Соловьёв, Николай Иванович

Николай Иванович Соловьёв
Род деятельности:	врач, литературный критик
Годы творчества:	1860—1870 гг.
Язык произведений:	русский

Никола́й Ива́нович Соловьёв (17 августа (30 августа) 1831 — 1 января (13 января) 1874) — русский консервативный литературный критик, близкий течению почвенничества, сотрудник Ф. М. Достоевского по журналу «Эпоха» и его единомышленник, член литературного кружка братьев Достоевских, врач, журналист по санитарно-гигиеническим вопросам.

Биография

Николай Иванович Соловьёв в начале 1850-х годов поступил в Казанский университет, после чего вскоре перевёлся на медицинский факультет Киевского университета, который окончил в 1855 году. В Крымскую войну служил военным врачом в нескольких полках и госпиталях. С 1861 года Соловьёв работал в Брянском арсенале. Но лишь в 1864 году он начал активное сотрудничество в журнале и Ф. М. Достоевского «Эпоха». В начале августа Соловьёв обратился с письмом к Ф. М. Достоевскому со следующей просьбой: «Прошу покорнейше редакцию просмотреть и, если найдёт годным, напечатать сочинение моё под названием „Теория безобразия“. Н. Соловьёв. Адрес мой: Врачу Арсенала Николаю Ивановичу Соловьёву. В г. Брянск».

Его приходу в редакцию предшествовала смерть 10 июля (22 июля) 1864 редактора журнала Михаила Достоевского. Журнал «Эпоха» выходил с опозданием: в начале августа Фёдор Достоевский готовил выход июльской книги журнала. В ней и была напечатана первая печатная работа критика, а Николай Соловьёв получил любезное приглашение от Ф. М. Достоевского стать постоянным сотрудником «Эпохи». 1 октября ему был выслан гонорар за его статью, и вскоре Соловьёв переехал в Санкт-Петербург. В связи со смертью 25 сентября (7 октября) Аполлона Григорьева Н. И. Соловьёв наряду с Н. Н. Страховым стал ведущим критиком этого «почвеннического» журнала. После закрытия «Эпохи» в феврале 1865 года Соловьёв принимал участие в работе журнала А. А. Краевского «Отечественные записки» (редакция С. С. Дудышкина). Сотрудничество с Дудышкиным продолжалось до 1866 года.

В 1867 году критик перешёл в журнал «Всемирный труд», где заведовал критическим отделом этого ежемесячника. В качестве одного из ведущих сотрудников журнала он привлекал во «Всемирный труд» наиболее значительных прозаиков, в частности, он пытался добиться сотрудничества Н. С. Лескова, для чего безуспешно уговаривал писателя перекупить из «Отечественных записок» А. А. Краевского лесковскую романическую хронику «Чающие движения воды» — будущих «Соборян». Критику также принадлежит статья о творчестве Н. С. Лескова и В. В. Крестовского «Два романиста» в журнале «Всемирный труд».

В 1869 году публикации критика начали появляться в журнале М. Н. Каткова «Русский вестник». Большинство своих критических статей Н. И. Соловьёв собрал и издал в виде трёхтомника под заглавием «Искусство и жизнь» в издании С. П. Анненкова. Издание выходило в 1869—1870 гг. небольшими брошюрами, отдельные выпуски имели собственные заголовки «Милль, Конт и Бокль о женском вопросе», «Суета сует» и так далее. В 1870 году он пытался также заручиться разрешением на издание газеты «Молва», но безуспешно. В следующем году Соловьёв стал активным сотрудником славянофильского журнала С. А. Юрьева «Беседа».

В начале 1870-х годов Н. И. Соловьёв практически прекратил литературно-критическую деятельность и занялся разработкой вопросов, связанных с народной медициной и общественной гигиеной. Первая статья на эту тему «Петербург и Москва в санитарном отношении» появилась в журнале «Русский вестник», 1871, № 3. За первой статьёй последовали другие работы: «Оздоровление сёл и городов», «Московский военно-медицинский округ в санитарном отношении» и др. Николай Иванович обосновался в Москве и до самой смерти являлся деятельным сотрудником консервативных изданий М. Н. Каткова «Русский вестник» и «Московские ведомости», а также «Беседы» и «Московской медицинской газеты». В этой газете почти все передовые статьи, как сообщает «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона», принадлежали ему.

Перед смертью Николай Иванович несмотря на стеснённые денежные обстоятельства осуществил научную поездку с целью описания санитарного состояния Европейской России на карте страны. Ему удалось успеть описать лишь Москву и Подмосковье. Последний большой труд врача-гигиениста так и назывался: «Санитарная карта Московского военного округа и г. Москвы». Эта работа была представлена им на казанском съезде естествоиспытателей 1873 года.

