Сократ (Сати)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

«Сокра́т» (фр. Socrate) — симфоническая драма в трёх частях,[комм. 1] написанная композитором Эриком Сати по трём «Диалогам» Платона (в переводе Виктора Кузена).[комм. 2] Драма была сочинена в самые трудные для Франции годы Первой мировой войны (1917—1918) по заказу княгини де Полиньяк. Многие музыковеды и историки музыки называют симфоническую драму «Сократ» беспрецедентным и единственным в своём роде произведением,[1] не имеющим аналогов,[2] которое на добрый десяток лет опередило своё время[3]:75 и фактически открыло новый стиль в музыке,[4]:1047 позднее получивший название неоклассицизм.[5]

Первое исполнение симфонической драмы состоялось в марте, а затем в июне 1918 года в «Театре старой голубятни»,[комм. 3] певица Жанна Батори исполнила «Сократа» под аккомпанемент автора (редакция для фортепиано в две руки).[6]:389-390 Оркестровая премьера состоялась годом позже, в 1919 и 1920 году.





История создания

Симфоническую драму в трёх частях «Сократ» Эрик Сати написал в 1916—1918 годах по заказу княгини Эдмон де Полиньяк (урождённой Винаретты Зингер).[комм. 4] Замысел и конструкция будущего произведения сложилась у Сати ещё в ноябре 1916 — январе 1917, во время работы над скандальным и эпатажным балетом «Парад».[6]:322-323 Трудно представить себе более разительный контраст: между полным внешних эффектов и бьющим «Парадом» с одной стороны, и строгим, суровым, почти аскетически бледным «Сократом».[7] Между тем, именно таков был замысел Сати. Постоянно находясь в непримиримой, почти пароксизмальной оппозиции к самому себе и окружающему миру, каждым своим новым сочинением Сати пытался некую принципиально новую версию, которая — если не обманет, то хотя бы уведёт далеко в сторону учеников, подражателей, публику и критику. — Так, из внутренней склонности к оппозиции родился неоклассицизм в музыке, спустя несколько лет подхваченный Онеггером и Стравинским.[8] Кроме того, Сати был счастлив избавиться от мелочного, а временами даже навязчивого внимания Жана Кокто, первоначального либреттиста балета «Парад», и в полной мере насладиться свободным, ничем не ограниченным сотрудничеством с Платоном и Сократом, двумя «прекрасными» соавторами (по его собственному выражению).[6]:355

Поначалу работа над симфонической драмой шла медленно и трудно. Главным сдерживающим фактором становились не только агрессивные внешние обстоятельства,[6]:323 но и беспрецедентность задач, поставленных композитором перед самим собой. С первых дней работы над «Сократом» Эрик Сати понимал и говорил об этом с предельной конкретностью.

«Представьте, я занимаюсь „Жизнью Сократа. Очень боюсь промахнуться с этим произведением, которое я хотел бы сделать белым & чистым, как Античность. Мне от этого даже как-то не по себе & я временами совсем не знаю, куда себя деть.
…И всё же, какое это прекрасное дело: писать с такой совершенно особенной идеей, доселе невиданной и неслыханной… Всё впервые, всё внове…, — и опереться не на что, и подражать некому. И даже немного страшно делать… каждый шаг».[6]:353

Эрик Сати, из письма Валентине Гросс, 6 января 1917

Кроме того, весь 1917 год превратился в сплошную цепочку помех работе над «невиданным» произведением. Сначала самые разнообразные препятствия чинила работа над партитурой, переложениями и подготовка к премьере балета «Парад», состоявшейся 18 мая 1917 года на сцене театра Шатле и ставшей очередным грандиозным парижским скандалом. Публика в зале едва не сорвала спектакль потасовкой и криками «Грязные боши, Сати и Пикассо боши!»[9] Затем, всю вторую половину 1917 года тянулся также скандальный судебный процесс «Сати-Пуэг», завершившийся осуждением Эрика Сати на восемь дней тюрьмы и штраф в 800 франков за публичное оскорбление.[6]:326 К концу 1917 года материальное положение композитора резко ухудшилось, и перед Сати снова замаячил призрак голода и нищеты.[6]:371 Кроме того, полным ходом шла война с Германией, положение на фронтах ухудшалось и «боши» подходили всё ближе к Парижу. К весне 1918 года немцы начали регулярно обстреливать Париж из дальнобойных орудий.[6]:326 Всё это нисколько не способствовало работе над философской и безмятежно-спокойной «симфонической драмой». И тем не менее, именно в эти сроки работа в целом была завершена (в фортепианной редакции), а уже в марте 1918 года состоялись первые прослушивания «Сократа» в исполнении певицы Жанны Батори и с аккомпанементом автора: сначала лично для заказчицы, княгини Полиньяк, а затем — и для артистической публики.[6]:389-390

