Смит, Эмиль

Эмиль Л. Смит
англ. Emil L. Smith
Дата рождения:	5 июля 1911(1911-07-05)
Место рождения:	Нью-Йорк, США
Дата смерти:	31 мая 2009(2009-05-31) (97 лет)
Место смерти:	Лос-Анджелес, Калифорния, США
Научная сфера:	Биохимия, Коллоидная химия
Место работы:	E. R. Squibb & Sons (англ.) (1942 - 1946), Университет Юты (1946 - 1963), Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе (1963 - 1979)
Альма-матер:	Колумбийский университет (1931)
Награды и премии:	Премия Мура и Стайна, Золотая медаль CIBA

Эмиль Л. Смит (англ. Emil Smith; 5 июля 1911, Нью-Йорк — 31 мая 2009, Лос-Анджелес, Калифорния) — американский биохимик, внесший значительный вклад в химию белка, развитие методов очистки, описания структуры и секвенирования ферментов. Первым указал на белковую природу хлорофилла в зеленых растениях и требования к ионам металлов для каталитической активности пептидаз.

Ранние годы

Эмиль Смит родился 5 июля 1911 года в Нью-Йорке в семье иммигрантов. Отец был родом с Украины, и поначалу работал портным в Saks Fifth Avenue (англ.). Позже ему удалось открыть небольшой магазин и тем самым обеспечить своей семье достойную жизнь. Мать Эмиля родилась в Белоруссии и была домохозяйкой. У Смитов было два ребенка: Эмиль и Бернард, который родился в 1907 г. Родители не имели образования, но всячески поощряли интерес детей к науке и искусству. Благодаря этому, Бернард стал уважаемым книжным редактором, продюсером и писателем, а Эмиль — учёным и педагогом.

Таланты Эмиля рано проявили себя. В девять лет, под влиянием соседа, который был радиоинженером, Смит начал собирать небольшие радиоприёмники, которые он и его друг продавали родственникам и знакомым. Закончив экстерном Нью-Йоркскую публичную школу, он в возрасте 16-ти лет поступил в Колумбийскую университетскую школу общих исследований (англ.).

Поступив в Колумбийский университет, Эмиль попал под влияние двух одарённых учителей: Джеймса Ховарда МакГрегора, преподававшего углубленный курс эволюции и генетики, и Джона Морриса Нельсона, который читал лекции по органической химии и активно интересовался ферментами. Эти два профессора и привили Эмилю интерес к изучение белков — к той области, где нити биологии и органической химии тесно переплетены между собой.

После получения степени бакалавра в 1931 году, Эмиль продолжил обучение на факультете зоологии Колумбийского университета. В стране был разгар Великой депрессии, поэтому Эмиль, чтобы обеспечить себя, был вынужден преподавать по 12 часов в неделю, параллельно занимаясь исследованиями.

В свой первый год учёбы в магистратуре Смит посещал курс сенсорной физиологии Селига Хехта, который был основоположником исследований в области общей физиологии и физиологии зрения. Эмиль выбрал Хехта в качестве наставника. Их совместная работа привела к нескольким публикациям.

В своей докторской работе Эмиль изучал зависимость фотосинтеза от интенсивности света и концентрации диоксида углерода. Результаты привели его к выводу, что фотосинтез в зелёных растениях представляет собой сложный механизм с участием более чем одной фотохимической реакции, — идее, которая расходилась с общепринятой работой Отто Варбурга.

Смит отметил, что его математическая формулировка ограничения скорости фотосинтеза может быть использована как критерий для обоснования любого теоретического описания процесса фотосинтеза. Эта формулировка и в самом деле отлично выдержала испытание временем. На 2009 год она оставалась лучшей эмпирической формулировкой для модельной кривой фотосинтез-излучение (англ.), что подтверждено сравнением с экспериментальными данными по первичной продуктивности (англ.).

Начало научной карьеры

После защиты диссертации Эмиль всерьёз заинтересовался химией белков. Во время своего пребывания в Колумбии он проводил исследование хлорофилла в зелёных листьях с целью выяснения его структуры. Данная работа стала логическим следствием его диссертации на тему фотосинтеза и предпосылкой к последующему труду, посвящённому белкам.

