События в Азии, предшествовавшие Второй мировой войне

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

События перед Второй мировой войной в Азии — события, имевшие место перед Второй мировой войной в Азии, определившие её начало и ход.

Основной внешнеполитической целью Японии в конце 1920-х — первой половине 1930-х годов было расширение зоны влияния в Восточной Азии. В условиях гражданской войны в Китае, активного советского проникновения в Синьцзян, Монголию и Северную Маньчжурию, советско-китайского конфликта и англо-американского соперничества Япония сделала ставку на военно-политическое решение дальневосточных проблем. Использование межимпериалистических противоречий в регионе, антибольшевистская и антиколониальная пропаганда, обретение союзников в Европе (нацистская Германия и фашистская Италия) позволили Японии проводить экспансионистский курс и при этом на первых порах сохранять приемлемые отношения с прочими участниками борьбы за влияние в регионе[1].

Используя разобщённость СССР и Запада и соперничество великих держав на Дальнем Востоке, Япония начала насильственную ревизию Версальско-Вашингтонской системы международных отношений. Оказавшись перед выбором направления дальнейшей экспансии, Япония, однако, решила не доводить дело до войны с СССР и вести осторожную политику в Китае, пытаясь расширить зону своего влияния мирными средствами и создать в Маньчжурии военно-экономическую базу для будущего[1].

Летом 1937 года, учитывая занятость Великобритании и Франции испанскими событиями, сотрудничество с Германией и Италией и не опасаясь вмешательства США, Япония решилась перейти к активным действиям на континенте. 7 июля 1937 года Япония начала войну в Китае. Поскольку великие державы в условиях начавшегося кризиса старались не портить отношений с Японией, поглощавшей значительную часть их экспорта, конференция стран — участниц «Договора девяти держав», состоявшейся в ноябре 1937 года, в силу общего нежелания вмешиваться в японо-китайский конфликт закончилась безрезультатно, обозначив крах Вашингтонской системы[1].

3 ноября 1938 года Япония заявила о планах создания «Великой Восточной Азии».





Историческая справка. Проникновение европейцев в Южную и Восточную Азию

В середине XVIII века Британская Ост-Индская компания начала установление своего господства в Индии, превратившись из торгового объединения в политическую силу. К середине XIX века Индия стала английской колонией Британская Индия.

В начале XIX века Великобритания начала проникновение в дальневосточный регион и в результате Первой опиумной войны 1840—1842 годов получила в свою собственность Гонконг. Вторая опиумная война привела к тому, что в ряде крупных городов Китая появились иностранные концессии, над которыми китайское правительство не имело никакой власти. Для контроля над торговыми путями в Китай англичане в 1819 году основали Сингапур.

Голландская Ост-Индская компания долгое время осуществляла проникновение на острова Малайского архипелага. В 1800 году её владения были конфискованы правительством Нидерландов и преобразованы в колонию Голландская Ост-Индия.

В середине XIX века Франция образовала на территории Индокитайского полуострова колонию Французский Индокитай.

Ещё в середине XVI века Испания начала колонизацию Филиппин. По итогам Испано-американской войны 1898 года Филиппины были переданы США.

Внешняя экспансия Японии

Начиная с первой половины XVII века Япония проводила политику самоизоляции. Прибывшая в Японию в 1853 году экспедиция ВМС США под командованием коммодора Перри под угрозой обстрела столицы вынудила Японию пересмотреть эту политику. Последовавшие за этим волнения внутри страны привели к восстановлению прямого императорского правления, сопровождавшемуся комплексом политических, военных и социально-экономических реформ в Японии 1868—1889 годов, превратившему отсталую аграрную страну в одно из ведущих государств мира.

В конце XIX века Японская империя приступила к внешней экспансии. В 1879 году Японией было аннексировано государство Рюкю. В результате японо-китайской войны 1894—1895 годов по Симоносекскому договору Япония получила Тайвань и острова Пэнху. После русско-японской войны 1904—1905 годов по Портсмутскому миру Япония получила права на Квантунскую область, Корея была признана сферой японского влияния, Российская империя передала Японии южную часть Сахалина. В 1910 году Япония аннексировала Корею.

Первая мировая война и её последствия для азиатско-тихоокеанского региона

Основным (и единственным крупномасштабным) событием Первой мировой войны в Восточной Азии стала организованная войсками стран Антанты осада Циндао - порта, арендованного Германией у Китая в 1897 году. В Китае после революции 1911 года установилась республика, и после начала Первой мировой войны китайское правительство обратилось ко всем воюющим сторонам с просьбой не переносить боевые действия на китайскую территорию, однако это обращение было проигнорировано: для штурма Циндао на территории нейтрального Китая Япония высадила 30-тысячную армию. В 1915 году Япония выдвинула Китаю «Двадцать одно требование», принятие которых превратило бы Китай в зависимое от Японии государство. Надеясь, что европейские державы, почувствовав угрозу сферам своих интересов в Китае, помогут сдержать японскую экспансию, китайское правительство опубликовало эти требования (японское правительство пыталось сохранить их в тайне). Демарш США и европейских держав заставил Японию умерить свои претензии, и она передала Китаю сокращённый список из 13 требований, в ультимативной форме потребовав их принятия. Юань Шикай, находясь в сложной внутриполитической ситуации, не мог пойти на риск войны с Японией и решил избрать стратегию «умиротворения Японии». В Китае день принятия правительством Юань Шикая японского ультиматума был назван «Днём национального позора».

Китай вступил в Первую мировую войну на стороне Антанты, рассчитывая, что после войны великие державы примут решение о ликвидации территориальных захватов, осуществлённых Японией. По итогам Первой мировой войны, однако, Японская империя получила бывшие немецкие территории в Шаньдуне, а также часть бывших немецких колоний в Тихом океане, составившую Южный Тихоокеанский мандат. Когда стало известно, что на конференции в Версале все требования китайской делегации отвергнуты, в Китае развернулась мощная всенародная борьба, вошедшая в историю как «Движение 4 мая».

«Эпоха милитаристов» в Китае

Первый президент Китая — Юань Шикай — хотел восстановить в Китае монархию. 1 января 1916 года он провозгласил себя императором Китая, однако против него выступили его же генералы, начав «войну в защиту республики»; иностранные державы также резко отрицательно отнеслись к его планам. 22 марта 1916 года было объявлено об отмене монархии и восстановлении республики. Несостоявшийся император пытался сохранить за собой пост президента, но генералы категорически требовали его отставки. От него отвернулась практически вся армия. 6 июня 1916 года он скоропостижно скончался.

