Согдийская литература

Согдийская литература — литература, созданная на вымершем согдийском языке. Сохранившиеся согдийские тексты удобно разделять на четыре группы: буддийские тексты, манихейские, христианские (несторианские) и секулярные (юридические и хозяйственные записи, письма). Несколько фрагментов относятся к зороастризму. Тексты первых трёх категорий, как правило, переводные.

Христианские согдийские тексты

Найдены прусской экспедицией Грюневеделя и Лекок, Шарль в развалинах несторианского монастыря Булайык в Турфанском оазисе, ныне хранятся в Берлине.

Библия в составе христианского согдийского корпуса представлена лекционариями и псалтырями, в том числе псалтырями-билингвами на согдийском и сирийском языках. Присутствуют также послания Павла. Переводы Библии испытывали сильное влияние сирийского варианта Библии, сохранялся даже оригинальный сирийский порядок слов.

Сохранился один христианский фрагмент, содержащий обрывки Нагорной Проповеди, записанные по-согдийски и по-гречески, согдийский текст там следует скорее за греческим оригиналом, чем за сирийской Библией. Можно думать, что он относится не к несторианскому христианству, а к мелькитам, об их присутствии в Хорезме XI века сообщал Бируни).

В монастырях найдена обильная богословская и агиографическая литература, так, среди житийной литературы найдены: апокрифические деяния Петра, легенда о семи отроках Эфесских, житие Евстафия, житие Сергия и Вакха и так далее. Имеется фрагмент жития Бар-Шаббы, легендарного первосвятителя Мерва (IV в), весьма популярного в иранском христианстве. Впрочем, остается неотождествленным фрагмент C5, в котором упоминается аль-Хаджжадж, арабский губернатор восточной половины Халифата (661—714 гг).

В «тюрко-согдийских» письмах, найденных в Дуньхуане (Х в.), упомянуты пресвитер Srkys (то есть Сергий) и некто Yw’rks (то есть, Георгий), вероятнее всего, христиане. На основе лингвистических особенностей (фонетики) и немногих просопографических и археологичесих соображений, согдийско-христианские тексты датируют IX—X вв. Согдийские христианские тексты написаны на бумаге и представляли собой переплетённые кодексы, однако редкие листы сохранились полностью.

Манихейские согдийские тексты

В большинстве своём найдены в Турфане прусской экспедицией, хранятся в Берлине, хотя они имеются и среди турфанских находок русской (Кротков), японской (Отани), британской (Стайн), финской (Маннергейм) экспедиций, и хранятся, соответственно, в Петербурге, Киото, Лондоне, Хельсинки. Один манихейский текст происходит из «Пещеры тысячи Будд» в Дуньхуане (экспедиция Пельо, ныне в Париже).

Согдийские переводы манихейских текстов сделаны опосредованно, с парфянских и среднеперсидских переводов. Это как сочинения самого Мани (Шабухраган, Книга Гигантов, письма Мани, часть гимнов), фрагменты, сходные с коптским жизнеописанием основателя учения (Кефалайа), так и тексты, сочинённые уже восточными манихеями (большинство гимнов, покаянная молитва Хвастванифт) на среднеперсидском и парфянском. Имеются фрагменты квази-научных текстов (мифическая география, способы определения пола новорожденного, календарные вычисления), притчи, сходные с современными среднеазиатскими сказками о животных и снабженные манихейской «моралью» (’επιμυθίον). Некоторые тексты отображают реалии: во фрагменте письма упомянуты представители Михрии (myhry’nd) и Микласии (myql’syqt), ортодоксального и еретического течений в месопотамском манихеизме VIII века; из писем, найденных в Безеклике и адресованных «учителю (то есть, патриарху) Востока», можно многое узнать о жизни манихейской общины Турфана.

Манихейские тексты датируются VIII — самым началом XI в. Позднейший согдийский манихейский календарный фрагмент относится к 1001 году, письма из Безеклика написаны несколько позднее 1010 года.

