Совещание на Принцевых островах

Совещание на При́нцевых острова́х — международное совещание, которое, по инициативе Союзных держав, предполагалось созвать на Принцевых островах 15 февраля 1919 года из представителей всех политических групп и государственных образований бывшей Российской империи и Держав согласия, для выработки совместного договора о дальнейшей судьбе России. Инициатива союзных Держав явилась, по сути, попыткой создания всероссийской власти под их непосредственным руководством. Ввиду того, что на Совещание была приглашена делегация от большевистского правительства, которое подтвердило своё участие, все остальные потенциальные участники Совещания отказались прибыть на Совещание и оно не состоялось.

Предыстория

В результате проигрыша Центральными державами Первой мировой войны Константинополь и Черноморские проливы были оккупированы Державами согласия — союзниками бывшей России. Регион, в котором были расположены крупные воинские контингенты Союзников, находился под их полным контролем. Предполагалось, что до этого региона представители России, приглашённые на Совещание, смогут добраться наиболее быстро и с наименьшими затруднениями, что было важно учитывать при выборе места проведения Совещания в разрушенной и разделённой только что завершившейся войной Европе.

К тому времени в высших политических кругах Держав согласия, ставших, фактически, «мировым правительством» в результате победы в Первой мировой войне, о событиях в России господствовали две точки зрения:

1. И Белое, и национальные движения и их государственные структуры с одной стороны, и советская власть с другой стороны имеют равное право на существование и равное право на представительство как всероссийская и/или региональная власть. Если удастся согласовать интересы этих движений, то удастся создать единое правительство, которое сможет представлять Россию на Парижской мирной конференции, открывшейся в то время.
2. Между большевистской партией и другими социалистическими партиями принципиальных различий нет. Поэтому между ними возможна договорённость, тем более, если переговоры будут проходить под эгидой Держав согласия.

Представители Белого движения, находящиеся в зарубежье и имеющие контакты с лидерами Держав согласия, неоднократно и настойчиво поднимали перед последними вопрос о необходимости приглашения российской делегации на Парижскую мирную конференцию. Так как «русский вопрос» нужно было действительно каким-то образом решать, лидеры Держав согласия выработали нижеследующий план.

Ход событий

Вдохновителем идеи Совещания являлся британский премьер-министр Ллойд-Джордж. Ему принадлежало предложение, высказанное, по воспоминаниями Уинстона Черчиля 16 января 1919 года, в частном порядке, пригласить в Париж представителей всех конфликтующих сторон в российской гражданской войне — «подобно тому, как Римская Империя приглашала военачальников плативших ей дань государств для того, чтобы они давали отчёт в своих действиях».

16 января 1919 г. в Париже состоялась встреча Ллойд-Джорджа и главы Русского политического совещания Г. Е. Львова, на которой первый озвучил условия, которые должны выполнить представители различных «частей» России (то есть, каждого, возникшего на территории бывшей Империи, «государственного образования»), для того, чтобы союзники приняли решение, кто из них может быть приглашён на Конференцию, как представитель России. Представители частей России должны были явиться в Париж на Конференцию на «опрос», который проведут представители Держав согласия, обо всём необходимом, чтобы составить себе ясное представление о соотношении этих групп и основаниях их политики и методов действий. Опрос, по замыслу Ллойд-Джорджа, должен был проводиться в неформальной обстановке. Если бы большевистское правительство решило бойкотировать такой неформальный форум, то представители антибольшевистских сил, как считал Ллойд-Джордж, только выиграли бы. Пока такой опрос не состоится, ни о каком приглашении России на Парижскую мирную конференцию речь не могла идти.

Но 22 января 1919 г. на Конференции выступил Вудро Вильсон с предложением, принципиально отличающемся от замысла Ллойд-Джорджа. Речь Вильсона, выдержанная в характерной для него манере «миротворца», была посвящена «русскому вопросу», а конкретное предложение в ней сводилось к следующему:

…Союзные державы приглашают всякую организованную группу, которая в настоящее время располагает или пытается располагать политической или военной властью, будь то в Сибири или в пределах Европейской России, как они были установлены до только что закончившейся войны (исключая Финляндию и Польшу) послать своих представителей, не более трёх на группу, на остров Принцев (Мраморное море). Там они будут приняты представителями союзных Держав при условии, что за это время установится перемирие между всеми приглашёнными партиями, и что все их вооружённые силы, посланные или посылаемые против народов и территорий, автономия которых предвидится в 14-ти пунктах, лёгших в основу настоящих мирных переговоров, что все эти войска будут отозваны и все военные действия прекратятся. Русские представители приглашаются беседовать с представителями союзных Держав самым свободным и искренним образом с тем, чтобы установить желания всех частей русского народа и прийти, если возможно, к какому-нибудь соглашению или сговору, посредством которого Россия сможет осуществить свои собственные планы и в то же время установить добрые сотруднические отношения между своим народом и другими народами мира.

Союзники брали на себя обеспечение проезда представителей, включая переезд через Чёрное море, и ожидали их на месте встречи к 15 февраля 1919 г.

По мнению некоторых представителей истеблишмента стран Запад, предложенные союзниками условия переговоров были бы неприемлемы для большевиков, и они бы обязательно от них отказались. Так, Бальфур говорил: «Большевики, вероятно, откажутся принять такие условия и тем самым поставят себя в невыгодное положение».

В действительности же приглашение на Совещание большевиков вызвало практически одинаковую отрицательную реакцию у других потенциальных участников. Более того, как писал исследователь Д. В. Лехович, идея проведения совещания пала жертвой, в том числе, и разногласий внутри самой Антанты — так, Французские министерство иностранных дел, не желая усиления позиций Великобритании и надеясь на успех французских операций на Юге России, саботировало данную инициативу и прямо рекомендовало представителям Белого движения игнорировать приглашение на совещание.

Реакция Всероссийского правительства

2 февраля 1919 г. Российское правительство адмирала А. В. Колчака направило в Париж телеграмму, содержащую ответ на предложение принять участие в Совещании. В ней, за подписью П. В. Вологодского, задача проведения Совещания разделялась на две разные составляющие: (а) попытку достигнуть договорённости между всеми теми национальными частями Русского государства, которые стремятся к большей самостоятельности и свободе; (б) попытку прекратить вооружённую борьбу, которую все эти части и группы ведут с противоположным, большевистским, лагерем. И если по первой задаче Правительство ставило Конференцию в известность «о своей готовности приступить ко всякому мероприятию…», то по второй задаче оно провозглашало, что «…начатая им борьба против врагов цивилизации, стоящих препятствием к установлению внутреннего и международного правопорядка, будет им доведена до конца», а единственным возможным предназначением собрания на Принцевых островах Правительство считало «проведение первого Суда Наций над большевизмом». Практически так же отреагировали на предложение Вильсона члены общественно-политического объединения «Омский блок» — в своей резолюции от 5 февраля 1919 г. они отметили, что невозможно сидеть за столом переговоров «…с теми, кто отрицает все принципы права и справедливости, уничтожает религию, культуру и искусство… Ни одна национальная русская партия не может, не рискуя себя опозорить, искать соглашения с большевиками».

Реакция на Белом Юге

На Белом Юге предложение вызвало неоднозначную реакцию. В Одессе, которая зимой 1918—1919 гг. была общественно-политическим центром всего Юга, предложение союзников, о котором в Одессе стало известно 26 января 1919 г., начали составлять списки «групп и партий», которые должны были послать своих членов на Совещание и списочный состав делегаций. СГОР намеревался послать делегации по три человека от каждой из организаций, вошедших в его состав — от законодательных палат, от земств, от промышленных и городских самоуправлений, от Русского Церковного Собора, от финансовой, земледельческой, академической групп, от Сената. 3 февраля 1919 г. в Одессу была доставлена дополнительная радиограмма, более подробно объясняющая, какие партии и группы (представительство по три человека осталось прежним) ожидались на Принцевых островах. Ими оказались: объединения — Союз возрождения России, Национальный центр, СГОР, Совет земств и городов; партии — российские эсэры и эсдэки; грузинские эсдэки, армянская дашнакцутюн; правительства — донское, кубанское, омское, украинское, грузинское, армянское, архангельское, крымское, эстонское; армии — Добровольческая, Донская, Сибирская, Северная. В радиограмме отсутствовало упоминание большевиков и всех правых партий. 26 февраля 1919 г. от В. А. Маклакова было получено дополнительное разъяснение о том, что на Совещаие приглашаются не представители партий, а прежде всего, представители реально существующих властных структур, обладавшие органами управления и вооружёнными силами. Но когда было подтверждено, что «Правительство Центральной России» (большевики) приглашается на Совещание на равных условиях, то энтузиазм сменился разочарованием.