После смерти Юань Шикая в стране начался хаос. Каждый «полевой командир», имевший в своём подчинении войска, был полным властителем на той территории, которую он контролировал, поэтому этот период истории Китая называют «эпохой (эрой) милитаристов». Некоторые из национальных окраин страны провозгласили независимость: так, в 1924 году при поддержке СССР была провозглашена Монгольская Народная Республика.

Ещё в 1912 году Сунь Ятсен основал партию Гоминьдан, которая выиграла первые общенациональные выборы в Китае. После попытки реставрации монархии в Пекине несколько южных провинций отказались признать парламент и новое правительство. Сунь Ятсен, заручившись поддержкой видных политиков, депутатов от Гоминьдана в распущенной Национальной ассамблее, а также южных милитаристов, в конце июля 1917 года сформировал своё собственное правительство в Гуанчжоу, известное как Правительство защиты конституции. Южные милитаристские клики признали Гуанчжоу как законную столицу, хотя международное сообщество продолжало признавать правительство в Пекине. В 1921 году при содействии Коминтерна была создана Коммунистическая партия Китая. В 1923 году Гоминьдан и КПК заключили соглашение о формировании союза, вошедшего в историю как «Первый объединённый фронт». Благодаря тому, что Сунь Ятсену удалось договориться с правительством Советской России, на юг Китая прибыли советские военные советники, стало поступать оружие. При помощи советских военных советников Чан Кайши, возглавивший Гоминьдан после смерти Сунь Ятсена в 1924 году, разработал план объединения страны военным путём и в 1926—1927 годах организовал Северный поход, в ходе которого ему удалось разбить войска одних милитаристов и достичь соглашения с другими. В 1928 году Китай формально вновь стал единым; столицей Китайской республики был объявлен Нанкин.

Международные многосторонние соглашения

В конце 1921 — начале 1922 годов в Вашингтоне (США) была проведена Международная конференция об ограничении морских вооружений и проблемах Дальнего Востока и бассейна Тихого океана. По её итогам был подписан ряд соглашений:

  • Договор четырёх держав юридически закрепил статус-кво и временный баланс интересов четырёх держав (США, Великобритании, Франции и Японии) в Тихоокеанском регионе.
  • Договор пяти держав, подписанный на срок до 1936 года, зафиксировал количественные пропорции между флотами ведущих морских держав. Япония добилась обязательства американского и британского правительств не сооружать новых баз на островах Тихого океана к востоку от 110-го меридиана восточной долготы (за исключением островов вблизи побережья США, Канады, Аляски, зоны Панамского канала, Австралии, Новой Зеландии и Гавайских островов). Таким образом Япония обеспечила себе серьезные стратегические преимущества в этом районе.
  • Вашингтонское соглашение — китайско-японское соглашение об эвакуации японских войск из китайской провинции Шаньдун, а также о возвращении Китаю железной дороги Циндао — Цзинань и территории Цзяо-Чжоу.
  • Договор девяти держав, который касался обеспечения гарантий территориальной целостности Китая, уважения его суверенитета, а также провозглашал принцип «открытых дверей и равных возможностей» по отношению к Китаю в области торговой и предпринимательской деятельности и обязывал не прибегать к использованию внутренней обстановки в Китае с целью получения специальных прав и привилегий, которые могут нанести ущерб правам и интересам иных государств — участников договора. Китай рассматривался участниками договора как общий объект эксплуатации.
  • Трактат о китайском таможенном тарифе, закрепивший таможенное неравноправие Китая.

В 1930 году прошла Лондонская конференция пяти держав по вопросам морских вооружений, по итогам которой был подписан Лондонский морской договор. Этим договором Япония добилась правового признания собственной военно-морской мощи.

Япония и Китай в конце 1920-х — начале 1930-х

20 апреля 1927 года новым премьер-министром Японии стал генерал Танака Гиити. Ему позднее приписывалось авторство так называемого «Меморандума Танаки», согласно которому для достижения мирового господства Япония должна была завоевать Маньчжурию и Монголию, а впоследствии и весь Китай[2]. Утверждалось, что Танака представил свой меморандум молодому императору Хирохито в 1927 году и получил его одобрение. Этот документ фигурировал впоследствии среди доказательств, предъявленных в ходе Токийского международного военного трибунала над японскими военными преступниками (1946—1948)[3].

В течение 1927—1928 годов Танака трижды направлял войска в Китай, раздираемый гражданской войной. Уже 27 мая 1927 года японские войска в первый раз отправились в Шаньдун для прикрытия японского ставленника в Пекине, лидера маньчжурской Фэнтяньской клики Чжан Цзолиня от Национально-революционной армии Чан Кайши. В начале сентября 1927 года японские войска были выведены из Шаньдуна, а Чан Кайши посетил Японию, пытаясь урегулировать отношения. Визит закончился без особых результатов, и нанкинское правительство стало ориентироваться на США, которые использовали эту возможность для усиления своих позиций в Китае[1].

После заключения в марте — апреле 1928 года соглашений между нанкинским правительством и США, НРА начала поход на Пекин. Япония вновь использовала войска в Шаньдуне, но не смогла удержать Чжан Цзолиня от вывода его войск из Пекина и отступления к Шэньяну. Сам Чжан Цзолинь, который попал под подозрение в намерении договориться с Чан Кайши и американцами, был убит в результате диверсии во время возвращения в Мукден (Хуангутуньский инцидент)[1]. В его гибели обвинили японскую разведку.

В результате последовавшего политического кризиса, утратив поддержку и подвергаясь критике как со стороны парламента, так и со стороны самого императора Хирохито, Танака и его кабинет ушли в отставку.

Открытое вмешательство Японии привело к росту антияпонского движения в Китае. 5 июня 1928 года НРА заняла Пекин, 25 июля правительство Чан Кайши было признано США, а 20 декабря — Великобританией. После смерти Чжан Цзолиня командование его войсками и власть над Маньчжурией унаследовал его сын Чжан Сюэлян. 29 декабря 1928 года Чжан Сюэлян признал власть Гоминьдана над Маньчжурией. В этих условиях Япония, опасаясь ухудшить отношения с США и Англией, в мае 1929 года вывела свои войска из Шаньдуна и 3 июня 1929 года вместе с Германией и Италией признала новое правительство в Китае[1].