Манихейские рукописи написаны на бумаге (очень редко — пергамент) и были оформлены как кодексы, так и как свитки. В последнем случае, для экономии часто использовалась уже исписанная с обратной стороны бумага. Манихейские книги были часто богато иллюминированы, каллиграфически выписаны (особенно ценился миниатюрный, бисерный почерк).

Согдийские буддийские тексты

Найдены в большинстве своем в Дуньхуане, в библиотеке в «Пещерах тысячи Будд», ныне расположены в Париже (экспедиция Пельо) и Лондоне (экспедиция Стейна), отчасти в Петербурге (экспедиция С. Ф. Ольденбурга). Немало буддийских текстов и среди турфанских находок. Тексты относятся к буддийскому течению Махаяна, есть образцы раннего китайского чань-буддизма. Вопреки распространённому мнению, следы буддизма собственно в Согдиане минимальны, и согдийские буддийские тексты являются в большинстве своем переводами с китайского. Один текст переведён с «кучинского» языка (то есть, «тохарского B»), в колофоне другого сообщается, что он является переводом с индийского, однако текст очевидно восходит к версии из китайской трипитаки. Точность передачи разнится: в некоторых случаях это буквалистский перевод, точно повторяющий чуждый согдийскому языку китайский синтаксис («Сутра причин и следствий»), в других — свободный пересказ содержания (Вессантара-джатака). Имеются дидактически сутры, описывающие нормы поведения буддиста (сутра о вегетарианстве, сутра о порицании алкогольных напитков, и др.), джатаки (легенды о прошлых перерождениях Будды), инвокации. Особый интерес представляют колофоны, один из текстов датирован 16 годом эры Кай Юань, то есть 739—740.

Найденные в специальном библиотечном помещении, согдийские буддийские тексты из Дуньхуана, как правило, сравнительно хорошо сохранились, Вессантара-джатака состоит из почти 2000 строк. Тексты были оформлены или как свитки, или как потхи (иначе, пустака: небольшие прямоугольные листы, которые связывались нитью). Многие согдийские буддийские тексты (равно, некоторые манихейские) записаны каллиграфическим почерком округлых форм, который именуется «письмом сутр». Тексты относятся к VII — Х вв.

Согдийские зороастрийские тексты

Под таковыми нужно понимать фрагменты рукописи (привезенной Аурелем Стейном из Дуньхуана, ныне в Британской Библиотеке), которые содержат инвокацию Заратуштре, а также запись согдийским письмом начала авестийской молитвы Ашэм Воху, представленной в «древнесогдийском» переложении (то есть, в фонетическом облике реконструируемого прото-согдийского языка эпохи до Александра). Рукопись относится ко второй половине первого тысячелетия н. э., однако это самая ранняя известная нам запись авестийского текста. Фрагмент, описывающий победу Рустама над дивами, также может быть отнесён к творчеству согдийских зороастрийцев. Похожая сцена открыта в росписи из городища Древнего Пенджикента в Согде, однако она отсутствует в персидских версиях иранского эпоса (Шахнаме). Кроме того, секулярные согдийские тексты содержат немало аллюзий к национальной согдийской религии (представлявшей собой синкретическую ветвь иранского политеизма, близкую к зороастризму и зурванизму, но не тождственную им; иногда этот набор верований именуют «маздеизмом»), имена согдийских божеств использовались для перевода индийских богов в буддийских текстах, манихейских божественных субстанций. Археологические следы согдийской национальной религии вполне изобильны.

Светские согдийские тексты

Наиболее гетерогенная группа источников. Хронологически, наиболее ранние образцы датируются рубежом н. э., наиболее поздние — XI веком; самый восточный памятник (надпись на кусе сандалового дерева) был обнаружен в императорской сокровищнице в Нара в Японии, самый западный (надпись на куске парчи) — в алтаре собора в Генте, Бельгия.