Структура произведения

Симфоническая драма «Сократ» имеет продолжительность звучания немногим более получаса и состоит из трёх частей, в целом соответствующих выбранным Эриком Сати фрагментам из трёх диалогов Платона.

Первая часть: «Пир»,
Вторая часть: «На берегах Илизуса»,
Третья часть: «Смерть Сократа».

Части не равны как по размерам, так и по смысловому содержанию. Соотношение между ними примерно можно описать формулой 1:1:3, причём, финал симфонической драмы «Смерть Сократа» как по продолжительности, так и по эмоциональной нагрузке значительно превосходит две первые части.

Для своей неоклассической драмы Эрик Сати выбрал перевод — именно Виктора Кузена, который всеми французскими исследователями признаётся точным, однако плоским, стилистически бесцветным и эмоционально вялым.[3]:73 Навряд ли такой выбор Сати можно считать случайным. Судя по всему, он полностью соответствовал намерениям автора и поставленной цели: создать некий бесстрастный, предельно выровненный и почти статический образец музыкального действа, соответствующий его представлениям о «Белой Античности».

«Сочиняя „Сократа“, я имел намерение написать произведение простое, без малейшего намёка на борьбу; потому что я никто иной, как смиренный обожатель Сократа & Платона — двух, как мне кажется, вполне симпатичных господ».[6]:443

Эрик Сати, из письма Полю Колару, 16 мая 1920

И прежде всего, бросается в глаза яркое несоответствие между объявленным жанром и общим эмоциональным строем «Сократа». Никакой «драмы» в привычно понимаемом смысле слова здесь нет. Вместо неё — нечто в роде кантаты или церковного распева, и ни одного намёка на «повышение голоса» или конфликт: спокойные рассуждения или размеренное повествование.[3]:73

В первой части «Пир» Алквиад возносит хвалы Сократу, своему соседу по застолью. Он сравнивает Сократа со статуэткой Силена, которого скульпторы обычно изображают с флейтой, а также — с сатиром Марсием, который покорял всех своими чудными импровизациями, соперничая с самим Аполлоном, жестоко покаравшим его за непочтение. И пускай Сократ не играет на флейте, но он покоряет собеседников своими речами, способными пронять до глубины души, подобно флейте сатира. Первая часть завершается краткой ответной репликой Сократа, который, согласно обычаю, должен воздать хвалу соседу по застолью.
Вторая часть «На берегах Илизуса» представляет собой диалог между Сократом и его учеником Федром во время мирной прогулки по берегу реки в знойный день. Они ищут тень, рассуждая, где именно на берегу, согласно легенде, Борей похитил оную Орифию, ушедшую в сторону от подруг. Сократ высказывает здравое предположение, что на самом деле она, возможно, по чистой неосторожности упала со скалы от сильного порыва ветра и утонула, а люди создали легенду — ведь им свойственно видеть сверхъестественное там, где есть загадка. Затем Сократ и Федр ложатся на траву в тени могучего платана и засыпают посреди тишины природы.
В третьей части «Смерть Сократа» Федон так же размеренно и неторопливо повествует о последних часах и минутах жизни Сократа, заключённого в тюрьму, где Федон и другие верные ученики навещали философа, и о смерти мудрого учителя, обвинённого идейными противниками в неверии и приговорённого Ареопагом принять яд.[3]:73-74

Отдельного эффекта отстранения Сати достигает при помощи полного отсутствия персонализации внутри «симфонической драмы». Как следует из краткого содержания, в «действии» участвуют только лица мужского пола: сам Сократ и его ученики (нет даже намёка на Ксантиппу). В полную противоположность этому обстоятельству, симфоническая драма Эрика Сати написана для четырёх голосов, все из которых — исключительно женские (quatre soprano); два высоких (колоратурных), и два меццо-сопрано,[6]:402 партии которых чередуются практически в произвольном порядке, без следования за персонажами или сюжетом текста. Таким образом, слушатель попросту не может выстроить соответствия между конкретной певицей и ролью в симфонической драме.