Консолидация Китая дала возможность нанкинскому правительству добиваться отмены привилегий иностранных держав. В 1928—1929 гг. Китаю удалось увеличить таможенные пошлины и вернуть в свою собственность двадцать из 33 концессий. Стремясь ослабить советское влияние в Маньчжурии, китайское руководство в марте 1929 года попыталось добиться выполнения советско-китайского соглашения о паритетном управлении КВЖД. Отказ СССР вызвал попытку Китая решить этот вопрос силой[1]. 10 — 11 июля КВЖД была занята китайскими войсками. Переговоры сторон не дали результатов, что наряду с пограничными инцидентами вело к эскалации конфликта. В октябре-ноябре 1929 года Красная Армия вторглась в Маньчжурию и разгромила войска Чжан Сюэляня. Переговоры сторон привели 22 декабря 1929 года к урегулированию конфликта на базе восстановления статус-кво.

Эти события привели к изменению баланса сил великих держав на Дальнем Востоке. В Китае возник новый центр власти, значительно более влиятельный в масштабах страны, нежели прежнее пекинское правительство. Япония была вынуждена считаться с этой новой ситуацией в Китае. Однако в условиях начала гражданской войны в Китае между Коммунистической партией Китая и Гоминьданом, разрыва советско-китайских отношений, произошедшего 15 декабря 1927 года, и военного конфликта в Маньчжурии отсутствовала база для сотрудничества Москвы и Нанкина, что объективно открывало дорогу японскому экспансионизму[1].

Этому способствовал экономический кризис, который привёл к резкому обострению торговых противоречий Японии с Великобританией и США, вылившихся в начале 1930-х годов в настоящую торговую войну. В связи с обвинениями в демпинге против японских товаров был применён комплекс протекционистских мер. Это усугубило положение в японских экспортных отраслях, и так серьёзно пострадавших из-за обвала цен на мировых рынках. В этих условиях было принято решение двигаться в направлении создания замкнутой хозяйственной сферы, что предполагало установление контроля Японии над сырьевыми районами, а также над районами сбыта японской продукции.

К началу 1930-х годов японские правящие круги представляли собой три главные политические силы: парламентские партии (выражавшие интересы крупнейших японских концернов), государственная бюрократия и военных. Военная реформа 1922 года привела к массовому притоку в офицерский корпус выходцев из небогатых слоёв города и деревни — так называемых «молодых офицеров», которые оказались чрезвычайно восприимчивыми к ультраправой идеологии. В начале 1930-х годов это привело к расколу внутри самих военных. Генералы Садао Араки и Дзиндзабуро Мадзаки вместе с несколькими офицерами создали группировку «Кодоха» («Группа императорского пути»), идеология которой была близка к концепции «национал-социализма». Радикалы из группы Кодоха намеревались прийти к власти путём военного переворота, приостановки действия конституции и установления диктатуры. В противовес им генералы Кадзусигэ Угаки, Тэцудзан Нагата, Хадзимэ Сугияку, Куниаки Коисо, Ёсидзиро Умэдзу и Хидэки Тодзио организовали группировку «Тосэйха» («Группу контроля»), целью которой было постепенное установление контроля над существующими государственными институтами при сохранении строгой лояльности государству.

Ратификация Японией Лондонского морского договора 1 октября 1930 года вызвала ярость японских правых радикалов. Утром 14 ноября на платформе Токийского вокзала был тяжело ранен выстрелом из пистолета премьер-министр Осати Хамагути. Это покушение подхлестнуло шовинистические настроения по всей стране.

События на КВЖД показали военную слабость Китая, и японские военные решили попробовать свои силы. В сентябре 1931 года войска Квантунской армии вторглись в Маньчжурию. Международная обстановка была благоприятной для агрессора. Великие державы были заняты борьбой с экономическим кризисом. Китай и СССР после военного конфликта 1929 года не достигли улучшения отношений. Нанкинские власти были заняты войной с КПК на юге Китая, а СССР экономически и политически осваивал Синьцзян. Всё это исключало совместные действия Москвы и Нанкина против Японии. Не получивший помощи от Нанкина Чжан Сюэлян, стремясь сохранить войска, отвёл их, не ввязываясь в серьёзные бои с японцами[1].

21 сентября на заседании Лиги Наций Китай официально внёс в повестку дня вопрос об агрессивных действиях Японии. В ответ на обращение Лиги японское правительство заявило, что Япония не имеет никаких территориальных претензий в Маньчжурии и в кратчайший срок выведет войска после наведения порядка и очищения Маньчжурии от коммунистических элементов. Однако Квантунская армия продолжала боевые действия, получив при этом поддержку как значительной части японской общественности, так и ведущих политических партий.

Великобритания и Франция оставались пассивными, так как полагали, что японские войска в Маньчжурии станут противовесом росту советского влияния в Китае. США рекомендовали Чан Кайши не отвлекать силы от войны с КПК, провозгласившей 7 ноября 1931 года Китайскую советскую республику. Само китайское руководство было заинтересовано в ослаблении Маньчжурской армии Чжан Сюэляна, поскольку это усиливало влияние Нанкина[1].

В отношении СССР и советских граждан на КВЖД японское руководство проявляло лояльность. СССР, со своей стороны, не проявил стремления к вмешательству, хотя и осудил агрессию в прессе. В ноябре-декабре 1931 года, когда японские войска стали продвигаться в Северную Маньчжурию, считавшуюся советской сферой влияния, отношения Москвы с Токио несколько ухудшились, но 31 декабря 1931 года советское руководство предложило Токио заключить договор о нейтралитете на основе сохранения «свободы рук» в Китае. 7 января 1932 года США опубликовали свою «доктрину непризнания» изменений на Дальнем Востоке, а Великобритания вообще официально не отреагировала на эти события[1].

Успех армейской операции в Маньчжурии побудил политически соперничающий с армией японский флот перейти к активным действиям. 23 января 1932 года японский флот попытался захватить Шанхай, но ожесточённое сопротивление китайских войск и дипломатическое вмешательство западных держав не позволили ему это сделать. Нападение Японии на Шанхай обострило её отношения с Великобританией, Францией и США, которые, однако, действовали несогласованно. СССР попытался использовать ситуацию и подписал с Японией соглашение о торговле бензином с Маньчжурией и разрешил ей использовать КВЖД для военных перевозок[1]. 3 марта 1932 года командование японских войск в Шанхае опубликовало заявление о прекращении боевых действий и вывело войска из Шанхая.