В лаборатории Хехта использовалась методика солюбилизации природного родопсина путём экстракции сетчатки водным раствором содержащим детергент дигитонин. Когда Эмиль применил этот метод к измельченным листьям, хлорофилл солюбилизировался, и спектр раствора был очень похож на спектр неповреждённых листьев, но смещён в длинноволновую область по сравнению с растворами смесей a и b хлорофилла в органическом растворителе. Экспертиза экстракта в ультрацентрифуге показала, что хлорофилл был осаждён частицами, имеющими молекулярный вес, превышающий 70,000. Это привело к выводу, что «…классические исследования хлорофиллов и каротиноидов были связаны с простетическими группами чрезвычайно сложных специфических катализаторов, возможно аналогичных гемоглобину…». Этот фундаментальный вклад игнорировался в течение почти пятидесяти лет.

По рекомендации Хехта Эмиль подал заявку на стипендию Гуггенхайма и получил её для поездки в Кембридж, куда он прибыл в сентябре 1938 года.

К концу 1930-х годов, Кембриджский университет был одним из ведущих в исследовании структуры и свойств белков, а лаборатория Дэвида Кейлина в Молтенском институте особенно привлекательна в этом отношении. В беседе с Кейлином Смит выразил интерес к солюбилизации цитохромоксидазы растворами, содержащими соли желчных кислот, к подходу, который признан успешным в подготовке родопсина. Но Кейлин рекомендовал продолжать исследования хлорофилл-белкового комплекса. Эта работа была внезапно прервана в сентябре 1939 года в связи с началом Второй мировой войны, в это время Смит был вынужден вернуться в Нью-Йорк.

Хехт принял Эмиля обратно в свою лабораторию в Колумбии. Там Эмиль имел доступ к спектрофотометру и другому оборудованию, необходимому для завершения его исследований хлорофил-белкового комплекса и подробного описания результатов.

При изучении данного комплекса он сотрудничал с Эдвардом Пикелсом, который вместе с Джесси Бимсом являлся разработчиком передовых пневматических моделей высокоскоростной аналитической ультрацентрифуги. Ими была проведена оценка из константы седиментации, молекулярной массы хлорофилл-белкового комплекса, которая составила примерно 265,000. Эти исследования демонстрировали, что в соответствующих детергентах белки фотосинтетического аппарата могут быть солюбилизированы, что хлорофилл и каротиноиды оставались белково-связанными и что спектроскопические свойства хлорофиллового комплекса в видимой области соответствуют измеренным в естественных условиях для зеленых листьев.

На остатки стипендии Гуггенхайма за второй год Эмиль в 1940 году переехал в Нью-Хейвен работать на Конектикутской сельскохозяйственной опытной станции (англ.) с Хьюбертом Б. Викери, энергичным и талантливым главным биохимиком на станции. Здесь он приобрел опыт в методах белковой изоляции, в количественном анализе азота и серы, а также в гравиметрическом анализе некоторых аминокислот.

Эмиль участвовал в исследовании глобулина семян конопли, который, как было показано, может служить источником белка для рациона животных и выступать в качестве замены эдестину. Однако закон о марихуане 1937 г. установил ограничения на её распространение и тем самым прервал ход исследования. Тем не менее, Эмиль преуспел в выявлении легкодоступной замены с очень похожим аминокислотным составом — глобулина из семян тыквы (Cucurbita pepo).

Сроки выплачивания стипендии Гуггенхайма подошли к концу осенью 1940 года, а работы в университете тогда было мало. Благодаря поддержке своего одногруппника и близкого друга из Колумбийского университета Джозефа Фрутона (англ.), который работал с Максом Бергманном (англ.) в Рокфеллеровском институте в течение нескольких лет, Эмиль продолжил свою работу в области химии белка и энзимологии в лаборатории Бергманна. Макс, который был последним из учеников Эмиля Фишера, считался наиболее выдающимся исследователем в области химии белка в мире, привлекал к работе в лаборатории исключительно одарённых учёных. Современниками Эмиля в группе Бергманна были Уильям Стайн, Стэнфорд Мур, Джозеф Фрутон (англ.), Клаус Хоффман и Пол Замекник (англ.), ставшие его друзьями на всю последующую жизнь. Два года он провёл в Рокфеллерском институте определяя направление для будущих исследований.

