Собор Спаса на Бору

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Собор Спаса на Бору
Страна:

Россия

Город:

Москва

Конфессия:

Православие

Епархия:

Московская

Упразднён:

1933

Основание:

1330

Состояние:

уничтожен

Координаты: 55°45′00″ с. ш. 37°36′56″ в. д. / 55.75000° с. ш. 37.61556° в. д. / 55.75000; 37.61556 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=55.75000&mlon=37.61556&zoom=18 (O)] (Я)

Собор Спаса Преображения на Бору — монастырский собор, располагавшийся в Московском Кремле, во дворе Большого Кремлёвского дворца. Название «на Бору» произошло от окружавших храм хвойных лесов, давших название и самому Боровицкому холму.

Снесён 1 мая 1933 года.





Предыстория

Деревянный храм

Первоначальный храм был деревянным. Стоял он «на том месте, где, по преданию, стояла в чаще бора низкая хижина, в коей спасался отшельник Букал»[1].

В 1237 году во время набега Батыя, по свидетельству Лаврентьевской летописи, были сожжены все монастыри и церкви с сёлами. Судьба Спасопреображенской церкви неизвестна. Но в 1319 году в Никоновской летописи и Софийском временнике, упоминается на Московском Бору монастырь, где временно находилось тело убитого в Золотой Орде князя Михаила Ярославича Тверского.

Собор Ивана Калиты

10 (18) мая 1330 года[1] Иван Данилович Калита на месте деревянного храма поставил второй на Москве каменный собор (после Успенского) — четырёхстолпный и трёхапсидный[2], размером примерно 11 на 11 метров[3]. Его освятил митрополит Феогност. Собор был расписан на средства великой княгини Анастасии мастером Гойтаном с греческими и русскими учениками. Иван Данилович основал Кремлёвский Спасский монастырь, переведя в него архимандритию[4] из Данилова монастыря. Первым архимандритом монастыря стал Иоанн, впоследствии архиепископ ростовский. Перед смертью Калита принял иноческий постриг в Спасском монастыре.

Наследник Калиты Симеон Гордый по примеру отца уделял много внимания собору и монастырю. В 1350 году он пристроил к собору придел и притвор, который служил княжеской усыпальницей. Перед смертью Симеон, так же как отец постригся в монахи в Спасском монастыре.

Храм сильно пострадал после набега Тохтамыша в 1382 году, архимандрит Симеон и монахи монастыря были убиты. Восстановлен был при Дмитрии Донском, князь повелел выделять монастырю ежегодно на Спасов день 15 рублей. В 1392 году в соборе был погребён первый пермский епископ Стефан. Князья Василий Дмитриевич и Василий Темный жаловали монастырю большие дары. Василий Темный пожаловал монастырю село Клементьево в верховьях реки Дубны, его сын князь Андрей деревни Пушакино и Кисловку с пустошью Бабчино, со всеми угодьями, лесами, лугами и пашнями.

Второй храм

Странный город! — говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. — Василий Блаженный — и Спас-на-Бору, итальянские соборы — и что-то киргизское в остриях башен на кремлёвских стенах…

И. А. Бунин, «Чистый понедельник»

В 1490 году — во время перестройки Кремля при Иване III монастырь был перенесён на другое место, где был основан Новоспасский монастырь. Древний собор, покинутый монахами, приобрел статус дворцового. К собору с южной стороны были пристроен храм во имя Св. Мучеников Гурия, Самона и Авива. Среди москововедов распространено мнение, что собор времён Ивана Калиты к тому времени настолько обветшал, что был заменён новым[5]. Перестройку собора относят к правлению Василия III — 1527 год[2].

Памятник пострадал во время пожара 1554 года. В делах Оружейной палаты 1584 г. упоминается у Спаса на дворце придел Павла Фивейского, Иоанна Кущника и Симеона Богоприимца. В ружной книге Оружейной палаты 1631 г. означены приделы: 1) Трехъ Исповедников, 2) Трех Святителей, 3) Спиридона Чудотворца, 4) Великомученика Мины, 5) Св. Михаила Архангела.

С появлением новых дворцовых храмов маловместительный Спас на Бору становится храмом для прислуги. После переезда столицы в Санкт-Петербург Кремль остался без присмотра государя, постройки стали ветшать, в том числе и Спас на Бору. Во время Троицкого пожара 1737 года у церкви сгорели кровля, крыша и частично внутренние помещения. Сведения о перестройке храма при Иване III к тому времени затерялись, многие москвичи считали его древнейшей постройкой в городе. На мысль о древней дате наводили и малые размеры храма, и простота архитектурного решения.