На протяжении оставшихся лет своей жизни Эрик Сати был крайне придирчив (что для него было в принципе не характерно), и придавал очень большое значение характеру исполнения драмы «Сократ», а также сам с большим вниманием выбирал голоса для исполнения. Репетируя с певицами, Сати настойчиво советовал скрупулёзно «избегать какого-либо выражения или напряжения» в голосе, интонировать ровно и никогда (повторяя это особо!) не придавать значения эмоциональным деталям.[4]:1017 Кроме того, с крайним раздражением, а временами и в резкой форме, он отвергал любые попытки исполнить «Сократа» мужским голосом (или голосами).[6]:405

Премьера спектакля

Симфоническая драма «Сократ» вошла в музыкальную жизнь Парижа и Франции постепенно. В течение 1918—1919 года едва ли не десяток раз симфоническую драму исполняли в разных частных концертах и салонах, всякий раз под рояль, причём, число и имена певиц постоянно менялись.[6]:410 Права на публичное исполнение первые пять лет принадлежали княгине де Полиньяк, однако она никогда не препятствовала концертным исполнениям «Сократа».[6]:418 Полная премьера симфонической драмы «Сократ» состоялась 7 июня 1920 года на авторском концерте Эрика Сати, организованном антрепризой графа де Бомона. Годом раньше Княгина де Полиньяк исполнила «Сократа» в концерте своего личного «придворного» оркестра (ансамбля), солировали две приглашённые певицы. Одновременно в том же концерте была исполнена «Байка про лису…» Игоря Стравинского и сюита из «Треуголки» Мануэля де Фальи.[6]:403

Вместе с тем, большинство исполнений симфонической драмы «Сократ» были в полном смысле слова «концертными». Несмотря на своё сценическое и драматическое название, эта партитура была рассчитана на исполнение не в музыкальном театре и не с декорациями, а в концерте, безо всякого дополнительного антуража. И в этом была также ещё одна часть замысла композитора, заранее старавшегося стерилизовать всякую зрелищность и живость исполнения.

Влияние и оценки

Сам автор, заранее поставивший перед собой вполне определённую цель, очень высоко оценивал свою симфоническую драму: и как некий абсолютный прецедент, открывший новый подход к музыкальному материалу, и просто — как особенное произведение в ряду прочих своих партитур.

«Сократ» (моё возлюбленное творение). Да. <…> Это произведение — вот какое странное дело! — нисколько не тоскливое. <…> «Сократ» написан в трёх частях по диалогам Платона (в переводе Виктора Кузена). Я устраивал множество прослушиваний для артистов. Я имел счастье нисколько не «выбрить» этот бедный мир, заставляя его со скукой слушать мою «работёнку». Да, я ухватил мою добрую звезду.
Твой старый друг попал в цель. Он собирается сделаться знаменитым, при этом не превратившись в «зануду»! Исторический прецедент, однако. Я сознаюсь, что во время написания «Сократа» страшно боялся сделать из него очередное «Творение», что в данном случае весьма легко, разумеется".[6]:402-403

Эрик Сати, из письма Анри-Пьеру Роше, 1 декабря 1918

Равным образом, едва ли не большинство исследователей творчества Сати считают симфоническую драму «Сократ» самым значительным и серьёзным произведением в его наследии. Тем не менее, оценки современников и историков музыки разделились. Одним, таким как Поль Ландорми, все симпатии которого оставались во временах импрессионизма, «Сократ» показался мертвенно-архаичным и балансирующим на грани аскетизма и бедности. Другие критики, такие как Поль Коллар, увидели в нём очередное мудрое открытие Сати, наносящее удар по чрезмерному усложнению оперного языка и злоупотреблению красками оркестрового письма.[3]:76 С парадоксальной критикой «Сократа» выступил Ролан-Манюэль, композитор и, отчасти, ученик Сати, который осудил эту вещь за невыразительность и одновременно отнёс её к сфере влияния «Пеллеаса» Дебюсси, что напрямую противоречило намерениям Сати и, главное, истории вопроса. За это своё суждение Ролан-Манюэль удостоился личной отповеди мэтра, и затем навсегда был лишён возможности общения со своим бывшим учителем.[6]:404