Тем временем в Маньчжурии встал вопрос о статусе оккупированных областей. Был выбран вариант создания там марионеточного государства. 1 марта 1932 года было провозглашено образование Маньчжоу-го. Лига Наций в начале 1932 года направила в Маньчжурию международную комиссию во главе с Виктором Бульвер-Литтоном. Комиссия осенью представила Совету Лиги Наций доклад, в котором рекомендовала воздержаться от признания Маньчжоу-го и созвать конференцию для обсуждения этого вопроса. Провозглашение Маньчжоу-го вновь оживило советско-японские противоречия в Маньчжурии. СССР негласно поддерживал антияпонские восстания и действия партизанских отрядов КПК.

Осенью 1932 года СССР попытался договориться с Японией на основе взаимного признания статус-кво и договора о ненападении, но Япония отклонила эти предложения, будучи заинтересованной в сохранении неопределённости и контролируемой конфронтации с СССР. В этих условиях Китай и СССР восстановили 12 декабря 1932 года дипломатические отношения, а на следующий день Япония официально отказалась от предложенного СССР пакта о ненападении[1].

23 февраля 1933 года Квантунская армия вторглась в китайскую провинцию Жэхэ, захватив её и часть Внутренней Монголии, после чего присоединила эту территорию к Маньчжоу-го.

24 февраля 1933 года сессия Лиги Наций вынесла резолюцию о японо-китайском конфликте, в которой, несмотря на признание «особых прав и интересов» Японии в этом районе Китая, захват Маньчжурии объявлялся нарушением Японией «Договора девяти держав». В ответ Япония вышла из Лиги Наций, что получило одобрение японского общественного мнения, подготовленного СМИ к осуществлению «независимой политики». Отсутствие поддержки со стороны великих держав вынудило Китай на уступки Японии, что привело к перемирию, подписанному в Тангу 31 мая 1933 года. Согласно этому документу, к югу от Великой китайской стены была образована 100-километровая демилитаризованная зона, в которой Китай не имел права размещать войска. Чан Кайши подписал перемирие с Японией потому, что считал далёкую Маньчжурию гораздо меньшей угрозой, чем Коммунистическую партию Китая.

Освободившись от угрозы расширения конфликта, Япония усилила давление на СССР по вопросу о КВЖД, и в 1935 году она была продана Маньчжоу-Го. Это привело к ослаблению советского влияния в Маньчжурии, но позволило Москве избежать войны на Дальнем Востоке[1].

Провал интервенции в Шанхае и конфликт с Лигой Наций привели к активизации в Японии ультраправых. Начались убийства политических деятелей, а 15 мая 1932 года была совершена попытка путча, во время которой был смертельно ранен премьер-министр Японии Инукаи Цуёси. Во время процесса над путчистами-террористами в Токио шёл поток петиций, в которых выражалось сочувствие подсудимым как «истинным патриотам и верноподданным императора». Адвокаты заключённых предоставили суду 111 тысяч писем с просьбами о помиловании.

Япония и Китай в середине 1930-х

Ещё во время Северного похода 15 апреля 1927 года по приказу Чан Кайши состоялось массовое истребление коммунистов в Шанхае. Антикоммунистические акции произошли и в других городах страны. 15 июля 1927 года ЦИК Гоминьдана в Ухане принял решение о разрыве с КПК. В ответ на это часть войск НРА, размещавшихся в Наньчане, 1 августа восстала и перешла на сторону КПК. В результате дальнейшей серии восстаний в Китае образовалось около десятка советских районов. 11 сентября 1931 года была официально провозглашена Китайская Советская Республика. Наличие в опасной близости от столицы и крупных городов страны силы, претендующей на главенство над всем Китаем, беспокоило Чан Кайши гораздо больше, чем сепаратизм далёких национальных окраин, поэтому он предпочёл бросить свои лучшие войска не на войну с Японией, а на карательные походы против советских районов.

В 1934 году руководству КПК стало ясно, что рано или поздно гоминьдановские войска уничтожат ядро Китайской Советской Республики. Коммунисты приняли решение вырываться из окружения. В результате Великого похода, за период с октября 1934 года по октябрь 1936 года, Красная армия Китая прошла с непрерывными боями свыше 10 тысяч километров, пересекла 12 провинций, преодолела 18 горных цепей и форсировала 24 крупные реки, достигнув в итоге Шэньси-Ганьсу-Нинсяского советского района.

Тем временем в Японии началась ремилитаризация. В 1934 году при формировании нового кабинета министров армия и флот потребовали аннулировать решения Вашингтонской конференции и добиваться равного с США тоннажа военно-морского флота. На подготовительной конференции по сокращению морских вооружений в октябре 1934 года в Лондоне японская делегация выдвинула предложение о равенстве японского флота с флотами США и Великобритании. Более того, она предложила всем странам-участницам встречи аннулировать Вашингтонские соглашения. Встретив отказ, Япония 29 декабря 1934 года заявила об одностороннем выходе из Вашингтонского соглашения. Тем не менее, Япония приняла участие в конференции по ограничению морских вооружений в Лондоне в декабре 1935 года, но после того, как японское предложение о равенстве флотов было отклонено и там, японская делегация покинула конференцию.

Летом 1935 года между китайскими и японскими войсками произошёл конфликт в северной части провинции Чахар. В результате подписанного соглашения Китаю пришлось демилитаризовать ещё одну часть своей территории, на которой Япония организовала подконтрольную её администрацию. Примерно в это же время Япония вынудила Китай подписать соглашение, касающееся восточной части провинции Хэбэй, на территории которой также было организовано автономное правительство.

В начале 1936 года в Японии прошли очередные парламентские выборы. Всего через шесть дней после выборов Японию потряс самый крупный и кровавый путч: мятежники убили ряд высших государственных лиц, захватили центральные кварталы Токио, включая резиденцию премьера и здание парламента. Император Хирохито призвал для подавления путчистов флот и императорскую гвардию. После подавления путча 19 его зачинщиков были повешены на площади Ёёги в Токио. Семеро членов высшего военного совета были вынуждены уйти в отставку. Разгром путча фактически положил конец праворадикальному движению фашистского типа в Японии, однако правящие круги восприняли многие из идей путчистов, и впоследствии претворили их в жизнь.

После подавления путча правительство ушло в отставку, и новое правительство Японии сформировал бывший министр иностранных дел Коки Хирота. Лишь четыре министерских портфеля были предоставлены политическим партиям, остальные десять были распределены согласно пожеланиям военных. Программа нового кабинета «Основные принципы национальной политики» включала в себя широкую программу вооружений, усиление «национальной обороны» в Маньчжурии, проведение коренных преобразований внутри страны в области политики, экономики и административного управления с целью создания благоприятных условий для консолидации нации. Выступая перед парламентариями военный министр генерал Хисаити Тэраути изложил свои планы создания «тотального государства» как предпосылки для «тотальной мобилизации японского народа» (под этим подразумевалось полное исключение политических партий и парламента из сферы принятия государственных решений). По настоянию военных был восстановлен существовавший до 1913 года порядок назначения на посты министра армии и министра флота только генералов и адмиралов действительной службы[4].