История

Третий храм

В 1767 году, когда Екатерина II начинала перестройку Кремля, храм был возобновлён, но требовал капитального ремонта, что и было поручено архитектору Яковлеву[6]. Масштаб предпринятых работ источниками не зафиксирован и порождает споры среди историков архитектуры. Перед разборкой храма в 1932 году были опубликованы данные, что при екатерининской перестройке Кремля храм был заново переложен в первоначальных формах, однако не столько из первоначального материала (известняк), сколько из кирпича. По тем временам это было обычным явлением (ср. судьбу старого собора в Можайске), причём перед разборкой, как правило, проводились тщательные обмеры. Впрочем, такой способ реставрации неизбежно искажал и внешний вид и внутреннее устройство древних памятников. Сохранились акварельный рисунок и офорт с изображением Спаса-на-Бору, приписываемые Матвею Казакову. Это позволяет некоторым авторам предполагать его руководящую роль в реконструкции памятника[7].

Незадолго до наполеоновского нашествия Спас-на-Бору запечатлел на своём рисунке Фёдор Яковлевич Алексеев. Из него следует, что к тому времени основной объём храма был плотно обстроен приделами «иже под колоколы»[6]. В 1812 году французские солдаты разорили храм. В 1850—60-х годах по проекту архитектора Ф. Ф. Рихтера храм отреставрировали и заново расписали. При этом его постарались по возможности освободить от позднейших архитектурных привнесений.

Снос

Храм Спаса-на-Бору был снесён 1 мая 1933 года на основании решения Политбюро ЦК ВКП(б) от 24 сентября 1932 года по предложению Авеля Енукидзе[8], несмотря на протесты таких видных реставраторов, как П. Д. Барановский. Старинные колокола со звонничек поступили в фонды Московского кремля[6]. На месте собора был выстроен 5-этажный служебный корпус. Начиная с книги «Сорок сороков» в популярной литературе распространилось утверждение, что на месте храма воздвигли туалеты для номенклатуры[9]. Планы восстановления одного из древнейших храмов Москвы пока не рассматриваются.

Существует городская легенда, согласно которой судьбу уникального храма решило раболепие сталинских чиновников. Будто бы однажды Сталин ехал мимо в машине, и увидел из окна, что рядом с храмом лежат дрова. «Безобразие, убрать!» — буркнул он. Поскольку никто не осмелился переспросить, что именно убрать, то дрова вывезли, а церковь снесли[10].

Археологические раскопки

Фёдор Солнцев в своих «Древностях…» пишет: «…открыты в 1836 г. при переделке стенок под каменным помостом два каменных гроба, покрытых такой же плитой; один у южной, другой у северной стены от входа. В первом найдено ещё не истлевшее тело в широком шелковом платье с широкими рукавами, палевого цвета; голова его, сохранившая кожу и волосы, покрыты шелковым убрусом. В ногах у него лежала берцовая кость и чашечка глиняная, муравленая. В другом гробе открыт полуистлевший остов, судя по краткости бедренных костей и тазовому выгибу позвоночного столба, женский. Кости сохранили своё естественное положение до того, что руки остались сложенными, только голова, отделившаяся от туловища, лежала поодаль, вероятно оттого, что истлело изголовье, на коем она покоилась. На груди у него был кожаный параманд с ремешками; чресла его обнимал такой же пояс. В ногах лежала глиняная чашечка, как и у другого, муравленая, и остатки кожаных сандалий». Он приводит рисунки этих находок.

Осенью 1997 года во время строительных работ во дворе Большого Кремлёвского дворца, археологи обнаружили в земле часть фундамента западной стены Спасо-Преображенского собора, также были обнаружены белокаменные детали древнего, 1330 года постройки, собора Ивана Калиты. Рядом были найдены два повреждённых захоронения XIV века, принадлежащих кладбищу Спасо-Преображенского монастыря[11]. Кроме этого было обнаружено компактное захоронение разрозненных останков около 20 человек, предположительно перезахороненных в 1930-х годах при прокладке коллектора на месте древнего монастырского кладбища. Останки подверглись длительному археологическому и историческому исследованию, а затем были перезахоронены. Историческое исследование легло в основу книги «Святитель Стефан, епископ Пермский и история некрополя Спасо-Преображенского собора Московского Кремля»[12].