Изучая стереоспецифичность реакций катализируемых протеолитическим ферментом (протеазой) соответствующих белковых субстратов, Бергманн пришёл к выводу, что распознавание хирального углерода энзимом требует, чтобы хотя бы 3 группы, окружающие атом углерода, взаимодействовали с ферментом. Данная теория была названа «теорией полисродства». Данные о том, что первичный кишечный эрестин гидролизует и L-лейцил-глицин и D-лейцил-глицин, поставило под сомнение теорию полисродства. Бергманн попросил Эмиля провести раздельную денатурацию, чтобы показать, что активность кишечного эрестина была обусловлена различными ферментами. Эмиль решил использовать свой собственный опыт очистки белков наряду с методами. разработанными в лаборатории Кейлина, чтобы выделить фракции, которые обладали активностью только по отношению к L и D-изомерам, и тем самым привести доказательства, что различные ферменты вызывают расщепление двух пептидных стереоизомеров. Эмилю также удалось показать, что активность очищенной L-лейцин-аминоэкзопептидазы зависит от присутствия ионов марганца и магния.

Работа в Squibb & Sons

Эмиль был погружен в исследования пептидов, когда вновь вмешалась Вторая мировая война. В течение нескольких дней после нападения японцев на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года, Соединённые Штаты объявили войну Японии, Германии и Италии. Чтобы внести свой вклад в национальную оборону, Бергманн сосредоточил свои исследования на синтетических, аналитических и неорганических задачах, связанных с химическими отравляющими веществами, в особенности с азотистыми ипритами.

Эмиль не был готов к новому направлению в исследованиях Бергманна. Однако запрос из фармацевтической компании E.R. Squibb & Sons предлагал Эмилю возможность внести важный вклад в оборону страны. Squibb обеспечивал США фракциями крови. Военно-морской флот и морская пехота предлагали нанять его в качестве биофизика-биохимика в программе фракционирования крови. Эмиль принял предложение и в конце июня 1942 года переехал в Нью-Джерси, в город Нью-Брансуик.

Присоединившись к Squibb, Эмиль столкнулся с большими проблемами. У него не было прежде опыта работы в промышленности, управлении персоналом, который был плохо подготовлен к производству высокочистых биологических продуктов. А производство необходимо было запустить в короткие сроки. Так он описывал сложившуюся ситуацию в интервью:

Методы,разработанные в лаборатории Эдвина Дж. Кона (в Гарварде), были предназначены для работы с объемами от 5 до 10 литров. Мы же должны были работать с тысячами. Масштабирование не являлось вопросом простой арифметики или умножения, необходимо было разрабатывать новые методы. Кроме того, мы начали работать с персоналом из выпускников колледжа, а они не имели необходимого опыта работы. Они должны были научиться тому, как использовать pH-метр и приготовлять буферные растворы, должны были научиться обращаться с белками и работать при пониженных температурах... Мы изучали, как монтировать некоторые установки, необходима была стальная труба в три четверти дюйма, и если бы мы дожидались, когда её изготовят в Squibb, мы ждали бы до сих пор. Начальство было слишком занято, и не хватало квалифицированных людей.

Все эти препятствия вскоре были преодолены, и группа начала производить ампулы со стерильными растворами сывороточного альбумина в большом масштабе, а затем со временем и гамма-глобулин, фибриноген, протромбин и д.р. Эмилю повезло работать под руководством Тиллмана Д. Гэлоу, который был превосходным учёным и учителем, с более чем 10-летним опытом работы в Squibb. Отдел работал с широким кругом терапевтических препаратов от противоядий до инсулина. Эмиль и Гэлоу сотрудничали в работе по характеризации белков, ответственных за антитоксическую активность гипериммунной плазмы лошади.

