Собор Чефалу

Кафедральный собор
Собор Чефалу Duomo di Cefalù
Главный (западный) фасад
Страна	Италия
Город	Чефалу (Сицилия)
Конфессия	Католицизм
Епархия	Епархия Чефалу
Архитектурный стиль	арабо-норманнский стиль
Основатель	Рожер II
Дата основания	1131 год
Строительство	1131 год—1267 год годы
Состояние	действующий храм

Собор Чефалу, Собор Преображения Господня — кафедральный собор епархии Чефалу (митрополия Палермо, Сицилия), основанный Рожером II. Важнейший памятник арабо-норманнского стиля на Сицилии, сохранивший в основном свой внешний и внутренний вид XII-XIII веков. Содержит известные византийские мозаики XII века. 3 июля 2015 года внесен ЮНЕСКО в список объектов всемирного культурного наследия .

История строительства

Согласно позднейшей легенде, Рожер II, возвращаясь на корабле с континента на Сицилию летом 1131 года, попал в сильную бурю. Король дал обет построить церковь во имя Спасителя на том месте, куда корабль будет прибит. 6 августа 1131 года, в праздник Преображения Господня, Рожер II благополучно причалил к сицилийскому берегу в Чефалу. На месте высадки Рожер II построил маленькую часовню и приказал выбрать место для будущего собора. Эта легенда не подтверждалась ни одной из современных Рожеру II летописей и поэтому отвергалась историками. Но в 1880-е годы в Арагонском архиве Барселоны были найдены документы XII века, повторяющие изложенную легенду.

Рожер II, обладавший легатскими полномочиями на Сицилии, без труда добился от Анаклета II согласия на создание епархии Чефалу, и 14 сентября 1131 года был посвящён первый епископ Чефалу. В это же время началось строительство кафедрального собора новой епархии.

К 1145 году было завершено строительство здания, и Рожер II объявил о своём желании быть погребённым в соборе. По желанию короля в собор были помещены два порфировых саркофага, один из которых предназначался для погребения Рожера II, а второй — «ради августейшей памяти… и во славу Церкви». После смерти Рожера II его воля была нарушена, и он был похоронен в соборе Палермо. В 1215 году внук Рожера II Фридрих Гогенштауфен перенёс остававшиеся пустыми порфировые саркофаги из Чефалу в Палермо. В один из них было помещено тело императора Генриха VI, отца Фридриха II, а второй был назначен Фридрихом II для собственного погребения, что и было исполнено в 1250 году.

В 1145-1148 годах были сооружены мозаики апсиды, изображающие Христа Пантократора, Богородицу, архангелов и апостолов, и воздвигнуты два трона — королевский и епископский.

После смерти Рожера II (1154) темпы строительства собора замедлились, а после 1172 года работы фактически прекратились. Внук Рожера II Вильгельм II Добрый был поглощён собственным проектом — собором и монастырем Монреале, который был призван превзойти Чефалу. Строительные работы в Чефалу возобновились только после 1215 года при Фридрихе II. В 1240 году был завершён главный — западный фасад собора, ограниченный двумя башнями.

В 1267 году собор был освящён епископом Альбано Рудольфо. Тем не менее, строительство продолжалось и после освящения. В XV веке фасад был дополнен трёхчастным портиком, приписываемым Амброджо да Комо. В XVII-XVIII веках интерьер собора был переделан в стиле барокко, а в ходе реставрации в XX веке барочные наслоения были почти полностью удалены. Строго говоря, строительство собора так и не было завершено.

Внешний вид

Место для строительства собора было тщательно выбрано Рожером II. Сразу за зданием собора над Чефалу резко поднимается огромная по сравнению с окружающим пейзажем скала, особая форма (голова) которой дала название городу. Благодаря такому расположению, собор оказывается связующим звеном между скалой и городом и визуально кажется неизмеримо выше соседних зданий. Это впечатление усиливается тем, что главный западный фасад собора расположен выше Соборной площади, и к входу необходимо подниматься по лестнице.

Верхняя площадка лестницы соединена с обширной террасой, предваряющей вход в собор. Эта терраса первоначально была кладбищем и была, согласно традиции, насыпана землёй, привезённой из Иерусалима.

