Самосуд

Самосу́д — незаконная расправа с действительным или предполагаемым преступником, без обращения к государственным органам. Самосуд отличается от обычной мести тем, что при мести расправу над обидчиком осуществляет сама жертва или близкие ей люди, самосуд же могут учинить и посторонние, стремясь таким образом обеспечить справедливость в их понимании и предотвратить потенциальную угрозу интересам общества.

Самосуды в России

А.Куницын писал, что в Новгородской республике законы допускали употребление частной силы, самосуда, не только для защиты прав, но и для отмщения за обиду. Однако выдача преступника обиженному или его родственникам служила прекращению самосуда, так как совершалась по судебному приговору, при этом убийство обидчика не допускалось.

Самосудная расправа с ворами (особенно конокрадами) и поджигателями была нормой в российских деревнях. Решение о самосуде принималось, как правило, на сходе домохозяевами 35—40 лет во главе со старостой. Этот «приговор» выносился втайне от властей, чтобы они не помешали расправе. Крестьяне были убеждены в своём праве на самосуд, и при таких расправах они не считали убийство грехом. Убитого самосудом община хоронила, при этом зачисляя его в список пропавших без вести. Власти пытались расследовать факты самосудов, ставшие им известными, однако все усилия полиции, как правило, были безрезультатны. Те немногие дела, которые доходили до суда, заканчивались оправдательным приговором, который выносили присяжные из крестьян.

Также к крестьянскому самосуду можно отнести расправу за нарушение сексуальных норм. Например, «гулящим девкам» отрезали косу, мазали ворота дёгтем, завязывали рубаху на голове и по пояс голыми гоняли по селу. Замужних женщин, уличенных в прелюбодеянии, жестоко избивал муж, затем их публично запрягали в оглобли или привязывали к телеге, водили по улице, избивая кнутом.

Помимо этого нередки были расправы над предполагаемыми колдунами и колдуньями, особенно во время эпидемии или массового голода.

Самосуд особенно был распространён в Сибири, где официальная власть была достаточно слабой.

Самосуды в России стали массовым явлением после Февральской революции 1917 года, когда полиция была ликвидирована, а созданная милиция не справлялась со всплеском преступности.

За время революции насчитывается уже до 10 тысяч «самосудов». Вот как судит демократия своих грешников: около Александровского рынка поймали вора, толпа немедленно избила его и устроила голосование: какой смертью казнить вора: утопить или застрелить? Решили утопить и бросили человека в ледяную воду. Но он кое-как выплыл и вылез на берег, тогда один из толпы подошел к нему и застрелил его.

Средние века нашей истории были эпохой отвратительной жестокости, но и тогда, если преступник, приговорённый судом к смертной казни, срывался с виселицы — его оставляли жить.

Как влияют самосуды на подрастающее поколение?

Солдаты ведут топить в Мойке до полусмерти избитого вора, он весь облит кровью, его лицо совершенно разбито, один глаз вытек. Его сопровождает толпа детей; потом некоторые из них возвращаются с Мойки и, подпрыгивая на одной ноге, весело кричат:

— Потопили, утопили!…

…Уничтожив именем пролетариата старые суды, гг. народные комиссары этим самым укрепили в сознании «улицы» её право на «самосуд», — звериное право. И раньше, до революции, наша улица любила бить, предаваясь этому мерзкому «спорту» с наслаждением. Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас, на Руси. «Дать в морду», «под душу», «под микитки», «под девятое ребро», «намылить шею», «накостылять затылок», «пустить из носу юшку» — все это наши русские милые забавы. Этим — хвастаются. Люди слишком привыкли к тому, что их «с измала походя бьют», — бьют родители, хозяева, била полиция.

И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются своим «правом» с явным сладострастием, с невероятной жестокостью. Уличные «самосуды» стали ежедневным «бытовым явлением», и надо помнить, что каждый из них всё более и более расширяет, углубляет тупую, болезненную жестокость толпы.

Рабочий Костин пытался защитить избиваемых, — его тоже убили. Нет сомнения, что изобьют всякого, кто решится протестовать против «самосуда» улицы.

Нужно ли говорить о том, что «самосуды» никого не устрашают, что уличные грабежи и воровство становятся всё нахальнее?

— Максим Горький «[gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-376-1.htm Несвоевременные мысли]»

Самосуд в США

На Диком Западе США самосуд принял форму виджилантизма (от англ. vigilance committees — комитеты бдительности). Первые из них появились в лагерях старателей в Калифорнии во время золотой лихорадки 1848 года. При слабости государственной власти в Калифорнии старателям пришлось самим бороться с грабежом и насилием. Созданные ими комитеты бдительности ловили преступников и самостоятельно вершили правосудие: созывался суд присяжных, который рассматривал дело и выносил решение. Иногда в таком народном суде участвовало всё население поселка. За убийство и кражу лошади полагалось повешение, за мелкие преступления — порка, или изгнание. Приговор тут же приводился в исполнение. Это оказывало устрашающее влияние. Мать философа Дж. Ройса, приехавшая в 1849 г. с семьёй в Калифорнию, вспоминала, что после того как повесили трёх воров, грабежи прекратились: старатели могли оставлять добытое золото даже у дороги, не боясь кражи.