В период с 1942 по 1946 гг., работая в Squibb, Эмилю также удалось завершить значительный объём фундаментальных исследований, которые вошли в 8 публикаций в Journal of Biological Chemistry за 1946—1947 годы. Эмиль оставил Squibb в 1946 г., но компания сохранила его в должности генерального консультанта на ближайшие 20 лет.

Когда война закончилась, он стремился вернутся в академические круги, чтобы поделиться своими идеями с близкими друзьями.

Университет Юты

В 1942 году в Университете Юты была создана 4-х летняя медицинская школа. Максвелл М. Уинтроб, выдающийся гематолог, был назначен в 1943 году деканом факультета медицины с задачами набора студентов и разработки научно-исследовательской программы.

Закон о службе общественного здравоохранения, который был принят 1 июля 1944 года, уполномочил министра здравоохранения выделить гранты в помощь университетам, больницам, лабораториям и другим государственным или частным институтам. Уинтроб подал заявку в Национальный институт здравоохранения США (NIH) на получение гранта для поддержки программы по изучению мышечной дистрофии, наследственных и других расстройств, связанных с нарушением обмена веществ. Мускульной дистрофии наследственного типа были подвержены многие семьи в Юте, а огромное количество генеалогических данных мормонов являлось ценным активом для предполагаемого исследования. Заявка была одобрена.

Весной 1946 года Луи Гудман пригласил Эмиля рассмотреть участие в новом проекте. Уинроб в качестве главного исследователя руководил грантом NIH совместно с Хорасом Дэвенпортом (физиология), Лео Сэмюэлсом (биохимия) и Гудманом как соруководителями. Эмилю предложили должность доцента биохимии и старшего научного сотрудника медицины в университете Юты с условием, что он организует работу лаборатории для своего исследования, но его оборудование также будет доступно для других исследователей химии белка в университете. После встречи с этой группой Эмиль принял предложение без предварительного посещения Юты.

Эмиль, Эстер и их двухлетний сын прибыли в Солт-Лейк-Сити в июле 1946 года. По прибытию Эмиль занялся созданием лаборатории и чтением лекций для студентов-медиков и курса химии белка для аспирантов. Ассистент Эмиля в Squibb, Дуглас Браун, присоединился к нему в январе 1947 года и помог в создании новой лаборатории. Браун, который был экспертом в использовании новой ультрацентрифуги Пиккеля и аппарата Тизелиуса для электрофореза, внёс существенный вклад в исследования, на протяжении многих лет являясь соавтором многочисленных работ. Их сотрудничество и дружеские отношения продолжались вплоть до 1979 года, когда Эмиль вышел на пенсию.

В Юте внимание Эмиля было обращено на продолжение изучения протеолитических ферментов, которое он начал во времена своей работы с Бергманном, с особым вниманием к ионам металлов, необходимых для стабильности и активности. Работа с 1947 по 1953 годы привела к нескольким публикациям о распределении в тканях, очистке, описании и субстратной специфичности многочисленных протеолитических ферментов из различных организмов.

В 1949 году Эмиль выдвинул предположение, что ион металла является частью каталитического центра металлопротеинов, и что он играет ключевую роль в связывании субстрата и гидролизе, проходящего через образование хелатного комплекса с ферментом и субстратом. Эта статья привлекала внимание к структурным и механическим аспектам ферментативного катализа и вызвала большой интерес. Однако в то время не было ничего известно про трёхмерные белковые структуры и нюансы ферментативного катализа. В своей статье Эмиль предупреждал, что настоящая теория может быть не верна, и эта осторожность оказалась уместной. Позже он лаконично отметил:

...многие идеи оказались довольно наивными и предсказывали неверные механизмы.

В начале 1950-х Эмиль понял, что определение последовательности аминокислот в протеолитических ферментах является важным шагом к выяснению их каталитической активности на молекулярном уровне. Настало время, когда это стало возможным. В 1948 году Сэнгер (Sanger) завершил определение последовательности аминокислот в двух цепочках инсулина длиной в 21 и 30 звеньев соответственно.