Западный фасад собора ограничен в пространстве двумя мощными норманнскими башнями со стрельчатыми окнами. Эти башни, хотя и кажутся одинаковыми, не являются симметричными. Юго-западная (правая) башня завершается шпилем, квадратным в горизонтальном сечении, и зубцами, напоминающими по форме митру. Северо-западная (левая) башня имеет шпиль, восьмиугольный в горизонтальном сечении, и так называемые гибеллинские зубцы. По мнению исследователей, строители Чефалу таким образом отразили сложный статус Сицилийского королевства: с одной стороны, Сицилия была вассальной территорией папы, с другой — управлялась Фридрихом II, всё царствование которого прошло под знаменем борьбы за преимущество императорской власти над папской. Различаются между собой и самые верхние окна башен: в правой башне они имеют типичную для норманнской Сицилии двустворчатую форму с узкой колонной посередине, а в левой — простую одностворчатую.

Верхняя часть западного фасада украшена типичным для арабского искусства двойным узором из переплетающихся ложных арок и инкрустаций из рыжей лавы. Первоначальную нижнюю часть фасада закрывает трёхчастный портик, пристроенный в XV веке и приписываемый Амброджо да Комо. В отличие от собора Монреале, портик Чефалу, хоть и пристроенный через три столетия, органично вписался в фасад собора. Находящиеся за портиком западные врата собора обрамлены богато украшенным мраморным порталом.

Южный фасад и трёхчастная апсида практически лишены украшений (лишь по самому верху проходит узор из ложных арок) и поражают своей аскетичностью и мощью.

Благодаря незначительным перестройкам, собор Чефалу внешне сохранил свой норманнский облик гораздо в большей степени, чем другие сицилийские церкви того же периода (Марторана, соборы в Палермо, Мессине, Монреале). Кроме того, в отличие от собора Монреале, фасад собора Чефалу оказался более завершённым (возведены полностью обе башни, присутствуют оба шпиля).

Интерьер

Собор напоминает собой трёхнефную базилику в форме латинского креста, но имеет ряд существенных особенностей.

Трансепт в Чефалу по высоте превосходит и главный неф, и боковые приделы. Вход в трансепт представляет собой триумфальную стрельчатую арку, по форме напоминающую более поздние арки готических соборов. Благодаря такому архитектурному решению, пресбитерий собора, расположенный на пересечении осей главного нефа и трансепта, оказывается и фактически, и зрительно выше остальных частей собора. Таким образом, собор Чефалу совмещает в себе типичные черты романского и готического стилей.

В соборе три апсиды, при этом боковые значительно ниже центральной. В центральной апсиде первоначально было три небольших круглых окна и одно большое стрельчатое окно. Впоследствии круглые окна были заложены изнутри для того, освободить большее пространство для мозаики. Для норманнской сицилийской архитектуры дополнение типичной трёхнефной базилики в Чефалу тремя же неравными по размеру апсидами являлось открытием, которое впоследствии было применено в соборе Монреале.

Главный неф отделен от боковых приделов двумя рядами античных колонн (14 — из гранита, 2 — из мрамора), завершающихся резными капителями римского и коринфского стилей. Колонны датируются II веком новой эры. На колоннах покоятся стрельчатые арки, имеющие арабское происхождение. Капители двух последних от входа колонн, поддерживающих триумфальную арку, имеют более позднее происхождение (предположительно, работа апулийских мастеров середины XII века).

Достопримечательности собора:

— крестильная купель XII века, вырубленная из цельного камня, декорированная четырьмя скульптурными львами, в правом (южном) приделе;

— статуя Мадонны работы Антонелло Гаджини (XVI век) в левом (северном) приделе;

— фрески с изображением папы Урбана V (конец XIV века) в левом приделе и Мадонны на троне (XV век) в левой ветви трансепта,

— резное деревянное Распятие работы Гульельмо да Пезаро (1468)

Мозаики

Главной достопримечательностью собора Чефалу являются мозаики, покрывающие стены апсиды и пресбитерия. Большая часть из них выполнена византийскими мастерами, приглашёнными Рожером II в 1145 году. Как свидетельствует надпись в апсиде, мозаики верхней части апсиды были завершены в 1148 году. Мозаики нижней части стен апсиды и боковых стен пресбитерия были завершены позднее, некоторые изображения датируются XVII веком.

Мозаики XII века — византийские по построению (типичная иерархическая система изображений), надписям (все подписи на образах — греческие, а не латинские), одежде.

