Снятие крещения

Сня́тие креще́ния (раскре́щивание, дебапти́зм) — ритуал, обряд или имитация религиозного обряда, выполняемый с целью «снять» с человека крещение, отменить его, сделать его недействительным. Большинство христианских церквей считает совершение подобного невозможным, ибо они полагают, что крещение оставляет так называемую «неизгладимую печать», а потому оно совершается только один раз в жизни человека, и ни при каких обстоятельствах не может быть отменено или совершено повторно. С их точки зрения, крещённый останется крещённым, даже если он откажется от христианства, приняв другую религию, или даже полностью откажется от религии. Другие группы людей совершают различные ритуалы против крещения.

История

Немецкий летописец Генрих Латвийский отмечал массовые случаи снятия крещения у населения Прибалтики в конце XII века, для которого христианство было религией завоевателей:

… вероломные ливы, выйдя из обыкновенных бань, стали обливаться водой в Двине, говоря: «Тут мы речной водой смываем воду крещения, а вместе и самое христианство; принятую нами веру мы бросаем и отсылаем вслед уходящим саксам»

Снятие крещения у неоязычников

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Некоторые неоязычники (например, среди родноверов и виккан) считают такой обряд необходимым для освобождения от связи с чуждым им божеством (Христом) и для того, чтобы человек мог обратиться к языческим богам (в христианстве же поклонение языческим богам считается величайшим заблуждением и сочетанием с дьяволом). Часто обряд снятия крещения непосредственно предшествует обряду «имянаречения» или совмещается с ним. Единой формы проведения обряда, по-видимому, не существует, различные сообщества язычников используют разные формы.

Снятие крещения у атеистов

Атеисты иногда проводят подобные церемонии, которые зачастую воспринимаются как шутка. Желание раскреститься может быть вызвано протестом против практики приобщения детей к церковной жизни в несознательном возрасте через крещение детей. Кроме того, некоторые люди хотят быть исключенными из официальных церковных списков крещеных, так как опасаются, что большое число формально крещеных может использоваться религиозными организациями для обоснования своих претензий, например, на законодательные льготы.

Например, российский сайт debaptism.ru продает сертификаты раскрещивания. Сертификат содержит следующий текст:

Сообразуясь с собственными убеждениями, я,(ФИО), будучи подвергнут(а) обряду православного крещения, настоящим публично аннулирую свою причастность к этому обряду и отрекаюсь от Русской православной церкви. Я отвергаю все её убеждения, все обряды, как ложные и суеверные. В частности, крещение ребенка считаю насильственным актом религиозного характера, способным помешать самоидентификации личности. Я не желаю впредь входить в число членов церкви, основанное на статистике крещений и используемое с целью установления господства и получения законодательных привилегий.

Некоторые атеистические организации, в том числе Союз рационалистов, атеистов и агностиков (итал. Unione degli Atei e degli Agnostici Razionalisti) в Италии и Национальное секулярное общество (англ. National Secular Society) в Великобритании, выдают «сертификаты о рескрещивании», но даже они сами не утверждают, что подобные сертификаты имеют юридическую или каноническую силу. Церковь Англии отказывается что-либо делать по требованию предъявителя сертификата о раскрещивании. Римско-Католическая церковь рассматривает получение сертификата о раскрещивании наравне с любым другим актом отречения от католической веры; с 2006 по 2009 год она рассматривала это как формальный акт оречения и отмечала в реестре крещённых.

В других атеистических группах проводят шуточное «раскрещивание» при помощи фена

Точка зрения христианских церквей

Православная церковь считает абсурдным «аннулирование» крещения, утверждая, что, как нельзя, родившись телом, вернуться в утробу матери, так нельзя, родившись от Духа, перестать быть от него рождённым. Человек может отречься от Бога и Церкви, однако крещёным он все равно остаётся (если у него возникнет желание вернуться в Церковь, то от него потребуется покаяние в совершённых грехах, но креститься ещё раз ему не нужно).

Католическая церковь также считает «аннулирование» крещения невозможным, но с 1983 по 2009 год она предусматривала, что существует как отречение по факту (через апостасию, ересь или схизму), так и Формальный выход из католической церкви (англ. Formal act of defection from the Catholic Church) (лат. Actus formalis defectionis ab Ecclesia catholica) — когда человек, самостоятельно, осознанно и добровольно принявший решение об отказе от католической веры, направляет письменное заявление уполномоченному церковнику, который принимает решение о том, можно ли это считать подлинным отречением от веры и отделением от церкви. Такие отречения затем фиксировались в регистре крещённых, но как отдельные факты; это вряд ли можно считать действительным «раскрещиванием», даже если человек отказывался не только от членства в Католической церкви, но и от христианства вообще. Факт совершения крещения оставался фактом; Католическая церковь также считает крещение «неизгладимой печатью», установлением «онтологической и постоянной связи, которая не теряется ни из-за какого акта или факта вероотступничества» (англ. is an ontological and permanent bond which is not lost by reason of any act or fact of defection.).

Несмотря на это, формальные требования раскрещивания имели место быть; так, во Франции один человек подал судебный иск против французской католической церкви из-за того, что она «отказалась аннулировать его крещение». Истец был «раскрещён» в 2000 году, и десять лет спустя потребовал, чтобы его имя было вычеркнуто из списков крещённых. Суд в Нормандии удовлетворил иск, церковь обжаловала это решение. В 2007 году испанец Мануэль Блат Гонсалес подал в суд на Католическую церковь в Валенсии, которая отказалась удалить из записей о крещении его имя. Епархия Валенсии мотивировала отказ невозможностью отмены таинства Крещения, однако суд удовлетворил иск.

В 2009 году 56-летний лондонец Джон Хант обратился к официальным лицам Англиканской церкви с требованием считать совершённое над ним в пятимесячном возрасте крещение недействительным, так как он был слишком мал, чтобы самостоятельно принять такое решение. Сначала представители Сатуаркской епархии отказались удалять запись о крещении, но после того, как он опубликовал своё отречение в London Gazette, они согласились внести в неё поправки.

Отрывок, характеризующий Снятие крещения

В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.