Согдийские надписи на монетах появляются с рубежа нашей эры. Эти монеты сложно датировать, и сложно с уверенностью утверждать, которая из легенд — арамейская, содержащая иранское имя, а которая — согдийская с арамейской идеограммой MLK' или MRY' «царь». К очень раннему времени относятся фрагменты надписей на кирпичах, недавно обнаруженные на городище Куль-Тюбе в районе Чимкента, Южный Казахстан. Надпись, сообщавшая, вероятно, о постройке города (?) и усмирении «людей кибиток» (?) главой народа Чача (Ташкентский оазис), который был уполномочен правителями иных согдийских областей, написана архаичным, лапидарным письмом, изобилует идеограммами и архаичными словами и в любом случае должна датироваться временем ранее начала IV в. н. э.

Так называемые согдийские «Старые Письма» были найдены сложенными в сумку в башне на западной оконечности Великой Китайской Стены Стейном, где они были, вероятно, конфискованы китайскими таможенниками. Письма сообщают о торговых делах согдийских колонистов в Ганьсу и во Внутреннем Китае, жалобы и проклятия знатной согдианки, брошенной мужем без средств к существованию в Дуньхуане и вынужденной отдать дочь в служанки китайцам. Одно письмо адресовано в Самарканд, в тысячах километров от места находки. В нём же говорится о нашествии гуннов, пожаре в Сиане, бегстве императора из столицы — событиях, позволяющих точно датировать письмо 312 г. н. э.

Судя по палеографии, IV—VI вв. должны датироваться более 600 согдийских надписей, обнаруженных на скалах в верховьях Инда. Там проходили караванные пути из Средней Азии и Кашгарии в Индию; надписи были начертаны согдийскими купцами, ходившими по перевалам Каракорума, Гиндукуша и Гималаев. Посетители, как правило, ограничивались лаконичной фиксацией своего имени, или имени и патронимикона («отчества»), или имени и этникона (прилагательное по месту рождения, использовавшееся как своего рода «фамилия»). В одном случае писавший просит духов помочь ему добраться до Харвандана (совр. Ташкурган на подходе к Кашгару) — автору предстояло перебраться через снежные перевалы, следуя примерно маршруту современного Каракорумского шоссе.

Шестым веком датируется и фрагментарно сохранившаяся согдийская надпись на стеле из Бугута в Монголии. Она описывает подвиги первых правителей Тюркского каганата (сохранились имена Бумын-кагана и Мугань-кагана, упоминается род Ашина). Вторая надпись на стеле, индийским письмом брахми, остается нечитаемой. Во фрагментарной надписи на каменной бабе из Монголкюре в долине Или в Синьцзяне, упомянут Нили каган (nry x'γ'n), правитель Западно-тюркского каганата в 603 г. Эти находки подтверждают роль согдийского языка как административного языка каганата, роль согдийцев как советников тюрок, культуррегентов степных народов, роль, которую они будут играть и в дальнейшем.

К тому же времени относится и надпись на входе в богатую усыпальницу Уиркака (494 — 16.06.579) под Сианем, сановника (сабао), заведовавшего согдийской колонией в Сиане, происходившего из города Кеша (совр. Шахрисябз). Археологам известен ряд иных усыпальниц знатных согдийцев в Китае того времени, однако в них согдийские надписи отсутствуют. 639 годом датируется согдийский контракт на покупку рабыни Упанч ('wp’ncH) буддийским монахом Чжан (?) Яньсяном в Турфане. В Самарканде, надпись на знаменитой стенной росписи из Зала Послов с городища Афрасиаб описывает принятие послов из Чаганияна (долина Аму-Дарьи) и Чача царем Согда Вархуманом (βrxwm’n, упоминается китайскими источниками в событиях 650-х — 660-х гг.)

Большая группа документов (письма, договоры, распоряжения, хозяйственные записи) была найдена в 1932-33 гг. в замке на горе Муг в верхнем течении реки Зеравшан в Таджикистане, примерно в 100 км к востоку от Самарканда. Они были брошены после взятия крепости (именуемой арабскими источниками Abarγar, то есть, «Нагорье»), в которой укрывался Деваштич — правитель Пенджикента, претендовавший на согдийский престол, интриговавший с арабами, и в конечном итоге распятый халифским наместником Хорасана в 722 г. Документы (числом 74), написанные на коже, на бумаге и на расщепленных ивовых палках, содержат образцы таких редких для средневековой дипломатики жанров, как официальная переписка высоких представителей разных сторон и шпионские донесения.

Трехъязычная (на китайском, тюркском руническом и согдийском) надпись на каменной стеле из Карабалгасуна в Монголии относится к первой четверти IX века и описывает res gestae уйгурских каганов, упоминает манихеизм как официальную религию.

Уже в тексте Карабалгасунской надписи можно заметить усиливающееся влияние древнетюркского языка, проявляющее себя, в первую очередь, в синтаксисе. Тем более это влияние видно в так называемых «тюрко-согдийских» документах X века из Дуньхуана, где и лексика, и синтаксис, и даже грамматика проникнуты тюркским влиянием, встречаются целые уйгурские фразы внутри согдийского текста. Эти документы были написаны, очевидно, тюрками, которые использовали согдийский как письменный язык. Сходные особенности налицо в упомянутых манихейских письмах из Безеклика.

К тому же времени относятся и посетительские надписи из верховьев долины Таласа в Киргизии. Все имена посетителей — тюркские, однако язык надписей — согдийский. Наиболее поздняя из этих надписей датирована 1027 г. н. э. (дата — по применявшейся зороастрийцами и манихеями иранской эры последнего сасанидского шахиншаха Йездигерда). Она же является наиболее поздним датированным согдийским текстом.

Нужно добавить, что лаконичные согдийские тексты были найдены на многих археологических памятниках из Средней Азии и не только (Пенджикент, Афрасиаб, Кеш, Чач, Бухара, городище Шахристан в Уструшане, Куча в бассейне Тарима, различные памятники Семиречья, Северная Бактрия, Мерв, Шанхай, Тамань, Горный Алтай, Монголия и др.), многочисленны согдийские надписи на серебряных сосудах и согдийские легенды на монетах.

Ссылки

• [titus.uni-frankfurt.de/indexe.htm?/texte/texte2.htm#sogd Согдийские тексты на TITUS]
• Kümmel, M. J. [www.indogermanistik.uni-freiburg.de/seminar/pers/kuemmel/umat/sogd.pdf Mitteliranisch II: Sogdisch] — грамматика согдийского языка на немецком.

Источники

• Skjaervo, P. [www.fas.harvard.edu/~iranian/Sogdian/index.html Manichaean Sogdian Primer]. Harvad. 2007.
• Виноградова С. П. Согдийский язык//Языки мира. Иранские языки III. Восточноиранские языки. М.:Индрик, 2000.
• Yoshida, Y. Sogdian//The Iranian Languages. Ed. by G. Windfuhr.L and NY:Routledge. 2009.
• [www.orientalstudies.ru/rus/index.php?option=com_publications&Itemid=75&pub=963 Согдийские документы с горы Муг. Чтение, перевод, комментарий. Выпуск II (Юридические документы и письма). Чтение, перевод и комментраии В. А. Лившица. М., Издательство восточной литературы, 1962]
• [www.orientalstudies.ru/rus/index.php?option=com_publications&Itemid=75&pub=752 Согдийские фрагменты Центральноазиатского собрания Института востоковедения. Факсимиле. Издание текстов, чтение, перевод, предисловие, примечания и глоссарий А. Н. Рагоза. М.: Издательство «Наука», Главная редакция восточной литературы. 1980]
• F. W. K. Müller, Soghdische Texte I, APAW, 1912, 2, Berlin, 1913.

Отрывок, характеризующий Согдийская литература

– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.