В 1851 году, через восемь месяцев после избрания органов самоуправления Сан-Франциско, они и полиция были поражены коррупцией, а преступления оставались безнаказанными. Горожане, организовали «комитет бдительности», по решению которого один из воров был тут же повешен. Затем комитет организовал новые выборы мэра‚ прокурора‚ судебного пристава, после чего принял решение о самороспуске. Второй комитет, в котором состояло до 700 человек, сначала приговорил к смерти вора, который был казнён на площади, а затем арестовал ещё 90 человек по подозрению в поджогах, грабежах, убийствах. Из них трое были повешены, один выпорот, 15 высланы, 41 освобождён, 15 переданы обычному суду. В 1856 году эти события повторились, и губернатор Калифорнии обратился за военной помощью к президенту Ф.Пирсу, но тот отказал в помощи, таким образом поддержав «комитет бдительности».

Возникновение линчевания как систематической практики относится к концу 1860-х годов, когда после поражения в Гражданской войне Юг США подвергся военной оккупации Севера; земли подвергались массовой скупке со стороны северных дельцов, т. н. карпетбеггеров, а чернокожее население, объявленное в ходе войны совершенно свободным от рабства, мстило своим бывшим хозяевам. Для борьбы с северными оккупантами и особенно освободившимися неграми была учреждена тайная организация Ку-Клукс-Клан, члены которой широко практиковали бессудные убийства.

За подозрение в каких-либо преступлениях против общего закона (убийство, грабёж, изнасилование белых), законов Джима Кроу или неписаных правил поведения негр мог подвергнуться линчеванию; часто обвинение в убийстве или изнасиловании могло быть просто предлогом, чтобы избавиться от неугодного человека. Линчеванию подвергались и участники забастовок, негры-фермеры (с целью присвоить их участок) и другие лица, угрожавшие экономическим интересам белого большинства.

Наряду с неграми, хотя и гораздо реже, линчеванию подвергались и белые англо-американцы, а также другие меньшинства, прежде всего итальянцы (по подозрению в сотрудничестве с мафией), евреи, англоязычные католики.

Линчевание осуществлялось обычно через повешение, однако могло сопровождаться пытками или осуществляться путём сожжения заживо. Нередко в суде Линча участвовали не просто неорганизованные толпы, а законные судьи, мэры небольших городов, шерифы; о месте и времени линчевания сообщалось заранее, как при законной казни, туда являлись фотографы, иногда устраивались шоу, как в цирке.

Солдатский и матросский самосуд

Разновидность самосуда, распространённая в военное время, а также во время военных переворотов, революций и гражданских войн. Заключается в самовольном отправлении правосудия рядовым и сержантским составом вооружённых сил. По объективным причинам чаще всего выражается в расстрелах на месте и расправах над офицерами.

В истории

В российской истории известны случаи массового солдатского самосуда над офицерами, ещё с XVIII века, когда в Российской императорской армии состояло множество наёмных офицеров-иностранцев, относившихся к русскому солдату как к «пушечному мясу», и в ходе битвы при Нарве, после ряда ошибок и грубых просчётов командования, стоивших русским больших потерь, над некоторыми из них солдаты совершили самосуд.. Высшей точки развал дисциплины в полках достиг во время мятежа в лагере под Выборгом 6 июня 1742 года. С трудом правительству удалось вернуть контроль над гвардией.

Последние случаи массового солдатского самосуда над офицерами имели место во время событий, последовавших за Февральской революцией, а затем Октябрьской революцией:

Отменялось титулование и отдание чести, солдатам разрешалось не только отстранять от командования офицеров, но даже и физически устранять неугодных. Создавались солдатские комитеты, которые вмешивались в распоряжения военачальников. Приказы стали делиться на боевые и небоевые. Какой-нибудь мальчишка, окончивший четырёхмесячные курсы прапорщиков, или просто рядовой солдат рассуждал, нужно или нет то или иное учение, и достаточно было, чтобы он на митинге заявил, что оно ведет к старому режиму, как часть на занятие не выходила, и тут же начинались эксцессы — от грубых оскорблений до убийства командиров. И всё сходило с рук, никто не наказывался.

Случаи самосуда имели место во время Великой Отечественной войны по отношению к офицерам, подозреваемым в измене (зачастую далеко небезосновательно) и в Ограниченном контингенте советских войск в Афганистане во время Афганской войны по отношению к трусам и мародёрам.