Планы создания «тотального государства» сопровождались уточнением ориентиров японской внешней политики. Изменение ситуации в Европе стимулировало сближение Германии, Италии и Японии. Вступление СССР в Лигу Наций и поддержка Москвой Монгольской Народной Республики потребовали от Японии поиска антисоветских союзников в Европе, поэтому в Токио благосклонно восприняли начавшиеся с мая 1935 года германские зондажи. Осенью 1935 года и весной 1936 года на монголо-маньчжурской границе произошли новые столкновения, что вынудило СССР открыто заявить о своём союзе с МНР. Это, в свою очередь, ускорило заключение Германией и Японией Антикоминтерновского пакта 25 ноября 1936 года, которое было подкреплено новым столкновением на маньчжуро-советской границе у озера Ханка 26—27 ноября 1936 года[1].

Несмотря на существование подписанных с Китаем мирных соглашений, представители японской армии продолжали боевые действия на территории Китая, только вели их чужими руками. В 1936 году они поддержали монгольских сепаратистов, провозгласивших создание собственного государства Мэнцзян. Однако попытка Мэнцзяна отторгнуть от Китая провинцию Суйюань провалилась: в ходе Суйюаньской кампании гоминьдановских войск силы монгольских сепаратистов были полностью разбиты.

Чан Кайши тем временем продолжал добивать коммунистов. Его сухопутные войска преследовали Красную армию по земле, а сам Чан Кайши перелетал из одной провинции в другую, перевозя за собой штаб и авиационную группировку. Он требовал от местных милитаристов, признававших его главенство, участия в борьбе с коммунистами. Однако не все были с ним согласны. Чжан Сюэлян, вынужденный отступить под ударами японцев из Маньчжурии в провинцию Шэньси, стремился воевать с японцами, а не с китайцами. Бои во Внутренней Монголии показали, что при наличии политической воли японских приспешников можно бить. Подписание Японией «Антикоминтерновского пакта» и слухи о грядущем признании Маньчжоу-го Италией показали, что правыми в оценке международной обстановки были именно китайские коммунисты, а вовсе не Чан Кайши. В результате, когда в декабре 1936 года Чан Кайши прилетел в Сиань и приказал Чжан Сюэляну организовать разгром Особого района, Чжан Сюэлян арестовал его и потребовал прекращения гражданской войны, чтобы КПК и Гоминьдан занялись совместной борьбой против Японии. Находясь в заключении, Чан Кайши смог оценить обстановку под непривычным для себя углом и убедился, что его власть в Нанкине вовсе не так крепка, как ему казалось. Поэтому он решил пойти на предлагаемый компромисс и создание Единого фронта. Это, однако, произошло лишь годом позже.

Японо-китайская война и сопутствующие события с июля 1937 по ноябрь 1938

Оккупация Маньчжурии и создание на её территории марио­неточного государства Маньчжоу-го ук­репили стратегические позиции Японии на азиатском материке. Перемирие в Тангу, заключённое в мае 1933 года, наряду с соглаше­ниями лета 1935 года, позволили японской армии контролировать положение в северных провинциях Китая. Этот район, который японцы называли «независимым государством Восточный Хэбэй», являлся перевалочным пунктом для ввоза японских товаров в Китай, минуя китайские таможни. Японские военные, однако, не были удовлетво­рены ситуацией с точки зрения стоявших перед ними стратегиче­ских задач. По мнению генерала Тодзё Хидэки, в то время началь­ника штаба Квантунской армии, «если рассматривать тепереш­нюю обстановку в Китае с точки зрения подготовки войны с Со­ветским Союзом, то наиболее целесообразной политикой являет­ся нанесение прежде всего удара … по нанкинскому правительст­ву, что устранило бы угрозу нашему тылу»[4].

Учитывая занятость Англии и Франции испанскими событиями, сотрудничество с Германией и Италией и не опасаясь вмешательства США, Япония решилась перейти к активным действиям на континенте[1]. 7 июля 1937 года Япония развязала полномасштабную войну против Китая. В японской историографии эту войну традиционно называют «ки­тайским инцидентом», что отражает первоначальное представле­ние японских генералов о предполагаемом характере военных действий в Китае. Японские милитаристы готовились к «большой вой­не» с Советским Союзом, тогда как Ки­тай не считался серьёзным противником, а потому и «настоящая» война с Китаем не принималась в расчёт в военных планах. Дей­ствия против него рассматривались как вспомогательная опера­ция. Неожиданно упорное сопротивление гоминьдановского прави­тельства заставило японское командование усиливать военную группировку и расширять боевые действия. Постоянное ожидание того, что война в Китае вот-вот завершится победой, постепенно изматывало японскую экономику. Когда стало ясно, что «китайский инцидент» на севере и «шанхайский инцидент» на юге преврати­лись в одну большую затяжную войну, было уже слишком поздно[4].

7 июля 1937 года произошла стычка японских и китайских войск на мосту Лугоуцяо неподалёку от Пекина. 9 июля было заключено перемирие, однако 10 июля японский генеральный штаб принял решение перебросить в Северный Китай две бригады из Маньчжурии и дивизию из Кореи. 14 июля японцы возобновили боевые действия, а 26 июля предъявили ультиматум о выводе всех китайских войск из Пекина в течение 48 часов. Ультиматум был отклонён, и в районе Пекина и Тяньцзиня начались полномасштабные боевые действия.

После начала войны в Китае в Японии была проведена мобилизация. Собравшийся в сентябре 1937 года на чрезвычайное заседание парламент был вынужден откорректировать бюджет: даже первоначальный, ещё невоенный бюджет был обеспечен доходами лишь на одну треть (остальную часть предполагалось покрыть за счёт государственных займов), с учётом же дополнительных расходов покрытие бюджета могли обеспечить лишь чрезвычайные меры. В связи с этим экономика Японии начала переходить на военные рельсы. Были приняты законы о контроле над военным хозяйством, над торговым судоходством, над производством и распределением искусственных удобрений и т. п., но важнейшее место занял закон о контроле над военными финансами, ликвидировавший свободу перемещения капитала[4].

