официально, поскольку находился с женой в натянутых отношениях, хотя фактически родители не были разведены. По предположениям биографов, отец почти не оказывал семье материальной поддержки. Когда будущей поэтессе было три года, мать забрала дочерей и переехала в Лондон к своей сестре на Палмерс Грин (англ.)[1].
Женщины не были состоятельными, но благодаря их предприимчивости и смекалке девочки получили приличное образование в Коллегиальной школе северного Лондона (англ.) для девочек. Юную Флоренс в семье все называли «Пегги». Позднее она получила новое прозвище «Стиви» по имени знаменитого в то время жокея Стива Донахью, потому что была маленькой и хрупкой, но при этом сохраняла кипучую энергию до самой старости. С тех пор вся жизнь Стиви протекала исключительно в женском окружении. Когда ей было 16 лет, умерла её мать. Стиви осуждала отца за то, что тот оставил семью. Сестёр начала воспитывать Мэдж Спир — родная тётя со стороны матери или «тётушка львица», как её называла Стиви. Вскоре умерла бабушка Стиви, — тётя её матери, Молли покинула их дом. Осталась лишь тётушка, заменившая Стиви мать, она дожила со Стиви до 1968 года. В свою очередь, и Стиви ухаживала за ней до самой её смерти. Тётя была убеждённой феминисткой. Всю свою жизнь прожила незамужней и сама Стиви Смит[1].
Этим событиям посвящено автобиографическое стихотворение «Дом милосердия» („A House of Mercy“). В нём акцент делается не столько на прославлении родительского дома в Лондоне, в котором Стиви прожила 64 года, сколько женской солидарности и терпению, способности противостоять невзгодам.
Дом этот — женская обитель, ждёт он
От всех такой же силы, как ему дана,
Аристократ, он прячет взор,
Когда льют слёзы, считая жалким отчаянье
Нам всё ж тут было хорошо.
Я чувствую, при недостатках всех,
Коль недостаток — нрав сдержанный,
Он тёплый и живой, в душе он милосердья дом.
В её поэзии совсем нет места переживанию чувства плотской любви, её раздумья о любви, о своём предполагаемом избраннике, носят несколько отвлечённый характер: «Мне всегда намного интересней то, о чём я думаю, и, случись мне встретить его на улице, я бы, наверное, его не узнала». Зато в её творчестве присутствуют спокойные описания дружбы («Радости дружбы»), элегичная пейзажная лирика, проникнутая любовью к родине («Счастье»). Многим стихам Стиви Смит, в частности стихотворению «Не плескался — тонул» („Not waving but drowning“), присуще чувство страха и неотвратимости смерти. Некоторые её стихи написаны в форме обращения к смерти. Для неё характерно также отрицание религии, но религии не в высшем, а в традиционном понимании. Как сказал её друг англиканский священник, «ей была необходима беспредельная вера, чтобы её отвергнуть»[1]
Она размышляла о самоубийстве, но, в конце концов, пришла к выводу о том, что обычная смерть будет большим благом. По её мнению, старость — это тихая прихожая в преддверии смерти, когда отпадают многие вещи, ранее волновавшие человека. Для неё в самой смерти уже нечто естественное и в каком-то смысле желанное. В одном из последних интервью она заявила[1]:
Эти заключительные слова — «Яко Твоё есть Царство и Сила и Слава» — это же совершенно изумительно. Это значит абсолютное добро, власть над всем абсолютного добра. Естественно, человек мечтает поэтому о смерти, там добру будет подвластно больше, нежели здесь, потому что быть живым — это как бы находиться на вражеской территории.
Противоречивое отношение к смерти стало темой стихотворения «О, благодарные краски, яркий вид!» („Oh grateful colours, bright looks!“) Всего Стиви Смит напечатала девять стихотворных сборников. Они вошли в её посмертное «Полное собрание стихотворений» (1975). Ею написаны три романа: «Роман на жёлтой бумаге» (1936); «По ту сторону границы» (1938); «Отпуск» (1949). Стиви Смит выступала с публичными чтениями стихов, исполняла их под музыку в концертных программах, записывала свои стихи на Би-би-си и на грампластинках</blockquote>.
С 1923 по 1953 год Стиви Смит работала в лондонском издательстве Newnes Publishing Company, в последние годы была секретарём издательства. 7 марта 1971 года она умерла от опухоли головного мозга.
В 1977 году была поставлена пьеса Хью Уайтмора «Стиви», которая имела большой успех. Главную роль в ней исполняла Гленда Джексон. По пьесе был снят фильм. В 1978 году издательство «Пенгуин» выпустило сборник лучших стихов Стиви Смит, куда вошли такие произведения, как «Числа», «О, благодарные краски, яркий вид!» и другие.
В 1995 году английская певица Танита Тикарам положила на музыку стихотворение Стиви Смит «Не плескался — тонул»[2]. В том же году песня вышла на сингле Тикарам «I Might Be Crying».
Напишите отзыв о статье "Смит, Стиви"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 Нэд Томас «Поэты наших дней». 3. Стиви Смит (рус.) // «Англия» : журнал. — London: Balding + Mansell Ltd., Wisbech, 1979. — № 4 (72). — С. 64—69.
- ↑ [www.bbc.co.uk/programmes/p00wx5h2 'Not Waving but Drowning’ by Stevie Smith (analysis)] (англ.). BBC Two (3 August 2012). Проверено 11 июня 2013. [www.webcitation.org/6HItKb24i Архивировано из первоисточника 12 июня 2013].
Отрывок, характеризующий Смит, Стиви
– Ваше превосходительство…– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.
– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
