Соколовская, Александра Львовна

Алекса́ндра Льво́вна Соколо́вская (1872, Верхнеднепровск, Екатеринославская губерния — 29 апреля 1938) — русская революционерка-марксист, первая жена Льва Троцкого.

По профессии была акушеркой.

Соколовская стала революционеркой в Николаеве в 1890-х годах. Народница, затем социал-демократка (партстаж с 1897 года). Именно Соколовская познакомила и приобщила к марксизму входившего в один с ней кружок в Николаеве Льва Троцкого, который с ней поначалу активно дискутировал с народнических позиций. Стала его женой в 1898 году.

Троцкий и Соколовская были организаторами «Южно-русского рабочего союза». До 1902 года они вместе находились в тюрьме и в сибирской ссылке. У них было две дочери — Зинаида Волкова (родилась в 1901) и Нина Невельсон (родилась в 1902).

Когда Троцкий рассматривал возможность сбежать из Сибири летом 1902 года, Соколовская полностью согласилась. После того, как Троцкий встретил Наталью Седову, свою вторую жену, в Париже в конце 1902 года, его первый брак распался, несмотря на то, что оба поддерживали дружеские взаимоотношения до конца своей жизни. Дочерей Соколовской и Троцкого воспитывали Давид и Анна Бронштейны, родители Троцкого, в Яновке.

После революции была на педагогической работе и сблизилась с Надеждой Крупской. Член ВКП(б) в 1917—1927. Александра Соколовская жила в Ленинграде и работала завучем в Петришуле до своего ареста 11 декабря 1934 года (по другим данным персональный пенсионер). Продолжала переписываться с бывшим мужем, изгнанным из СССР. Приговорена ОС НКВД 10 февраля 1935 года к 5 годам ссылки в с. Демьянское Омской обл. Постановлением ОС НКВД от 01.07.1936 приговорена к 5 годам ИТЛ; направлена в Севвостлаг НКВД. В колымском трудовом лагере её видела Надежда Иоффе, дочь Адольфа Иоффе.

В 1937 году была этапирована в Москву, осуждена Военной коллегией Верховного суда СССР, 29 апреля 1938 года приговорена к расстрелу и расстреляна в тот же день.

Реабилитирована 7 марта 1990 года.

Отрывок, характеризующий Соколовская, Александра Львовна

– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.