В августе Япония начала боевые действия в районе Шанхая, и после крупного сражения начала продвигаться вверх по долине Янцзы. Как уже стало традицией, в Шанхае японцами было образовано очередное марионеточное правительство. Тем временем на севере Китая сопротивление китайских войск возрастало, и хотя осенью японцам и удалось захватить часть провинций Шаньси и Суйюань, однако после этого фронт там стабилизировался. Растянувшиеся японские коммуникации стали удобной мишенью для китайских партизан. Чтобы не перегружать свои войска проблемами поддержания порядка на оккупированной территории и воевать с китайцами руками китайцев, на севере Китая японцами было создано марионеточное Временное правительство Китайской республики со столицей в Пекине.

Начало Японо-китайской войны привело к сближению между Гоминьданом и Коммунистической партией Китая ради создания единого фронта борьбы против японской агрессии. 17 июля 1937 года Чан Кайши выступил с заявлением о необходимости общенациональной борьбы сопротивления. 22 августа, сразу же по завершении советско-китайских переговоров и подписания договора о ненападении между СССР и Китайской республикой, гоминьдановское правительство издало приказ о преобразовании вооружённых сил КПК в 8-ю армию НРА. Уже 25 сентября 8-я армия нанесла поражение японцам в ходе Пинсингуаньского сражения.

Осенью 1937 года японские войска продолжали продвижение вверх по долине Янцзы, и 13 декабря взяли Нанкин. В ходе последовавшей за этим резни в течение нескольких дней были убиты сотни тысяч гражданских лиц. Временной столицей Китайской республики стал Ухань.

К концу сентября 1937 года на территории Китая воевала японская армия численно­стью в 350 тыс. чел. Китайское правительство обратилось за по­мощью в Лигу Наций, которая передала его запрос на рас­смотрение специальной конференции держав, подписавших Ва­шингтонский договор 1922 года. В конференции, открывшейся 3 нояб­ря 1937 года, приняли участие также все государ­ства, заинтересованные в ситуации на Дальнем Востоке, в том числе СССР. Япония отказалась от участия в конференции под предлогом, что она действует в Китае в порядка «самозащиты» и потому не нарушает «Договор девяти держав». Конференция завер­шилась лишь констатацией факта нарушения Японией «Договора девяти держав». В резолюции было выражено пожелание, что Япония пересмотрит свою позицию в отноше­нии Китая и найдёт способ мирно урегулировать конфликт[4].

В декабре 1937 года японское правительст­во обратилось к германскому послу в Китае с просьбой о посред­ничестве в переговорах с Гоминьданом. 3 декабря японской стороне был передан ответ Чан Кайши, в ко­тором сообщалось, что китайское правительство согласно на пе­реговоры. 27 декабря правительству Китая были переданы ультимативные требования:

  • отказ Китая от прокоммунистической и антияпонской политики и со­трудничество с Японией и Маньчжоу-го в борьбе с коммунизмом;
  • создание демилитаризованных зон по указанию Японии под управле­нием специальных административных органов;
  • установление тесного экономического сотрудничества между Японией, Маньчжоу-го и Китаем; выплата контрибуции[4].

Хотя в гоминьдановском правительстве не было единства по поводу японских условий, в результате горячих дискуссий было решено не принимать японские условия, после чего 16 января 1938 года премьер-министр Коноэ объя­вил в специальной декларации о решении прекратить всякие отношения с гоминьдановским правительством[4].

В январе — апреле 1938 года возобновилось японское наступление на севере. В январе было завершено завоевание Шаньдуна. Японские войска сталкивались с сильным партизанским движением и не могли эффективно контролировать захваченную территорию. В марте — апреле развернулось сражение при Тайэрчжуане, в ходе которого 200-тысячная группировка регулярных войск и партизан под общим командованием генерала Ли Цзунжэня отрезала и окружила 60-тысячную группировку японцев, которым в конечном итоге удалось пробиться из кольца, потеряв 20 тысяч человек убитыми и большое количество военной техники. На оккупированной территории центрального Китая японцы 28 марта провозгласили в Нанкине т. н. «Реформированное правительство Китайской республики».

В мае — июне японцы перегруппировались, сосредоточив более 200 тысяч солдат и офицеров и около 400 танков против 400 тысяч плохо вооружённых китайцев, практически лишённых боевой техники, и продолжили наступление, в результате чего был взят Сюйчжоу (20 мая) и Кайфэн (6 июня). В этих боях японцы применяли химическое и бактериологическое оружие.

В июне — июле китайцы остановили стратегическое наступление японцев на Ханькоу через Чжэнчжоу, разрушив дамбы, не дававшие разлиться реке Хуанхэ, и затопив окрестности. При этом погибло множество японских солдат, большое количество танков, грузовиков и орудий оказалось под водой или увязло в грязи.

Заключение в 1937 году советско-китайского договора о ненападении заметно увеличило напряжённость в советско-японских отношениях. 15 июля 1938 года японский поверенный в делах в Москве посетил Народный комиссариат иностранных дел СССР и потребовал, чтобы западный берег озера Хасан был передан Маньчжоу-го. Советская сторона предоставила в ответ официальную договорную карту, на которой эта территория была ясно обозначена как советская. Тем не менее японский командующий на месте самовольно начал боевые действия, в ходе которых японские войска потерпели поражение.

Осенью 1938 года японцы активизировали боевые действия в центральном и южном Китае. После ожесточённых боёв, длившихся три месяца, китайская сторона была вынуждена оставить Ухань и перенести столицу в Чунцин. В октябре японцы высадились в Гуанчжоу. В результате осенью под контролем Японии оказалась бо́льшая часть промышленно развитых районов Китая и была перерезана последняя железнодорожная линия, связывавшая гоминьдановское правительство с Гонконгом, через который в основном шло снабжение китайских войск. Однако, несмотря на частные успехи, Япония не смогла достигнуть главной стратегической цели — уничтожения китайской армии. Вместе с тем растянутость фронта, оторванность войск от баз снабжения и возрастающее китайское партизанское движение ухудшали положение японцев.

1 ноября 1938 года Чан Кайши обратился к китайскому народу с призывом продолжить войну сопротивления Японии до победного конца. Коммунистическая партия Китая одобрила эту речь в ходе собрания молодёжных организаций Чунцина.

