Соглашение о процентах
«Соглашение о процентах» — договорённость о разделе Юго-Восточной Европы на сферы влияния, которая была достигнута И. В. Сталиным и У. Черчиллем на исходе Второй мировой войны.
О договорённости стало известно из мемуаров Черчилля. Ключевая беседа состоялась 9 октября 1944 года во время московских переговоров союзников:
Создалась деловая атмосфера, и я заявил: «Давайте урегулируем наши дела на Балканах. Ваши армии находятся в Румынии и Болгарии. У нас есть там интересы, миссии и агенты. Не будем ссориться из-за пустяков. Что касается Англии и России, согласны ли вы на то, чтобы занимать преобладающее положение на 90 процентов в Румынии, на то, чтобы мы занимали также преобладающее положение на 90 процентов в Греции и пополам — в Югославии?» Пока это переводилось, я взял поллиста бумаги и написал:
Я передал этот листок Сталину, который к этому времени уже выслушал перевод. Наступила небольшая пауза. Затем он взял синий карандаш и, поставив на листке большую птичку, вернул его мне. <...> Исписанный карандашом листок бумаги лежал в центре стола. Наконец я сказал:
«Не покажется ли несколько циничным, что мы решили эти вопросы, имеющие жизненно важное значение для миллионов людей, как бы экспромтом? Давайте сожжем эту бумажку».
«Нет, оставьте её себе», — сказал Сталин.
— Мемуары У. Черчилля[1]
Практически слово в слово пересказывает этот разговор в своих мемуарах советский переводчик В. М. Бережков[2]. Если верить мемуаристам, судьба послевоенной Европы решалась без участия США, хотя на московских переговорах присутствовал американский спецпосланник Аверелл Гарриман.
Существует также более полная запись беседы, сделанная советской стороной[3]. Согласно этой записи, Сталин возражал против двадцатипроцентной доли союзников в Болгарии. Тогда Черчилль предложил провести по этому поводу на следующий день переговоры между министрами иностранных дел В. М. Молотовым и Энтони Иденом. Эти переговоры велись в течение двух дней: Молотов запрашивал повышение советской доли в Венгрии до 75%, а в Болгарии - до 90%. В итоге процент советского влияния в Болгарии и Венгрии был повышен до 80%[4]. При этом в документах, составленных по итогам Московской конференции, всякое упоминание о сферах влияния отсутствует.
Соглашение о процентах часто приводят в качестве иллюстрации цинизма вершителей международной политики середины XX века. Даже если такое соглашение было достигнуто, оно не было реализовано в первоначальном варианте. По окончании Второй мировой войны Венгрия, Болгария и Румыния попали в сферу влияния СССР, а Греция, пройдя через гражданскую войну между коммунистами и их противниками, оказалась под влиянием США.
Бумага, о которой упоминает Черчилль, неоднократно публиковалась в сборниках документов, ныне хранится в британском архиве (Public Record Office, PREM 3/66/7)[5].
Напишите отзыв о статье "Соглашение о процентах"
Примечания
- ↑ Черчилль У. Вторая мировая война. — М.: Воениздат, 1991. — В 3 тт. [militera.lib.ru/memo/english/churchill/6_15.html Том 3 стр. 448—449].
По рубрикации самого Черчилля: Том 6, Часть 1, Гл. 15 «Октябрь в Москве»). - ↑ Бережков В. М. Сложности межсоюзнических отношений. Странное предложение // [militera.lib.ru/memo/russian/berezhkov_vm2/05.html Страницы дипломатической истории]. — 4 изд. — М.: Международные отношения, 1987. — С. 478. — 616 с. — 130,000 экз.
- ↑ Олег Ржешевский. Сталин и Черчилль. Встречи. Беседы. Дискуссии: Документы, комментарии, 1941-1945 / О.А. Ржешевский; Ин-т всеобщей истории. — М.: Наука, 2004. — 564 с. — С. 418—428.
- ↑ Michael Ellman. Churchill on Stalin: A note // Europe-Asia Studies. — Volume 58 (2006). — Issue 6. — PP. 969—971.
- ↑ Факсимиле см.: Олег Ржешевский. Сталин и Черчилль. Встречи. Беседы. Дискуссии: Документы, комментарии, 1941-1945 / О.А. Ржешевский; Ин-т всеобщей истории. — М.: Наука, 2004. — 564 с. — С. 422.
Отрывок, характеризующий Соглашение о процентах
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!
На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.