Захоронения

По словам Солнцева: «К сожалению, на самих гробах и на утварях нет имен, которые могли бы для нас разоблачить тайну могилы. Древние синодики, куда вносились для поминовения имена погребенных здесь, истлели в пожарах. Одни безгласные кости, одни безымянные знаки их сана не скажут нам, кому и когда они принадлежали. Но, к счастью, летописи сохранили нам имена великих князей и княгинь, погребенных в притворе этого храма. В 1393 г. здесь положен юный сын великого князя Дмитрия Донского Иоанн, в иночестве Иоасаф, подле гроба бабы своей, княгини Александры Княжь Ивановны, вдовы великого князя Иоанна Иоанновича, скончавшейся в 1364 г. Здесь гробы великой княгини, инокини Елены, умершей в 1332 г., первой супруги великого князя Симеона Гордого, Марии, и второй его супруги, Анастасии Литовской, умершей в 1345 г. Великая княгиня Мария, разведенная с супругом своим, приняв ангельский образ с именем Феотинии, пребывала в этом монастыре до блаженной кончины своей, которая постигла её спустя 46 лет после супруга её. Тело её положено в монастыре у Спаса на Москве 31 марта 1399 г., но в 1473 г., вероятно, при возобновлении церкви „обретена в теле неврежена ни чем, только ряса истлела“6. Великий князь Иоанн III, призвав благочестивую игуменью Алексеевскую Улиану, повелел ей облечь мощи прабабки его „во все новые ризы монашеские“».

Храм-памятник

В наукограде Королёве Московской области имеется храм, являющийся памятником храму на Бору, разрушенному в 1933 году. При разработке эскиза архитектором А.А. Анисимовым в основу проекта легла архитектура последнего. Храм действующий; по состоянию на начало 2016 года строительство здания находится на стадии завершения[13].

См. также

Напишите отзыв о статье "Собор Спаса на Бору"

Примечания

  1. 1 2 Отечественные записки. Том 8
  2. 1 2 Заграевский С. В. [zagraevsky.com/reestr.htm Реестр белокаменных зданий Древней Руси].
  3. Заграевский С. В. [zagraevsky.com/zodchestvo2.htm Глава 1: Эпоха Дмитрия Донского] // Зодчество Северо-Восточной Руси конца XIII–первой трети XIV века. — М., 2003.
  4. [www.pravenc.ru/text/Архимандрития.html Архимандрития // Православная энциклопедия]
  5. Заграевский С. В. [zagraevsky.com/georgiev.htm Вопросы архитектурной истории и реконструкции Георгиевского собора в Юрьеве-Польском]. — М., 2008.
  6. 1 2 3 [zvon.ru/zvon5.view4.page8.html Звонницы церкви Спаса на Бору // Zvon.ru ]
  7. [ru-arch.ru/content/view/9/1/ Матвей Фёдорович Казаков на сайте «Великие русские архитекторы»]
  8. В. Богомолова, А. Марков В Кремле изменили план // Федеральный еженедельник «Российские Вести». — 2010. — № (6-7).
  9. [www.kp.ru/daily/23854/63360/ Кремль, который мы потеряли] (рус.). Комсомольская правда (13 февраля 2007). Проверено 13 января 2010. [www.webcitation.org/66rdak9S3 Архивировано из первоисточника 12 апреля 2012].
  10. Ю. Б. Борев. Краткий курс истории XX века в анекдотах, частушках, байках, мемуарах по чужим воспоминаниям, легендах, преданиях и т. д. Москва, 1995. Стр. 109.
  11. Панова Т. Д. Отчёт об археологических исследованиях на территории Московского Кремля в 1997 году. — М., 1998.
  12. Клюев В.Б., протоиерей, Панова Т. Д. Святитель Стефан, епископ Пермский и история некрополя Спасо-Преображенского собора Московского Кремля. — М.: Отдел внешних церковных связей Московского патриархата, 2006. — 128 с. — ISBN 5-94625-179-1.
  13. [www.hram.info Официальный сайт храма Сщмч. Владимира в Королёве] www.hram.info

Литература

  • Спас на Бору, в Московском Кремле // А. А. Мартынов, И. М. Снегирев. Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества, том I. М., 1848.
  • Романюк С.К. Спас на Бору // Москва. Утраты. — М., 1992.

Отрывок, характеризующий Собор Спаса на Бору

– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.