Несколько иначе восприняли «Сократа» музыкальные практики, композиторы. Большое влияние драма «Сократ» оказала на французскую шестёрку, причём, даже на тех её членов, которые менее других были подвержены влиянию Сати. Несколько сочинений Луи Дюрея 1918—1919 года заслужили прозвища «тени от Сократа»,[10]:61 а Артюр Онеггер спустя несколько лет серьёзно взялся за написание кантат и ораторий на античные сюжеты. Можно сказать, что Сати открыл ящик Пандоры в обращении к некоей умозрительной «античности» и греко-римским сюжетам.[6]:524

Не меньшее влияние «Сократ» оказал и на бывшего «учителя» Эрика Сати по Shola cantorum, Альбера Русселя. После вполне «какофоничной» Второй Симфонии и окончания работы над оперой «Падмавати» в творчестве Русселя начинают стремительно нарастать неоклассические тенденции. Спустя всего четыре года после премьеры «Сократа» Сати, ставшего открытием нового стиля, в 1922—24 годах Руссель пишет свою лирическую сказку «Рождение Лиры» по Софоклу, пытаясь в своих замыслах максимально приблизиться к некоему представлению об «античном театре». Поставленная 1 июля 1925 года в Grand Opera, в свою очередь и эта партитура Русселя на два года опередила появление «Царя Эдипа» Стравинского и «Антигоны» Онеггера.

Отдельным образом следует остановиться на Игоре Стравинском, который ещё до премьеры «Сократа» самым подробным образом познакомился с открытием Сати: как в клавирном, так и в оркестровом исполнении.[6]:396 После одного из прослушиваний «Сократа» (в марте 1919 года), Стравинский воскликнул в порыве энтузиазма: «существуют только Шабрие, Бизе и Сати!»[4]:1131 До «неоклассического» периода Стравинского и его балета «Аполлон Мусагет», одного из высших достижений неоклассицизма, оставалось ещё десять лет. Тем не менее, это обстоятельство не помешало ему спустя тридцать лет достаточно пренебрежительно высказаться о «симфонической драме» Сати:

«Не думаю, чтобы он хорошо знал инструментовку и предпочитаю „Сократа“ в том виде <(на фортепиано)>, в каком он играл мне, нескладной оркестровой партитуре. Я всегда считал сочинения Сати ограниченными „литературщиной“. Заголовки у них литературные, но тогда как названия картин Клее, тоже взятые из литературы, не стесняют его живопись, у Сати, мне кажется, это случается, и при повторном прослушивании его вещи теряют большую долю интереса. Беда „Сократа“ в том, что он наскучивает одним своим метром. Кто может вынести это однообразие? И всё же музыка смерти Сократа трогательная и по-своему благородна».[11]

Игорь Стравинский, «Хроника моей жизни»

И тем не менее, трудно не заметить влияние, которое «Сократ» оказал на эволюцию музыкальных стилей в начале 1920-х годов. По мнению музыковеда Галины Филенко, «Сократ» (1916—1918) Сати «явно предвосхищает будущий неоклассицизм» «Аполлона Мусагета» и «Царя Эдипа» Стравинского, а также «Антигоны» Онеггера.[3]:76 Одновременно Филенко отмечает некоторую кажущуюся странность хода рассуждений Эрика Сати, поскольку воссоздание «духа античности» средствами «грегорианской псалмодии» глубоко чуждо самой сути «насыщенного соками живых чувств античного искусства».[3]:76

В «Сократе» музыкальный язык Сати отличается почти классической ясностью и сдержанностью в выразительных средствах. Небольшой камерный оркестр (почти струнный) обволакивает партии вокалисток прозрачной полифонической тканью, нигде не нарушая суровый и строгий характер звучания.[7] Музыка Сати не стремится в деталях совпадать с текстом, она передаёт только «общую среду» и атмосферу, постоянно сохраняя «среднюю температуру» эмоций и характера звучания на всём протяжении симфонической драмы. В этом своём свойстве Сати сродни художникам раннего Ренессанса, таким как Фра Беато Анжелико, Боттичелли и близкий им по духу в XIX веке Пюви де Шаванн, любимый художник молодости Сати. В своих полотнах они решали задачи единства всего изображения, отсутствия беспокойных контрастов, повторности параллельных линий или мелких штрихов, симметричного положения фигур.[12] У Сати новый стиль находит выражение в сохранении единого, крайне сдержанного эмоционального тонуса на всём протяжении музыки «Сократа». Аналогичны и выразительные средства, постоянно повторяются или чередуются заранее отобранные гармонические последовательности, фактурные рисунки, группы мотивов и тематических образований, разделённых на короткие одно-двухтактовые ячейки. Как правило, повторы симметричны или почти симметричны на близком и отдалённом расстоянии. В точности таким же конструктивно-эмоциональным путём в скором будущем по следам «Сократа» Сати пойдут другие композиторы-неоклассики.[3]:74-75

