Собрание Уоллеса

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Собрание Уоллеса (англ. Wallace Collection) — художественный музей в Лондоне, всемирно известный редкостным подбором произведений изобразительного и декоративно-прикладного искусства XIV—XIX веков, включая значительные коллекции французской живописи XVIII века, мебели эпохи Людовика XV, оружия и доспехов европейского и восточного происхождения, севрского фарфора, золотых шкатулок, миниатюр, скульптуры, майолики, изделий из бронзы, стекла, лиможской эмали и картин «старых мастеров» (Тициана, Рембрандта, Рубенса, ван Дейка, Питера де Хоха, Тенирса младшего, Франса Хальса, Мурильо, Веласкеса, Доменикино, Чима да Конельяно, Бернардо Дадди, Рени, Роза, Яна Стена, Альберта Кёйпа), а также Каналетто, Франсуа Буше, Томаса Гейнсборо, Джошуа Рейнольдса, Антуана Ватто, Николя Ланкре, Гварди и других, размещенных в 25 галереях (всего ок. 5500 предметов).

Видеовступление в экспозицию музея можно просмотреть на фейсбук-странице Собрания Уоллеса[1].





История Собрания

Собрание Уоллеса — оригинальная семейная коллекция, произведения искусства для которой были собраны между 1760 и 1880 годами первыми четырьмя маркизами Хертфорд из семьи Сеймур-Конвей и сэром Ричардом Уоллесом (1818—1890) для своего лондонского особняка Хертфорд-хаус на Манчестер-сквер. В XIX веке представители семьи жили и работали в Париже и Лондоне, что определило европейский характер коллекции.

Френсис Сеймур-Конвей, 1-й маркиз Хертфорд (1718—1794), британский придворный и политик, прямой потомок Эдуарда Сеймура, 1-го герцога Сомерсета, брата Джейн Сеймур, третьей жены короля Генриха VIII, и дяди короля Эдуарда VI, приобрел восемь картин, представленных сейчас в Собрании Уоллеса: шесть работ Каналетто (и его студии) и портреты двух дочерей маркиза, Френсис и Элизабет, заказанные им у Джошуа Рейнольдса.

Френсис Инграм Сеймур-Конвей, 2-й маркиз Хертфорд (1743—1822), сын 1-го маркиза, посол в Берлине и Вене и лорд-камергер, приобрел два прекрасных английских портрета: Нелли О'Браен Джошуа Рейнольдса и Мэри Робинсон («Пердита») Джорджа Ромни. Ему был подарен ещё один портрет Мэри Робинсон, которая была другом семьи, работы Томаса Гейнсборо. Он также приобрел несколько предметов французской мебели и изделий севрского фарфора.

Френсис Чарльз Сеймур-Конвей, 3-й маркиз Хертфорд (1777—1842), сын 2-го маркиза, британский консервативный политик и коллекционер, друг принца-регента, впоследствии короля Георга IV, был известным знатоком искусства. Он приобрел Персея и Андромеду Тициана, произведения голландского искусства XVII века, такие как Кружевница Каспара Нетшера і Добрый самаритянин Рембрандта, а также французскую мебель, изделия из позолоченной бронзы и севрского фарфора.

Ричард Сеймур-Конвей, 4-й маркиз Хертфорд (1800—1870), сын 3-го маркиза, родился в Лондоне, но вырос в Париже с матерью. Непродолжительное время он был членом Британского парламента и кавалерийским офицером, но в 1829 году решил отказаться от всех публичных обязанностей и навсегда поселиться в Париже. Последние тридцать лет его жизни были посвящены коллекционированию произведений искусства. Он приобрел произведения голландской живописи (в том числе картины Портрет Титуса, сына художника Рембрандта и Смеющийся кавалер Франса Халса), много прекрасных картин «старых мастеров» (включая шедевры Пуссена, ван Дейка, Веласкеса и Рубенса) и большую часть картин XIX века, хранящихся теперь в Собрании Уоллеса. Как и его отец, он увлекался французским искусством XVIII века, но приобрел более широкий круг предметов и гораздо большего масштаба. Он покупал картины Ватто, Грёза, Буше и Фрагонара, немало изделий севрского фарфора, мебель лучших французских мебельщиков-краснодеревщиков, таких как Годро и Ризенер, а также миниатюры, золотые шкатулки, гобелены и скульптуры. В последнее десятилетие своей жизни он приобрел значительную коллекцию восточных доспехов и оружия, а также представительные образцы европейского оружия. 4-й маркиз, как правило, покупал предметы искусства на аукционе через агентов, отдавая предпочтение произведениям высшего сорта, которые находились в хорошем состоянии и были известны своим происхождением. Именно его вкус, одного из самых выдающихся коллекционеров XIX века, более, чем какого-либо другого основателя, определил характер Собрания Уоллеса, каким мы его видим сегодня.