Конху апсиды занимает огромная мозаика Христа Пантократора (Вседержителя). Пальцы правой руки Спасителя сложены для благословения, в левой руке Он держит Евангелие, открытое на стихе: «Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни» (Ин. 8:12), написанном на латинском и греческом языках. Образ Христа Пантократора широко распространён на православном Востоке и был перенят норманнской архитектурой (соборы в Монреале, Мессине, Палатинская капелла). Отличие Пантократора из Чефалу от подобных ему образов — две сбившиеся пряди на лбу Спасителя (впоследствии эта особенность повторена сицилийскими мозаичистами в куполе Палатинской капеллы). Специалист по норманнской Сицилии Джон Норвич так описал Христа Пантократора из Чефалу:

Он (автор мозаики) создал самое великое изображение Вседержителя — возможно, самое великое из всех изображений Христа — в христианском искусстве. Только одно изображение в Дафни около Афин может с ним сравниться; но хотя они и относятся почти к одному времени, контраст между ними поразителен. Христос из Дафни тёмен, тяжёл, угрожающ; Христос из Чефалу, при всей Своей силе и величии, не забыл, что Его миссия — искупление. В Нём нет ничего мягкого и слащавого; однако печаль в Его глазах, открытость Его объятий и даже два отдельных локона, спадающие на лоб, говорят о Его милосердии и сострадании.

Над образом Христа мозаичисты изобразили четырёх Херувимов и четырёх Серафимов.

Следующий под образом Христа Пантократора ряд образуют мозаичные изображения Богородицы и четырёх архангелов (Михаил, Гавриил, Рафаил и Уриил), по два с каждой стороны от Неё. Богородица изображена в молитвенной позе, с воздетыми горе руками (то есть Оранта), а архангелы склонились перед ней в молитве. Архангелы облачены в императорские одеяния, в руках у них — символы императорской власти (скипетр и держава). По своему построению этот ряд — типичный византийский Деисис. Изображения архангелов с царскими знаками власти — прямое отражение политических взглядов Рожера II, усвоившего византийские представления о государственной власти во главе с недосягаемым для людей помазанником Божиим. По этой же причине королевский трон в соборе расположен в пресбитерии — король мыслится помазанником Божиим, достойным восседать среди духовенства. Эта же концепция нашла отражение в знаменитой мозаике Мартораны, на которой сам Христос коронует Рожера II, облачённого в императорские одежды.

Два следующих ряда образованы изображениями Апостолов:

— верхний Апостольский ряд (слева направо): Марк, Матфей, Пётр, Павел, Иоанн Богослов, Лука;

— нижний Апостольский ряд (слева направо): Филипп, Иаков Зеведеев, Андрей Первозванный, Симон Зилот, Варфоломей, Фома.

В обоих Апостольских рядах центральная фигура отсутствует — её место занято большим стрельчатым окном, единственным в апсиде. Благодаря такому художественному приёму авторы достигли строгой христоцентричности мозаики. Во всем пространстве апсиды есть только одна центральная фигура — Христос Пантократор, у ног Которого предстоит Его Мать — единственная из людей, достойная занять это место.

Из-за отсутствия центральной фигуры в Апостольских рядах у мозаичистов не было необходимости ориентировать лики Апостолов к центру, как это принято в Деисисном ряде. В результате лица Апостолов обращены друг к другу, они как будто беседуют друг с другом. Допустив такую поэтическую вольность, мозаичисты сохранили обязательную симметрию верхнего Апостольского ряда: первыми от окна справа и слева стоят Первоверховные Апостолы Пётр и Павел, а по бокам от них попарно Евангелисты (Матфей и Марк — слева от Петра, Иоанн и Лука — справа от Павла).

Мозаичный ряд Чефалу продолжается ещё одним рядом в апсиде, а затем по обеим сторонам пресбитерия, но это уже более поздние по времени исполнения мозаики, значительно уступающие своим «верхним» прототипам. На них изображены пророки и святые.

Мозаики Чефалу по своему исполнению и замыслу остаются византийским памятником, но послужили отправной точкой для развития собственно сицилийской школы мозаики. Палатинская капелла (строилась одновременно с Чефалу) и собор Монреале (начало строительства — 1174 год, что на 40 лет позже Чефалу) даже в мелочах несут на себе явный отпечаток Чефалу. Так в Чефалу полуокружность апсиды ограничена с двух сторон колоннами, и художники Монреале, чтобы не отступать от образца, повторили колонны, но уже в виде мозаики. Окно в апсиде Монреале расположено на том же месте, что и в Чефалу, и повторяет его форму. Образ Христа Пантократора в куполе Палатинской капеллы имеет характерную особенность образа из Чефалу: два сбившихся локона. Сама идея грандиозного собора Монреале была подсказана Вильгельму II Доброму примером его деда Рожера II, построившего собор Чефалу.

Литература

• Норвич, Дж. Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии: 1130—1194. — М., 2005. ISBN 5-9524-1752-3
• «Золотая книга Сицилия» Флоренция, 2004. ISBN 88-8029-758-9

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Собор Чефалу

Отрывок, характеризующий Собор Чефалу

Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе: