Совки (Киев)

Со́вки (укр. Со́вки) — историческая местность, селение в Киеве, расположенное между проспектом Валерия Лобановского, улицами Кайсарова, Онуфрия Трутенко и Жулянами. Основные улицы — Каменщиков, Яблоневая, Сумская, Мостовая, Колосковая. Прилегают к местностям Жуляны, Александровская слободка, Ширма.

История

Происхождение названия точно не установлено. По одной версии, местность получила название птиц Совок, которые водились в лесах на той территории.

Совки впервые упомянуты во второй половине XIV века как загородный двор киевского князя Владимира Ольгердовича. Под названием Сувки (Сувка) упомянуты как владения Доминиканского монастыря, которые в 1612 году были проданы шляхтичу Ярошу Покаловичу. В 1618 году приобретены Киево-Печерской лаврой, а в 1656 году — Софийским монастырём.

Про Совки, по состоянию на середину XIX века, Л. Похилевич в труде «Сказания о населенных местностях Киевской губернии» писал:

«Совки деревня близ Киево-Лыбедского кладбища. Жителей обоего пола 161. Она разбросана по живописным оврагам, поросшим густым кустарником. Пруд в деревне и при нём мельница принадлежат с 1850 года митрополитанскому дому взамен пруда, отданного кадетскому корпусу. Здесь же находится свечной восковый завод, устроенный в 1837 году бывшим градским главой Ходуновым, а ныне принадлежащий его зятю купцу Н. Н. Балабухе. Совки принадлежали до 1787 года Киево-Печерской Лавре, которой и ныне близ деревни принадлежит хорошая пасека».

Однако из-за небольших размеров и малую численность населения Совки не имели собственной церкви — это подтверждается картами Киевщины 1850-х, 1890-х и 1930-х годов.

С 1923 года Совки — в границах Киева, до этого входили в Киевский уезд Киевской губернии. До 1923 года были центром сельского совета и лишь в 1923 году были окончательно подчинены городу. По состоянию на 1932—1933 год почти 90 % населения составляли рабочие, а потому Совки почти не пострадали от голода, охватившего тогда многие регионы России, Украины, Казахстана и др. районы СССР.

Издавна и до 1-й трети XX века Совки имели лишь две улицы — начальные части современных улиц Крутогорной и Каменщиков.

В течение 1930—1950-х годов Совки приобрели современный вид, когда под застройку были освоены возвышения над Совскими оврагами. Тогда же сформировалась сетка улиц и переулков (32 улицы и переулка) и застроена основная часть существующей одноэтажной усадебной застройки.

Совки дали название Совским прудам, кладбищу, улицам и переулкам, которые существовали или существуют (ныне название Совская имеет одна из улиц Жулян).

Литература

• Киев : энциклопед. справ. / под ред. А. В. Кудрицкого. — 2-е изд. — К. : Главная редакция Украинской Советской Энциклопедии, 1985. — 759 с.</span>
• Вулиці Києва : довідник : [укр.] / за ред. А. В. Кудрицького. — К. : Українська енциклопедія ім. М. П. Бажана, 1995. — 352 с. — ISBN 5-88500-070-0.</span>
• Пономаренко Л. А., Різник О. О. Київ. Короткий топонімічний довідник. Довідкове видання. — К.: Видавництво «Павлім», 2003. — 124 с. — ISBN 966-686-050-3.  (укр.)

Утверждение, что в Совках не было церкви, ошибочное. В Совках существовала деревянная церковь, причем она была действующей и при большевистской власти. Меня в ней крестили, когда мне был примерно год от роду (в 1959 году, а приблизительно в 1967 году её подожгли и она сгорела до тла, мы школьниками на пожарище искали что-нибудь, что не сгорело. Ходили слухи, что эту церковь ночью облили бензином "комсомольцы", а, вероятнее всего, - спецслужбы. Вероятно к 50-летию Октябрьского большевистского переворота. Стояла церковь почти напротив школы №121, несколько по диагонали, приблизительно там, где строят новую церковь сейчас. И к тому времени, когда её сожгли, это уже было довольно старое сооружение, традиционной деревянной архитектуры, схожее с Демеевской церковью в Киеве, скорее всего - постройки 19-го века.

Отрывок, характеризующий Совки (Киев)

– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.