Сам Эрик Сати, впрочем, ни разу не употреблял термин «неоклассицизм», в первую очередь, по причине своей брезгливости к любой дисциплине, любым последователям, школам и прочим «измам». Однако, избегая самого́ термина, одновременно он не оставил ни малейших сомнений насчёт прозрачной «классичности» своих намерений. После скандальной премьеры балета «Парад», Сати решил нанести очередной удар по стереотипам, радикально сменить стиль и сбить всех с толку, представив миру некое «принципиально новое» произведение.[6]:389-390 Ещё до начала работы над музыкальным текстом драмы «Сократ» он говорит о сочинении «белом & чистом как Античность».[6]:353 А спустя ещё год высказывается ещё более определённо:

Я сейчас работаю над «Сократом» для княгини де Полиньяк. На этот раз мой соавтор… — …Платон, не Кокто. Неплохая мена, однако. <…> Это не русское, разумеется — совсем; и не персидское, и не азиатское, и любое другое не больше того. Это — новое. Позволю себе сказать.
Здесь возврат к классической простоте, но с современной чувствительностью. Я обязан этим возвращением — в хорошем смысле Браку — и моим друзьям «кубистам». И да будут они трижды благословенны![6]:389-390

Эрик Сати, из письма Анри Прюньеру, 3 апреля 1918

Основываясь на этом замечании Сати, а также на характере музыки симфонической драмы «Сократ», один из крупнейших исследователей творчества Сати, Орнелла Вольта делает однозначный вывод: «примечательна декларация намерений <Сати> по отношению к „Сократу“, описанная как „возвращение к классической простоте в сочетании с современной чувственностью“, которой он обязан „своим друзьям кубистам“». И в самом деле, начиная с «Сократа», он даёт рождение новому направлению: музыкальному неоклассицизму, который получит своё развитие позднее, в промежутке между двумя войнами.[4]:1047

Удивительным образом задуманная Эриком Сати как «прорыв», прецедент и прежде неслыханное произведение, симфоническая драма «Сократ» и в самом деле стала таковой, превратившись в ещё один знак его собственной «предтечи» и очередной прорыв в чередующихся музыкальных стилях начала ХХ века.[комм. 5] Только спустя десяток лет это направление в музыке, поддержанное и продолженное, прежде всего, Стравинским, получит окончательное выражение под именем «неоклассицизма».[5] И только длительная невключённость персоны Эрика Сати в систему профессиональной музыкальной культуры не позволяла специалистам своевременно оценить смысл и характер его очередного открытия.

Напишите отзыв о статье "Сократ (Сати)"

Комментарии

  1. Жанровое определение «симфоническая драма», которое Эрик Сати дал своему творению, тем не менее, не должно никого вводить в заблуждение. В «Сократе» нет ровным счётом ничего характерного для «драмы» в её привычном понимании. Скорее, даже наоборот. Дав такое определение своему произведению, Эрик Сати всеми силами старался избежать даже малейшего намёка на внутреннюю конфликтность или борьбу. И это было одной из существенных частей его замысла.
  2. С точки зрения традиционного или профессионального взгляда на музыкальные жанры, музыкальную драму «Сократ» можно было бы назвать, скорее, камерной (светской) кантатой для оркестра и четырёх женских голосов.
  3. В марте и июне 1918 года Жанна Батори исполнила «Сократа» не полностью. Впрочем, для понимания духа и стиля этого произведения вполне достаточно и небольшого фрагмента, настолько в едином ключе оно выдержано от начала и до конца.
  4. Винаретта Зингер (княгина Эдмон де Полиньяк) заказала Эрику Сати не драму «Сократ», разумеется, а некое произведение по выбору автора. Он и решил, что будет писать «симфоническую драму» по текстам Платона. Заказ поступил от княгини в начале осени 1916 года. Именно в это время Сати плотно работал над эскизами балета «Парад» и вынужден был активно участвовать в «придворных» интригах вокруг Дягилева и его труппы, чтобы балет всё-таки состоялся. Именно этим и объясняется задержка в работе над «Сократом». Комментарий по поводу происхождения княгини Эдмон де Полиньяк (урождённой Винаретты Зингер) я напишу позже.
  5. Ради справдливости следует отметить, что это далеко не первое опережение или открытие в стилях, за что Эрик Сати получил у своих современников (немало раздражавшее его) прозвище «предтечи» (фр. Précurseur). С конца 1880-х годов, последовательно (и параллельно) Сати становился предтечей и родоначальником таких музыкальных течений, как импрессионизм, примитивизм, конструктивизм, неоклассицизм и минимализм (список не полный).