Реакция Временного правительства Северной области

Временное правительство Северной области особым заявлением, которое было разослано всем иностранным диппредставителям в Архангельске, отвергло план Вильсона. В заявлении отмечались «невозможность по нравственным причинам» сесть за стол переговоров с большевиками, которые к тому же открыто декларировали своё презрение к международному праву и международным соглашениям, что вести переговоры о «перемирии» унизительно для «национальных армий», готовящихся нанести «удары по врагу». Возможность перемирия признавалась актом вредным и опасным, а сама идея проведения Совещания совместно с большевиками — по назначенным срокам неосуществимой, по существу совершенно неприемлемой.

Реакция Русского политического совещания в Париже

Члены РПС заняли наиболее определённую и твёрдую позицию по предложению американского Президента. В заявлении РПС от 16 февраля 1919 г., подписанном С. Д. Сазоновым, Н. В. Чайковским, В. А. Маклаковым от имени «Объединённых правительств Сибири, Архангельска и Южной России» сдержанно, но твёрдо заявлялось:

После трёхлетней борьбы, во время которой Россия сдержала все свои обязательства и перенесла добрую часть общего бремени, она была выбита из строя и сможет залечить свои раны только в мире. Но эта работа перестройки невозможна из-за гражданской войны, которую проповедуют и ведут узурпаторы и преступники, не знающие ни чести, ни закона… Желая раньше всего положить конец кровавой тирании большевиков, русские политические группы… будут благодарны Конференции мира за помощь, которую она готова оказать …в деле национального возрождения… Однако же ни в коем случае не может быть и речи об обмене мнений по этому вопросу с участием большевиков;… ибо они изменили, договариваясь с общим врагом, — делу России и союзников; ибо они затоптали в грязь демократические принципы, управляющие цивилизованными странами, посеяли анархию в стране и держатся у власти только благодаря террору. Между ними и национальными русскими группами никакое перемирие невозможно; встреча же с ними не только останется без результата, но рискует ещё причинить русским патриотам, а равно и союзным нациям непоправимый моральный ущерб.

Реакция Совета Народных Комиссаров

Наркоминдел Г. В. Чичерин ответил согласием на предложение союзников нотой от 4 февраля 1919 г. Сущность предложений Вильсона получила в трактовке большевистского правительства принципиально иное объяснение. В ноте Чичерин заявлял не о готовности к созданию некого коалиционного правительства, а о готовности добиться мира в гражданской войне путём уступок иностранным государствам, а именно: признание долгов Царского и Временного правительств, выплата процентов по займам и предоставление концессий на угольные копи и леса России. Ни о каких уступках своим противникам внутри России советское правительство не заявляло, а, напротив, подчёркивало, что ничто не должно мешать строительству социализма в Советской России. Пункт Вильсона о прекращении военных действий, как обязательном условии начала переговоров, так же остался в ноте Чичерина без комментариев. Нота Чичерина осталась без ответа.

Итог

В результате все намерения провести Совещание на Принцевых островах оказались бесплодными. Согласие на участие в переговорах дали РСФСР и Эстония. Все белые правительства заявили единую позицию в отношении предложения союзных Держав. Вследствие провала идеи Совещания позиция союзников относительно участия в российских делах не претерпела изменений — войска союзников оставались на территории бывшей Российской империи только в тех местах, куда они были введены ранее и в рамках предыдущих соглашений.

См. также

• Парижская мирная конференция
• Ясское совещание

Литература

• Цветков В. Ж. Белое дело в России. 1919 г. (формирование и эволюция политических структур Белого движения в России). — 1-е. — Москва: Посев, 2009. — 636 с. — 250 экз. — ISBN 978-5-85824-184-3.
• Черчиль, В. [militera.lib.ru/memo/english/churchill2/09.html Глава IX. Неоконченная задача] // [militera.lib.ru/memo/english/churchill2/index.html Мировой кризис] = The World Crisis 1918—1925. — 1-е. — М.: Госвоениздат, 1932. — 328 p. — 5000 экз.

Отрывок, характеризующий Совещание на Принцевых островах

И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.