В Рокфеллерском институте Мур и Стайн разрабатывали чувствительные методы количественного анализа аминокислот и методы разделения белков с помощью ионно-обменной хроматографии. Они также разрабатывали автоматизированные коллекторы фракций и аминокислотный анализатор, которые использовали для определения аминокислотной последовательности рибонуклеазы, одноцепочечного белка с 124 аминокислотными остатками и четырьмя дисульфидными связями. Однако даже с такими большими успехами в методологии полностью определить первичную структуру рибонуклеазы не удавалось вплоть до 1963 года.

Внимание Эмиля остановилось на папаине, сульфгидрильной протеазе, последовательность аминокислот в которой он хотел определить. Начав работать с высококачественным сушеным латексом папайи, он разработал элегантный метод для приготовления больших количеств кристаллического папаина и исследовал субстратную специфичность чистого белка. Коэффициент седиментации папаина предсказывал молекулярную массу 20,500 и длину полипептида в 170 фрагментов, что было на 36 аминокислотных остатка длиннее цепи рибонуклеазы. К сожалению, в процессе определения последовательности аминокислот в папаине возникли сложности, вследствие чего работа была завершена только в 1970 г.

Создание Метаболической лаборатории, оснащённой современным оборудованием для очистки, описания и автоматического аминокислотного анализа белков, а также их разделения, наряду с увеличением опыта в определении аминокислотных последовательностей, позволяло проводить исследования, которые имели интересные результаты. В 1959 году в лабораторию прибыл Эммануил Марголишь (Emanuel Margoliash), который, при поддержке Эмиля, приступил к определению аминокислотной последовательности в цитохроме с, полученном из лошадиного сердца и содержащим 104 фрагмента. За год работы он практически полностью завершил секвенирование большинства химотрипсиновых пептидов.

В это время Эмиль узнал от Ганса Таппи (англ.), что тот вместе с Гюнтером Крейлом в Вене работал над триптическими пептидами цитохрома с. Это привело к сотрудничеству между учёными и совместной публикации результатов с полностью определённой аминокислотной последовательностью. Так как цитохром с повсеместно присутствует в клетках эукариот, знание его аминокислотных последовательностей для широкого спектра биологических видов позволило бы провести сравнение между филогенетическими деревьями, которые непосредственно связаны с последовательностью звеньев и особенностями организма. С этой целью Эмиль и Эмануил приступили к секвенированию других разновидностей цитохрома с.

В промежутке между 1961 и 1970 годами группы Эмиля и Марголиаша определили аминокислотные последовательности цитохрома с для человека, обезьяны, собаки, овцы, кита, акулы, гремучей змеи, густой нейроспоры (Neurospora crassa), зародышей пшеницы и др. Полученные данные были в согласии с представлениями об аминокислотном составе белков, соответствующих видам, относящимся к независимым филогенетическими деревьям и эволюционирующим независимо. А определение последовательности звеньев гемоглобина, выполненное в 1965 году Цукеркандлем (англ.) и Полингом, позволило ввести понятие молекулярных часов.

Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе

В 1963 году Эмиль покинул Юту, чтобы занять пост декана факультета физиологической химии в Школе медицины при Калифорнийском университете Лос-Анджелеса (англ.). Это были первые дни существования Школы. Занятия для первых двадцати восьми студентов-медиков начались в 1951 году. А в ныне существующих зданиях школы и Университетской больницы в 1954 и 1955 годах соответственно. Вскоре после прибытия в Лос-Анджелес Эмиль переименовал название факультета в факультет биологической химии и начал прилагать усилия, чтобы сделать его сильным и перспективным учебным заведением путём привлечения талантливых молодых учёных.

В начале 1965 года Эмиль вместе с Полом Бойлером учредили Институт молекулярной биологии при Калифорнийском университете Лос-Анджелеса.

В университете Эмиль продолжал научно-исследовательские проекты, начатые в Юте. Остаток своей карьеры он посвятил определению аминокислотных последовательностей в тщательно отобранных белках. Изначально акцент был сделан на цитохром с, выделенный из различных видов эукариот. Результаты данных исследований в совокупности позволили взглянуть на эволюцию белков.