Отношение властей

Отношение советской власти, в первые годы её становления, к солдатским самосудам в целом было толерантным, однако, в случаях когда солдаты и матросы «опережали» государственное правосудие, и расстреливали высокопоставленных чиновников старого режима, для которых новой властью были уготованы показательные судебные процессы — следовала реакция. Так, например, когда В. И. Ленин узнал о самосуде матросов над министрами Временного правительства Кокошкиным и Шингаревым, он предписывал Народному комиссариату юстиции: «Я только что получил донесение, что сегодня ночью матросы пришли в Мариинскую больницу и убили Шингарева и Кокошкина. Предписываю немедленно: во-первых, начать строжайшее следствие; во-вторых, арестовать виновных в убийстве матросов.» В течение нескольких дней комиссии удаётся установить личности всех участников убийства, и арестовать восьмерых человек, однако наказания убийцы и подстрекатели к убийству так и не понесли.

Случаи самосуда над офицерами за рубежом

• 1704 — Гохштедтское сражение: После победы англичан майор 15-го пехотного полка был застрелен в голову одним из своих подчинённых.
• 1815 — Битва при Катр-Бра: Командир 92-го пехотного полка был застрелен подчинённым, который накануне был подвергнут телесному наказанию по его приказу.
• Война во Вьетнаме: Лейтенант Уильям Келли младший (впоследствии осуждённый за уничтожение мирных жителей) был приговорён своими солдатами к казни (но так и не казнён) за то что подверг их жизни необоснованной опасности, в результате чего один солдат погиб.

Офицерский самосуд

Офицерский самосуд — разновидность самосуда, распространённая главным образом во время военных переворотов, революций и гражданских войн, как в военное время, так и в мирное время. Заключается в самовольном отправлении правосудия офицерским составом вооружённых сил. Объектом офицерского самосуда, зачастую, выступают отношения, возникающие вокруг воинской дисциплины, соответственно, лицами, против которых направлен офицерский самосуд, становятся злостные нарушители воинской дисциплины, либо лица, так или иначе посягающие на авторитет командира и основные армейские принципы.

Корни офицерского самосуда

Основные установки офицерского самосуда, как превышения уставных полномочий для поддержания дисциплины и репутации командира, закладываются в будущих офицерах ещё в подростковом возрасте, когда те, ещё только учатся в кадетских корпусах. Так, военный историк Андрей Медардович Зайончковский вспоминает из своего собственного кадетского быта середины XIX века: Кадетский самосуд имел большое значение, и им особенно строго карались трусость, выдача товарища, жалоба начальству, невыносливость и т. п. Применяемые же в корпусах наказания могли только способствовать ещё большему ожесточению кадетских нравов, и, как следствие, ещё более суровому самосуду.

Из истории

В отечественной истории, единственным беспрецедентным периодом массовых офицерских самосудов над солдатами, уголовными и революционными элементами, стал период Октябрьской революции, когда большая часть офицерского корпуса фактически была вынуждена вступить в борьбу за своё существование.

Организации офицерской самообороны

Террор порождал ответный террор. «Белый» офицерский самосуд над «распоясавшейся солдатнёй» стал ответом на «Красный» солдатский самосуд над «ненавистным офицерьём», и сейчас представляется затруднительным сказать какой из них был более кровавым и унёс больше жизней. Как вспоминает Антон Иванович Деникин, в годы революционных преобразований по всей Российской империи, на почве растерянности власти на местах выросло такое явление, не сродное вообще военной среде и до сих пор совершенно не освещенное, как организация тайных офицерских обществ — не для каких-либо политических целей, а попросту для самозащиты.

Офицерские патрули

В первые месяцы после Октябрьской революции распространённым явлением были офицерские патрули в крупных городах Российской империи, которые в ходе своих рейдов просто расстреливали каждого, кто вызывал у них подозрения, в том числе и себе подобных — офицеров и нижних чинов, заподозренных в связях с большевиками. По этому поводу, категорически негативно отзывался известный своей толерантной позицией политический деятель Василий Шульгин. Так, после расстрела в Одессе деникинским офицерским патрулём начальника деникинской же контрразведки полковника Кирпичникова, который был расстрелян ими целенаправленно, Шульгин писал:

Производить самосуд — значит отрицать суд. Отрицать суд — значит отрицать власть. Отрицать власть — значит отрицать самих себя. Так оно, конечно, и было. Этим убийством белые пошли против белых понятий.

— В. Шульгин «1920 год»

См. также: Суд офицерской чести

Отражение в культуре

• В фильме Стэнли Кубрика «Цельнометаллическая оболочка» один из призывников, подвергнутых муштре, оскорблениям и коллективной ответственности, расстреливает сержанта, приставленного к новобранцам для их обучения, и кончает жизнь самоубийством.

См. также

• Вигиланты
• Самоуправство
• Месть
• Кровная месть
• Тёмная
• Фрэггинг

Отрывок, характеризующий Самосуд

Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.