Смута годов Хогэн

Смута Хогэн (яп. 保元の乱 Хо:гэн но ран) — гражданская война в 1156 году в Японии эры Хогэн в период Хэйан.

Во время смуты Хогэн решался вопрос о престолонаследии в Японии, а также о контроле над императором в качестве регентов рода Фудзивара. В результате этой смуты власть над императорским домом перешла в руки самурайских кланов, и впервые в японской истории правительство страны возглавил выходец из самурайского рода.

Ход событий

После того как умер император Тоба, между его сыновьями, правящим императором Го-Сиракавой и его отрёкшимся от власти предшественником, императором Сутоку, разгорелся спор о престолонаследии в стране и о продолжении введённой их отцом системы правления инсэй, при которой фактическим правителем Японии оставался отрекшийся формально от власти и ушедший в монастырь император. Фудзивара-но Тадамити, старший сын регента империи Фудзивары-но Тададзанэ, принял сторону императора Го-Сиракавы, в то время как его младший брат Фудзивара-но Ёринага выступил за Сутоку. Обе партии искали поддержки у влиятельнейших родов Минамото и Тайра. Глава клана Минамото, Минамото-но Тамэёси, и Тайра-но Тадамаса встали на сторону Сутоку и Ёринаги. Глава же клана Тайра, Тайра-но Киёмори, и Минамото-но Ёситомо, старший сын Тамэёси, выступили за Го-Сиракаву и Тадамити.

28 июля вооруженные отряды обеих партий начали боевые действия в Киото. Минамото-но Тамэтомо, сын Тамэёси, предложил ночью нанести удар по укреплённому дворцу противника, однако эта тактика была отвергнута Фудзиварой-но Ёринагой. С другой стороны, аналогичное нападение осуществили отряды Минамото-но Ёситомо и добились успеха. В ночь на 29 июля Минамото-но Ёситомо и Тайра-но Киёмори, во главе отряда из 600 всадников, захватили дворец императора Сутоку. Воины под руководством Киёмори попытались овладеть его западными воротами, которые защищал Тамэтомо, однако были отбиты с потерями, нанесёнными им прекрасно обученными лучниками осаждённых. Затем удар нанесли воины Ёситомо, однако тоже были отбиты. После этого Ёситомо приказал поджечь замок, и самураи Сутоку, оказавшиеся между огнём и вражескими воинами, бежали.

Борьба между Го-Сиракавой и Сутоку продолжалась вплоть до полного поражения последнего 16 августа 1156 года и позволила в 1158 году взойти на престол императору Нидзё, в годы царствования которого страной фактически управлял из монастыря Го-Сиракава. После окончания смуты император Сутоку был сослан в провинцию Сануки, на остров Сикоку, где впоследствии и умер. Фудзивара-но Ёринага пал в бою, Минамото-но Тамэёси и Тайра-но Тадамаса были казнены. Минамото-но Тамэтомо уцелел в сражениях и вынужден был скрываться. После смерти своего отца Минамото-но Ёситомо становится главой клана Минамото. Совместно с кланом Тайра во главе с Тайрой-но Киёмори, клан Минамото становится одной из двух влиятельнейших политических партий в Киото. Такой исход смуты Хогэн и вытекающее из него соперничество этих двух родов привело в 1159 году к смуте Хэйдзи.

Созданный в эпоху Камакура эпос Хогэн Моногатари рассказывает о подвигах самураев, участвовавших в этих событиях. Совместно с Хэйдзи Моногатари и Хэйкэ Моногатари, он описывает политический подъём и падение родов Минамото и Тайра.

Ссылки

• [www.japantoday.ru/entsiklopediya-yaponii-ot-a-do-ya/hogen.html Восстание Хогэн] // Япония от А до Я. Популярная иллюстрированная энциклопедия. (CD-ROM). — М.: Directmedia Publishing, «Япония сегодня», 2008. — ISBN 978-5-94865-190-3.
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Japan/XII/1140-1160/Hogen_Monogatari/index.phtml?id=11605 «Сказание о годах Хогэн» на русском языке]

Отрывок, характеризующий Смута годов Хогэн

Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.