Соколов, Николай Матвеевич

Николай Матвеевич Соколов
Псевдонимы:	Н. Софист
Дата рождения:	15 (27) апреля 1860(1860-04-27)
Место рождения:	Старополье, Гдовский уезд, Петербургская губерния
Дата смерти:	17 (30) ноября 1908(1908-11-30) (48 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург
Гражданство:	Российская империя
Род деятельности:	поэт, публицист, литературовед, литературный критик, переводчик
Язык произведений:	русский

Никола́й Матве́евич Соколо́в (15 [27] апреля 1860, Старополье, Петербургская губерния — 17 [30] ноября 1908, Петербург) — поэт, публицист, литературовед, литературный критик и переводчик (в том числе философских сочинений).

Биография

Образование получил в Санкт-Петербургской духовной академии. Преподавал латынь в Александро-Невском духовном училище (1885—1897), с 1898 состоял цензором Санкт-Петербургского цензурного комитета, действительный статский советник (1907).

Скоропостижно скончался, отравившись уксусной эссенцией, принятой «в состоянии умопомрачения».

Творчество

Выпустил сборник философских и эпических стихотворений (в том числе на библейские сюжеты) «Стихотворения Н. М. Соколова» (Санкт-Петербург, 1899), затем «Второй сборник стихотворений» (Санкт-Петербург, 1905) в духе «поэзии старой школы», ориентирующейся на Фета и Полонского. В 1904 году выступил сборник сатирических стихов «Русско-японская война». Выступал как публицист неославянофильского толка, поклонник А. С. Хомякова, автор книг «Об идеях и идеалах русской интеллигенции», «Русские святые и русская интеллигенция» (обе 1904). Для его стиля характерен афористичная парадоксальность, он опровергал представления о западничестве Герцена и остроумно критиковал марксизм. Среди его оппонентов — такие разные люди, как Василий Розанов и Павел Милюков (последнего он сравнивал с Катилиной). Выделяется философская автопародия 1902 г. (под псевдонимом Н. Софист) «Проект мер для более точного определения степени убеждённости современных писателей» — в качестве такого мерила предлагается денежный эквивалент.

Ряд литературно-критических работ выпустил отдельными изданиями («Иллюзии поэтического творчества. Эпос и лирика гр. А. К. Толстого», 1890, «Лирика Я. П. Полонского», 1899). В этих работах содержатся также эстетические теории автора. Владимир Соловьёв, соглашаясь в некоторых частных оценках с Соколовым, в целом оценивал его литературоведение иронически. Выступал как обозреватель текущей литературы в «Русском вестнике» (псевдоним Н. Скиф), резко высказываясь против Горького, Куприна, Андреева, «декадентов» — Зинаиды Гиппиус и Ивана Коневского.

Еще на скамье академии начал переводить «Критику чистого разума» Канта, издал только в 1896—1897; перевёл также две другие «Критики» — «Критику практического разума» и «Критику способности суждения», а также «Антропологию» и «Религию в пределах только разума»; некоторые его переводы Канта переиздавались и в советское время. Соколов выполнил также одних из первых русских переводов Шопенгауэра («Мир как воля и представление», т. 2, 1893), перевёл роман Апулея «Золотой осёл», некоторые сонеты Петрарки и другие сочинения. В 1906 году к открытию Государственной Думы Российской империи I созыва Н. М. Соколов написал стихотворный текст патриотического гимна «Избранникам русского народа», прославляющего депутатов.

При всех своих разносторонних дарованиях и знаниях, Соколов вызывал агрессивное неприятие не только в либеральном лагере, но и в националистических кругах (в Русском собрании, которое он покинул в 1906, «Русском вестнике» и др.).

Литература

• Александров С. М. Николай Матвеевич Соколов // Русские писатели 1800—1917. — М., 2007. — Т. 5. — С. 709—711.

Отрывок, характеризующий Соколов, Николай Матвеевич

С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.