3 ноября правительство Фумимаро Коноэ опубликовало официальное заявление, подписанное императором, о том, что на данном этапе задачей Японии является установление «нового порядка в Восточной Азии». Это означало попытку установить японскую экономическую и политическую гегемонию во всём Ки­тае и потребовать признания такого положения другими держава­ми. Провоз­глашением «нового порядка» Япония противопоставляла себя всем остальным странам, имевшим интересы в Китае[4]. Совещание кабинета в присутствии императора 30 ноября на­метило план проведения в жизнь «нового порядка в Восточной Азии», который включал, в частности, условия урегулирования отношений с «новым Китаем». Эти «условия», опубликованные 22 декабря 1938 года, включали в себя:

  • признание Маньчжоу-го;
  • присоединение Китая к «Антикоминтерновскому пакту»; превращение Внутренней Монголии в «особый антикоминтерновский район»;
  • предоставление Японии преимущественных прав и особых привилегий в разработке естественных ресурсов Китая и Внутренней Монголии[4].

Японо-китайская война и сопутствующие события в 1939 году

Трудности в экономике и неутешительные результаты военных действий в Китае привели к тому, что 3 января 1939 года Коноэ ушёл в отставку. Премьером был назначен Хиранума, бывший до этого председателем Тайного совета.

Из-за возникших трудностей Япония решила отказаться от активных действий на континенте и перейти к стратегии изматывания противника. В феврале 1939 года японцы высадили десант на острове Хайнань, имевшем важное стратегическое зна­чение, поскольку он контролировал коммуникации между двумя британскими базами — Гонконгом и Сингапуром. В конце марта были оккупированы острова Спратли, лежащие между Индокитай­ским полуостровом и английской частью острова Борнео и Филиппинами. В марте развернулось сражение за город Наньчан, который переходил из рук в руки до конца августа.

Тем временем возник пограничный конфликт на границе между Маньчжоу-го и Монголией. Маньчжурская сторона была поддержана Японией, за Монголию вступился Советский Союз. В результате боёв на Халхин-Голе японцы потерпели поражение, что привело к переоценке японской стороной военных возможностей СССР.

В самый разгар конфликта, 24 августа 1939 года, в Японии узнали о том, что Германия заключила с СССР Договор о ненападении. Сообщение об этом явилось настолько неприятной неожиданностью для Японии, что 25 августа Япония заявила о прекращении переговоров с Германией и Италией, а 28 августа премьер-министр Хиранума подал в отставку, взяв на себя ответственность за то, что Германия, которую в Японии считали союзником, заключила договор с «вероятным противником» — СССР.

Новый премьер — отставной генерал Нобуюки Абэ — заявил, что главной задачей его правительства будет разрешение китайского конфликта. При этом было подчёркнуто, что новое правительство будет проводить политику невмешательства в европейские дела (в это время в Европе началась Вторая мировая война). Заключив соглашение с Советским Союзом о прекращении военных действий на границе с Монголией, правительство Абэ обратилось к США с предложением о «восстановлении дружеских отношений». В ответ на это посол США Грю передал японскому правительству послание президента Рузвельта, в котором Вашингтон требовал от Японии извинений, а также возмещения ущерба, вызванного многочисленными посягательствами на американские права в Китае. Кроме того, американское правительство потребовало гарантий, что в Китае будут соблюдаться международные договоры и принцип «открытых дверей и равных возможностей». Невыполнение американских условий, как заявил Грю, повлечёт за собой экономические санкции в отношении Японии со стороны США[4].

Выполнение американских требований означало для Японии отказ от всех завоёванных позиций в Китае, что было с японской точки зрения неприемлемым. Тем не менее в ходе переговоров японские дипломаты стремились найти компромиссное решение, поскольку американские санкции могли оказаться очень болезненными для японской экономики.

Тем временем в Китае обстановка для японских войск складывалась не очень удачно. Хотя японцам и удавались десантные операции на побережье, но в глубине страны китайские войска смогли остановить японское наступление на Чанша и отбить у японцев Наньчан.

Японо-китайская война и сопутствующие события в 1940—1941 годах

16 января 1940 года в Японии было сформировано очередное правительство, во главе которого встал Мицумаса Ёнай. Он про­должил политику неучастия в евро­пейской войне, как и попытки восстановить отно­шения с США и Великобританией, однако его курс подвергался резкой критике со стороны военных, которые требовали расширения экспансии в сторону Индокитая и скорейшего сближения с Германией. Ёнай же считал весьма опасным начинать новую войну, не завершив «китайский инцидент». Кроме того, памятуя историю с внезапным заключением советско-германского Пакта о ненападении, он не считал Германию надёжным союзником[4].

В марте 1940 года Япония сформировала марионеточное правительство в Нанкине с целью получения политической и военной поддержки в борьбе с партизанами в глубоком тылу. Правительство возглавил бывший вице-премьер Китая Ван Цзинвэй, перебежавший к японцам ещё в конце 1938 года.

В июне-июле успехи японской дипломатии на переговорах с Великобританией и Францией привели к прекращению военных поставок в Китай через Бирму и Индокитай. 20 июня было заключено англо-японское соглашение о совместных действиях против нарушителей порядка и безопасности японских военных сил в Китае, по которому, в частности, Японии передавалось китайское серебро на сумму 40 млн долларов, хранившееся в английском и французском представительствах в Тяньцзине.

В июне 1940 года на европейском ТВД Франция и Гол­ландия капитулировали перед германскими войсками. Японские военные настаивали на срочной оккупации Французского Индокитая и Голландской Индии (Индонезии), пока там не выса­дились британские или американские войска. Но премьер-ми­нистр Ёнай игно­рировал требования военного командования отдать приказ япон­ским войскам, сосредоточенным у границ Французского Индокитая, вступить на территорию колонии[4].

Недовольные политикой премьера, японские военные решили сместить Ёная. Начальник генерального штаба отдал письменное распоряжение генералу Хата покинуть пост министра армии. На двукратное обращение Ёная рекомендовать новую кандидатуру военное руководство ответило отказом. 16 июля 1940 года всё японское правительство было вынуждено уйти в отставку. 22 июля был объявлен состав нового кабинета министров, который вновь возглавил Коноэ. На заседании 26 июля была принята «Основная программа национальной политики», в которой в области внешней политики ставилась задача завершить «китайский инцидент» и, обеспечив за Японией район Южных морей («к востоку от Индии и к северу от Австралии и Голландской Индии»), построить «Великую восточноазиатскую сферу совместного процветания». Намечалось также укрепить связи с Германией и Италией вплоть до заключения военного соглашения[4].