Источники

  1. Templier P.-D. «Erik Satie». — Paris: Les éditions Rieder, 1932. 102 p., — стр. 83
  2. Myers R. «Erik Satie». — P.: Gallimard, 1959. 200 p., — стр. 71
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 Филенко Г. «Французская музыка первой половины ХХ века». — Л.: Музыка, 1983. — 232 с.
  4. 1 2 3 4 Erik Satie. «Correspondance presque complete» (перевод: Юрий Ханон). — Paris: Fayard / Imec,, 2000. — Т. 1. — 1260 с. — 10 000 экз. — ISBN 2 213 60674 9.
  5. 1 2 Юрий Ханон. «Эрик Сати. Список сочинений почти полный». Часть третья: [wikitranslators.org/wiki/%D0%AD%D1%80%D0%B8%D0%BA_%D0%A1%D0%B0%D1%82%D0%B8/%D0%A1%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%BE%D0%BA_%D1%81%D0%BE%D1%87%D0%B8%D0%BD%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B9_%D0%BF%D0%BE%D1%87%D1%82%D0%B8_%D0%BF%D0%BE%D0%BB%D0%BD%D1%8B%D0%B9/%D0%A7%D0%B0%D1%81%D1%82%D1%8C_%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%82%D1%8C%D1%8F 1914-1924 год]
  6. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 Эрик Сати, Юрий Ханон. «Воспоминания задним числом». — СПб.: Центр средней музыки & Лики России, 2010. — 682 с. — ISBN 978-5-87417-338-8.
  7. 1 2 Шнеерсон Г.М. «Французская музыка XX века». — М.: Музыка, 1964. — С. 192-193.
  8. Юрий Ханон: «Эрик-Альфред-Лесли, совершенно новая глава» (во всех смыслах), «Ле журналь де Санкт-Петербург» № 4 — 1992 г., стр.7
  9. Ramsay Burt. «Alien bodies: Representations of Modernity, 'Race' and Nation in Early Modern Dance». — Taylor & Francis, 2003. — 240 с. — ISBN 9780203006238.
  10. Жан Кокто. «Петух и Арлекин» Заметки вокруг музыки.. — М.: Прест, 2000. — 224 с.
  11. Стравинский И. Ф., «Диалоги». — Л.: Музыка, 1971 г. — стр. 100.
  12. Paul Collaer. «La Mesique Moderne», pp.156-157

Литература

  • Г.М.Шнеерсон. «Французская музыка XX века». — М., 1964, 2-е изд. 1970.
  • Эрик Сати, Юрий Ханон. «Воспоминания задним числом». — СПб.: Центр Средней Музыки & издательство Лики России, 2010. — 682 с. — ISBN 978-5-87417-338-8.
  • Richard H. Axsom. „Parade“, Cubism as theater. — New York: Garland Pub., 1979. — ISBN 9780824039509.
  • Jean Cocteau. Еrik Satie. — Liège, 1957.
  • Anne Rey. Satie. — Paris: Éditions du Seuil, 1995.
  • Erik Satie. Ecrits. — Paris: Champ libre, 1977.
  • Erik Satie. «Correspondance presque complete». — Paris: Fayard & Institut mémoires de l'édition contemporaine, 2000.

См. также

Ссылки

  • Юрий Ханон: [khanograf.ru/arte/Сократ_(Эрик_Сати) « Сократ Сократа » (историко-психологическое эссе)]
  • Юрий Ханон: [r00038pq.bget.ru/arte/Сократ,_артефакты_(Эрик_Сати)‏‎ « Сократ » Эрика Сати в цитатах и артефактах]

Отрывок, характеризующий Сократ (Сати)

– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…