Смоленская икона Божией Матери

Смоленская икона Божией Матери
Смоленская икона (Дионисий, 1482 год)
Дата появления:	известна с XI века
Иконографический тип:	Одигитрия
Местонахождение:	с 1943 года неизвестно
Дата празднования	28 июля (10 августа)

Смоле́нская ико́на Бо́жией Ма́тери (Одиги́трия Смоле́нская) — почитаемая в Православии икона Богородицы (Одигитрия). Празднование иконы совершается 28 июля (10 августа).

История

Когда и кем была принесена икона в Россию из Греции — об этом вполне ясных и достоверных сведений нет. Евгений Поселянин указывал, что имелось одно сказание, в котором сообщалось, что в Россию икона попала в середине XI века (в 1046 году), когда византийский император Константин IX Мономах благословил ею в дорогу свою дочь — царевну Анну, ставшую женой князя Всеволода Ярославича. Икона стала родовой святыней русских князей, символом преемственности и династической близости Константинополя и Руси. Сын Всеволода Ярославича князь Владимир Мономах в 1095 году перенёс икону из Чернигова (своего первого удела) в Смоленск, где в 1101 году заложил храм Успения Пресвятой Богородицы, в котором икона и была поставлена и стала именоваться Смоленской.

Церковное предание приписывает иконе помощь в спасении города в 1239 году от нашествия войск Батыя.

В XV веке икона оказалась в Москве. Е. Поселянин приводит несколько вариантов перенесения её:

В «Русском временнике» говорится, что некто Юрга, пан Свилколдович, когда уехал от Свидригайла, литовского князя, к великому московскому князю Василию Васильевичу, дорогой разграбил Смоленск, вместе с другими вещами взял икону Одигитрии и привёз её в дар великому князю в Москву (<в 1455 году>). Другие предполагают, что эту икону дал Витовт смоленский дочери своей Софье, супруге московского великого князя Василия Дмитриевича, когда она была в Смоленске в 1398 году для свидания с отцом и получила от него много икон греческого письма. Есть еще одно известие, что будто бы последний смоленский князь, изгнанный отсюда в 1404 году литовским Витовтом, прибыл в Москву и привёз с собой икону Одигитрии вместе с другими иконами.

Имеется также указание, что «согласно разысканиям М. М. Сухмана, проведённым по летописям… икону Смоленской Богоматери взяли в Смоленске татарские ханы и подарили московскому князю».

Икона была помещена в Благовещенском соборе Московского Кремля справа от царских врат.

В 1456 году посольство епископа Смоленского Мисаила просило великого князя Василия Тёмного вернуть им икону. Князь, по совету с митрополитом Ионой, решил исполнить просьбу смоленских послов и вернуть святыню. Икону торжественно, с крестным ходом, 18 января 1456 года (по другим сведениям — 28 июля 1456 года) вынесли из Кремля и провожали до Саввина монастыря на Девичьем поле, у въезда на Старую Смоленскую дорогу, где после прощального молебна отпустили в Смоленск.

Согласно М. М. Сухману, икону провожали «не до Саввинского монастыря, а до церкви Благовещения в Дорогомилове»; оба варианта приводятся И. М. Снегирёвым.

Прежде чем вернуть икону в Смоленск, с неё сняли точный список «мера в меру», который оставался в Благовещенском соборе до 1525 года, когда был перенесён 28 июля в Новодевичий монастырь, основанный годом ранее по случаю возвращения Смоленска России от Литвы; с этого момента и был установлен день празднования иконы — 28 июля (10 августа по новому стилю).

Во время Отечественной войны 1812 года Ириней Фальковский вывез 5—6 августа икону из Смоленска в Москву и в день Бородинского сражения её вместе с почитаемыми чудотворными иконами Иверской и Владимирской обнесли вокруг Белого города и Кремля. Перед вступлением французов в город икону вывезли в Ярославль; в 20-х числах декабря она была возвращена в Смоленск. Перед русскими войсками накануне Бородинского сражения была пронесена копия иконы из надвратной церкви Рождества Богородицы Смоленского кремля, написанная в 1602 году; возвращена она была в Смоленск 10 ноября 1812 года.

Список иконы 1456 года был вывезен игуменьей монастыря Мефодией вместе с ризницей 31 августа в Вологду.

Первообраз иконы хранился в Успенском соборе Смоленска, но после оккупации города немецкими войсками в 1941 году икона не была найдена. В послевоенный период место древней иконы в Успенском соборе Смоленска занимает икона начала XVII века из храма над Днепровскими воротами Смоленского кремля.

Иконография

Икона относится к иконописному типу Одигитрия и, вероятно, является списком с Одигитрии Влахернской. Богородица изображена по пояс, левой рукой она поддерживает младенца Христа, держащего в левой руке свиток, а правой благословляющего. На обороте первообраза было изображено распятие с греческой надписью «Царь распят» и видом Иерусалима. При поновлении иконы в 1666 году к изображению распятия на обороте были добавлены фигуры Богородицы и Иоанна Богослова.

Литература

• Поселянин Е. Богоматерь. Описание Её земной жизни и чудотворных икон. — М.: АНО «Православный журнал «Отдых христианина», 2002.
• Новодевичий монастырь. Путеводитель. — М.: Новодевичий монастырь, 2009.

Ссылки

• [www.pravoslavie.ru/put/050810113339 Икона Божией Матери Одигитрия Смоленская]

Отрывок, характеризующий Смоленская икона Божией Матери

Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.