23 июля 1940 года, сразу же после формирования своего второго кабинета, Коноэ выступил по радио и заявил, в частности, что «общест­венные позиции партий как либерального, так и демократическо­го или социалистического направлений несовместимы с но­вой государственной структурой», призванной обеспечить «сотрудничество и единство действий вла­сти и народа, … самоотверженное служение государству каждого подданного на своем рабочем месте». Уже к августу все три партии самораспустились, а 27 сентября было создано Движение помощи трону, которое возглавила Ассоциация помощи трону. 7 декабря были созданы контрольные ассоциации по различным видам производства, которые от имени государства осуществляли функции надзора, снабжения, регулирования и т. д.; их председателями были назначены представители крупнейших концернов. Таким образом, вводилось государственное регулирование экономики Японии[4].

Ещё при премьере Ёнае после капитуляции Франции, 29 июня 1940 года, Япония подписала с вишистами соглашение о запрете провоза грузов в Китай через территорию Французского Индокитая, который служил одним из немногих каналов связи с внешним миром для Китая. Несмотря на соглашение, железнодорожное сообщение с Юньнанем всё ещё оставалось открытым. Со временем, в результате давления на правительство Виши, снабжение Китая сырьём и оружием по маршруту ХайфонЮньнань прекратилось. 22 сентября между Францией и Японией было заключено соглашение о размещении японских войск в Северном Индокитае, после чего был осуществлён ввод японских войск во Французский Индокитай.

Тем временем в Китае началось наступление вооружённых сил Коммунистической партии Китая, вошедшее в историю как «Битва ста полков». В его результате китайскими войсками была освобождена территория с населением более 5 миллионов человек, на которой находились 73 населённых пункта.

Долгое время между Японией, Германией и Италией велись переговоры о заключении военного союза, который был бы направлен, прежде всего, против Великобритании и США. У Японии были сомнения в целесообразности подписания такого пакта. На императорском совещании 14 сентября 1940 года, посвящённом вопросу обеспеченности Японии стратегическими материалами, заместитель начальника главного морского штаба выразил сомнение в победе Японии в случае войны с США, однако в конечном итоге верх одержало мнение, что ухудшения отношений с Соединёнными Штатами можно будет избежать. 27 сентября 1940 года в Берлине был подписан «Тройственный пакт».

В ответ на этот шаг правительство США в конце сентября ввело запрет на вывоз в Японию металлов и лома, а Великобритания вновь открыла бирмано-китайскую дорогу, по которой снабжались китайские войска. Кроме того, в октябре 1940 года Великобритания и США подписали соглашение о совместной обороне Западного полушария и тихоокеанских владений.

Денонсация Соединёнными Штатами торгового соглашения и запрещение вывоза в Японию стратегического сырья поставили военную экономику Японии в трудное положение. Эквивалентную замену в случае потери американского рынка японские военные и политики видели в подчинении экономики стран Южных морей. Поэтому на совещании правительства 25 октября 1940 года была принята «Программа по экономическому развитию Нидерландской Индии», целью которой был фактически военный захват Голландской Ост-Индии.

Поражения японской армии в пограничных стычках с Советским Союзом, а также подписание Пакта о ненападении между Германией и СССР вызвали изменения в политике Японии по отношению к Советскому Союзу, и после подписания «Тройственного пакта» японское правительство приняло решение о заключении с СССР пакта о нейтралитете. Конкретный проект пакта был оформлен в документе, называвшемся «Принципы ведения переговоров с Германией, Италией и Советским Союзом». В соответствии с принятыми решениями Мацуока выехал 12 марта 1941 года в Европу, где вёл переговоры в Берлине. Германия, стремясь добиться выхода Великобритании из войны, подталкивала Японию к нападению на Сингапур. Мацуока дал обещание развернуть военные действия против этой британской базы. Возвращаясь в Японию, он сделал остановку в Москве, где 13 апреля подписал Советско-японский пакт о нейтралитете.

2 июля состоялось Императорское совещание, на котором шла речь о выборе стратегического направления дальнейшей японской экспансии. Рассматривались два варианта: «северный» (то есть война с СССР) и «южный» (война с Великобританией и США). В результате была принята «Программа национальной политики империи в связи с изменением обстановки», в которой отклонялась установка на немедленное нападение на СССР и принималось решение «в случае необходимости… не останавливаться перед войной с Англией и Америкой».

29 июля началась оккупация японцами Южного Индокитая. Этот шаг сильно осложнил и без того непростые переговоры между Японией и США. Великобритания и США заявили о замораживании японских капиталов, одновременно Великобритания денонсировала англо-японский торговый договор 1911 года, японо-индийский торговый договор 1934 года и японо-бирманский торговый договор 1937 года. 1 августа Соединённые Штаты ввели запрет на экспорт в Японию всех товаров, прежде всего нефти, за исключением хлопка и продовольствия. Япония оказалась в очень трудном положении. Командование флотом заявило, что если не удастся обеспечить Японию нефтью, то менее чем через два года военно-морской флот будет парализован.

12 октября 1941 года в резиденции Коноэ состоялось совещание ключевых министров с главой кабинета. Коноэ пытался убедить их в возможности продолжения переговоров с США, но ничего не добился: министр армии Тодзио от лица сухопутных войск выдвинул требование прекратить переговоры. Более того, 14 октября он, отказавшись встречаться с Коноэ, порекомендовал кабинету подать в отставку. Это означало, что армия выражает правительству недоверие. 16 октября Коноэ официально заявил об отставке своего кабинета. 17 октября было решено поручить формирование нового кабинета генералу Тодзио, который при этом сохранил пост министра армии. 5 ноября 1941 года на императорском совещании были приняты «Принципы осуществления государственной политики империи», суть которых сводилась к тому, что Япония, продолжая переговоры с США, одновременно приняла решение начать против них, а также против Великобритании и Нидерландов войну, как только будут закончены приготовления. Был установлен срок окончания переговоров — 25 ноября. На совещании командование флота и армии заявило, что проведение переговоров никак не помешает подготовке к военным действиям.

7 декабря 1941 года Япония нанесла удар по американской базе Пёрл-Харбор. Вторая мировая война распространилась на Азию.

Напишите отзыв о статье "События в Азии, предшествовавшие Второй мировой войне"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 Мельтюхов М. И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу: 1939—1941. — М.: Вече, 2000. Глава «На пути к войне»
  2. [hrono.ru/dokum/192_dok/1927tanaka.php См. текст меморандума]
  3. Меморандум Танака. // Япония от А до Я. Энциклопедия. EdwART. 2009.
  4. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 [ldpr56.ru/bookinfo-ae-zhukov/ae-zhukov-tom-2istoriya-yaponii-razdel-4.html?limitstart=0 Жуков А. Е. История Японии. Том 2, раздел 4]

Отрывок, характеризующий События в Азии, предшествовавшие Второй мировой войне

– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.