Параллельно Эмиль запустил проект по определению последовательностей аминокислот в BPN' и Карлсберг субтилизинах (англ.), секретируемых протеолитических ферментов сенной палочки (Bacillus subtilis), варианте amylosacchariticus, и в Bacillus licheniformis. Эти ферменты, являющиеся сериновыми протеазами, становятся неактивными при реакции с диизопропилфторфосфатом, как и протеазы семейства трипсина. Данные по аминокислотным последовательностям наряду с определёнными позже кристаллическими структурами привели к неожиданным результатам. Даже при том, что каталитические активности и специфичности этих ферментов были очень похожи, эти два высоко гомологичных белка отличались друг от друга в 82 (30 %) позициях из 275. Трёхмерные структуры двух субтилизинов были удивительно похожи, но не имели никакого сходства с протеазами семейства трипсина. Неожиданно обнаружилось, что активные центры субтилизинов и протеаз семейства трипсина обладали «каталитическими триадами» из фрагментов аспартата, гистидина и серина, общим механизмом катализа, а также природой и одинаковым расположением сайтов связывания с полипептидным субстратом. Это по-прежнему остаётся поразительным примером конвергентной эволюции на молекулярном уровне.

В 1967 году Джеймс Боннер предложил Смиту сотрудничать в определении последовательности аминокислотных остатков в гистоне IV из тимуса и из почек проростков гороха. Ранее Дуглас Фамбро в своей лаборатории показал, что данные III—IV гистоны, полученные с помощью электрофореза в полиакриламидном геле, очень похожи по аминокислотному составу и имеют идентичные N-концевые группы. Эмиль принял это предложение, и Боб Деланж, талантливый сотрудник, специализирующийся на химии белков, приступил к работе. Над проектом шла интенсивная работа, и уже в 1969 году были опубликованы полные аминокислотные последовательности двух гистонов. Результаты оказались впечатляющими. В последовательностях были идентичными 100 остатков из 102 с двумя заменами валин/изолейцин и лизин/аргинин. Это самые схожие цепочки белков, известные для столь сильно различающихся организмов. Примечательно, что были различия в структуре посттрасляционной модификации в размере и распределении ε-N-ацетиллизина.

Однако ещё более сложная картина посттрансляционной модификации наблюдалась для гистона III тимуса телёнка. При ε-N-метилировании звеньев лизина, ε-N-монометил-, ε-N-диметил-, ε-N-триметиллизин наблюдались при каждом активном центре и гораздо реже в других позициях.

Общественная и иная деятельность

Эмиль проявлял большие усилия к продвижению международного научного сотрудничества, в частности, с СССР и Китаем. В 1973 году в качестве сопредседателя Комитета по научным связям с Китайской Народной Республикой он возглавлял делегацию для переговоров в Пекине для первого соглашения по обмену между Национальными академиями наук США и Китая, достигая завершения длительного периода времени, когда не было никаких контактов между учёными двух стран. В ходе этих переговоров он встретился ос премьер-министром Чжоу Эньлаем.

Монографии

В 1954 г. Смитом был опубликован учебник «Основы биохимии» (Principles of Biochemistry), в соавторстве с Авраамом Уайтом, Филиппом Хэндлером и Стефаном де Виттом. За 22 года книга выдержала 7 изданий.

Личные качества и семья

В середине времени школьного обучения Эмиль начал играть на саксофоне и после двух лет занятий с преподавателем перешёл к работе в роли профессионального джазового музыканта, во многом благодаря Мосс-Халлетт агентству. Доходы от выступлений позволили оплатить обучение в колледже в Колумбии. Во время своего последнего клубного выступления 31 декабря 1931 года он входил в диксиленд группу Эдди Эдвардса, играющую в Нью-Йорке в Вебстер-холле (англ.). На следующий день на вечеринке в честь нового года Эмиль встретил свою будущую жену Эстер Пресс.

В одном из своих выступлений Эмиль выразил благодарность своей жене за многие десятилетия поддержки, которую он получил от Эстер:

без её жизнерадостности и оптимизма всего этого могло и не быть.

Он был очень горд своими сыновьями, Дональдом и Джеффри, и был особенно доволен тем, что оба выбрали научную карьеру, один в биохимии, другой в медицине.

Отрывок, характеризующий Смит, Эмиль

С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.