В 1870 г. особняк со всем его содержимым перешёл к побочному сыну последнего маркиза — сэру Ричарду Уоллесу. Тот был пленён французской культурой эпохи рококо и большую часть жизни провёл в Париже, скупая работы Буше, Фрагонара и других мастеров. В знак признательности он подарил городу Парижу пять десятков «фонтанов Уоллеса», которые стали городскими достопримечательностями. После возвращения в Лондон в 1872 г. он выставил большую часть коллекции (на время реконструкции Хертфорд-хауса) в Музее Бетнал-Грин, где её увидели несколько тысяч человек, а сама выставка стала сенсацией. Принципиальным отличием от отца была его любовь к произведениям искусства Средневековья и эпохи Возрождения; он приобрел две большие коллекции европейских доспехов и оружия, ранние итальянские картины и иллюстрированные страницы из древних манускриптов, принадлежавшие виконту де Тозья, а также немало прекрасных миниатюр и золотых шкатулок. 26 июля 1878 г. любимый премьер-министр королевы Виктории Бенджамин Дизраэли, граф Биконсфилд, посетил Хертфорд-хаус и записал в книге посетителей: «Биконсфилд в этом дворце гениальности, фантазии и вкуса»[2]. В конце жизни сэр Ричард Уоллес обсуждал возможность передачи своей коллекции нации, но не смог получить гарантии от правительства относительно эксплуатационных расходов. Коллекционер умер в 1890 г. и был похоронен на парижском кладбище Пер-Лашез.

Семь лет спустя его вдова, леди Уоллес, урожденная Амели-Джулия-Шарлотта Кастельно, завещала коллекцию британской нации с тем, чтобы особняк Хертфорд-хаус был открыт для бесплатного посещения всеми желающими, что и случилось 22 июня 1900 года. Это был самый большой частный дар, когда-либо полученный Великобританией. Выражая свою волю, леди Уоллес, скорее всего, желала увековечить память своего супруга; в то же время она отметила и свою важную роль в формировании и сохранении коллекции. Завещанием было также обусловлено, что ни один предмет никогда не может покинуть Собрание, даже для экспонирования на временных выставках; музей не имеет права приобретать либо получать в дар произведения искусства. Леди Уоллес также уточнила, что правительство должно выделить место для строительства нового музея, и вся коллекция должна храниться в одном месте (после оглашения завещания правительство приняло решение не сооружать новый музей, а приобрести безусловное право собственности на Хертфорд-хаус, в течение слудующих трех лет здание было переоборудовано для использования в качестве музея). Собрание в Хертфорд-хаусе сохраняется в неизменном виде до наших дней; музей не работал только во время двух мировых войн.

Перед смертью леди Уоллес завещала значительную часть своего имущества, в том числе художественные коллекции за пределами Хертфорд-хауса, сэру Джону Мюррэю-Скотту (1847—1912), который работал секретарем сэра Ричарда Уоллеса и стал самым близким другом и советником его вдовы в её последние годы. Мюррэй-Скотт неожиданно стал одним з самых богатых людей в Европе, собственником квартиры на улице Лафит и дворца Багатель в Париже, а также другой недвижимости в Лондоне, где находились коллекции мебели, скульптуры, гобеленов и фарфора; он стал первым опекуном Собрания Уоллеса. Впоследствии Мюррэй-Скотт продал дворец Багатель, а после смерти завещал парижскую квартиру и произведения искусства своей подруге баронессе Сэквилл, которая быстро продала коллекцию арт-дилеру Жаку Селигману. Последний распродал её по частям в последующие годы; произведения искусства из этого «второго Собрания Уоллеса» теперь можно обнаружить в музеях и частных коллекциях Америки и Европы.

Хранители и директора Собрания

Статус музея и условия посещения

Собрание Уоллеса имеет статус вневедомственного публичного учреждения Великобритании и благотворительной организации; руководствуется в своей деятельности Актом о музеях и галереях 1992 года.

Вход в музей, в том числе на временные выставки, бесплатный.

Музей работает ежедневно (кроме 24, 25 и 26 декабря) с 10 до 17 часов. Бесплатные планы этажей можно получить в информационном бюро; там же за небольшую плату доступны аудиогиды на английском и французском языках, а также мультимедийный гид для детей.

В музее созданы необходимые условия для посетителей с ограниченными возможностями (в том числе глухих и со сниженным слухом, нарушенной мобильностью, слепых и слабовидящих); организуются специальные мероприятия для детей и семейного досуга, в его помещении проводятся концерты, лекции, творческие вечера, классы живописи; исследователи могут работать в библиотеке и архиве Собрания.

Коллекции

В собрание Уоллеса входит двадцать две картины Каналетто, девятнадцать Буше, по девять Тенирсов и Мурильо, семь Ватто, по четыре Рембрандта и ван Дейка, три Рубенса, по два Тициана и Веласкеса и т. д. Помимо живописи, двадцать пять залов Хертфорд-хауса представляют исключительную по качеству коллекцию севрского фарфора и лиможских эмалей, одно из лучший собраний французской мебели эпохи Людовика XV (включая авторскую копию королевского секретера), а также собрания скульптуры, декоративно-прикладного искусства и оружия (самые ранние образцы — XV века); в коллекции также есть как минимум одна реликвия — колокольчик святого Муры.

Напишите отзыв о статье "Собрание Уоллеса"

Примечания

  1. [www.facebook.com/wallacecollection/videos/10153366251796865/ Director's Introduction to the Wallace Collection].
  2. The Wallace Collection : Guidebook : A Family Collection. A National Museum. An International Treasure House / Wallace Collection. — 8th ed. — [London]: Trustees of the Wallace Collection, 2013. — P. 4. — ISBN 978-0-900785-70-2.

Литература

Ссылки

Координаты: 51°31′03″ с. ш. 0°09′11″ з. д. / 51.51750° с. ш. 0.15306° з. д. / 51.51750; -0.15306 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=51.51750&mlon=-0.15306&zoom=14 (O)] (Я)

Отрывок, характеризующий Собрание Уоллеса

– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.