Николай Иванович умер от инсульта головного мозга в возрасте 42 лет в Москве в состоянии крайней бедности. Похоронен на Новодевичьем кладбище города Москвы.

Внешние изображения
	[novodevichiynecropol.narod.ru/solovyov_ni.jpg Надгробие Н. И. Соловьёва на Новодевичьем кладбище]

Исследователи Достоевского на основании записных книжек писателя предполагают петербургский адрес проживания Н. И. Соловьёва: ул. Сергиевская, № 32, дом Рейнеке.

После смерти Соловьёва осталась его вдова с детьми. А. В. Никитенко в своём «Дневнике» писал, что Николай Иванович имел двух братьев, «оба отчаянные нигилисты, с которыми он поэтому находится в сильнейшей вражде».

Н. И. Соловьёв в русской литературе и критике

Биографы отмечают, что в своих многочисленных статьях в «Отечественных записках» середины 1860-х годов, в «Эпохе», во «Всемирном труде», в «Русском вестнике», в авторском трёхтомнике «Искусство и жизнь» («Родство и кипучие страсти. Критика романа Гончарова „Обрыв“») литературный критик проявил себя сторонником «эстетического» направления в литературе и ниспровергателем идей «реальной критики» Н. Г. Чернышевского, Д. И. Писарева, В. А. Зайцева и других. Эстетику Чернышевского Соловьёв назвал «теорией отрицания искусства», «антиэстетическим направлением», «теорией безобразия». Он сожалел о влиянии эстетики Чернышевского на статьи Н. А. Добролюбова. Недостаточно талантливые, по мнению ЭСБЕ, литературно-критические статьи Н. И. Соловьёва успеха у читателей не имели.

«Русский биографический словарь» А. А. Половцова наоборот сообщает, что «статьи Соловьёва по литературным вопросам стоят значительно выше его статей по общественным вопросам. Пользуясь своим медицинским образованием, Соловьёв очень часто уличал своих противников в поверхностном знакомстве с естественными науками, на которые так любили они ссылаться, и тем подрывал кажущуюся стройность и логичность их статей… Работы Соловьёва в своё время наделали много шума и вызвали на него множество крайне резких нареканий со стороны критики». В своих статьях по эстетике Н. И. Соловьёв проявил себя сторонником эстетических идей Виссариона Белинского периода увлечения немецкой идеалистической философией. Эти взгляды Белинского позднее усвоили критики Аполлон Григорьев, Александр Дружинин, Василий Боткин, заложившие фундамент направления в русской литературной критике и эстетике, получившее название «искусство для искусства» или «чистое искусство».

Примечание Ф. М. Достоевского к статье Н. Соловьёва «Теория безобразия»

С удовольствием печатаем эту статью (из губернии), хоть и не во всём согласны с её почтенным автором. Но не согласны мы, говоря относительно, только в мелочах, например в некоторых суждениях его о наших современных литераторах и проч., но главная, основная идея его совершенно разделяется нами. Нам особенно приятно указать читателям на твёрдый, искренний и благородный тон этой статьи; так может выражаться только твёрдое убеждение и искреннее желание добра

Статья эта до крайности наивна — не можем этого не заметить. Принимать сколько-нибудь за серьёзное некоторые мнения эксцентрического, хотя и уважаемого нами, талантливого г-на Писарева и совершенно уже странные мнения г-на Зайцева — положительно невозможно. Никто не виноват, что эти господа не знают азбуки во многом из того, о чём они берутся судить… Но несмотря на эту странную наивность, или, лучше сказать, может быть, через эту-то именно наивность, — статья г-на Соловьёва нам особенно симпатична. Слышен голос свежий, голос далёкий от литературных сплетен и от всей этой литературной каши. Это голос самого общества, голос тех всех, которые уж, конечно, имеют право иметь о нас своё мнение… Мы помещаем статью г-на Соловьёва почти без изменений и просим его сотрудничества.

Приветствие Достоевского, открывшее Николаю Соловьёву путь в литературу

В борьбе со взглядами на эстетику революционеров-шестидесятников Соловьёв даже превзошёл своего предшественника А. В. Дружинина: «Идеи морали неразрывно связаны с идеями красоты, этика — с эстетикой; нравственное чувство есть не что иное как чувство эстетическое, применённое только к действительной жизни». Исходя из этого принципа Соловьёв отрицал как безжизненный реализм литературных произведений шестидесятников, так и оторванную от жизни идеализацию действительности. Критик настаивал на том, чтобы искусство было цельным художественным отображением бытия, лишённым идеологических пристрастий, тенденциозности и политической предвзятости. Вместе с тем «Русский биографический словарь» также указывает, что и статьи Соловьёва по общественной гигиене весьма ценны, поскольку Соловьёв обладал значительной теоретической подготовкой, соединённой с большой наблюдательностью практика.

В своей дебютной статье «Теория безобразия», направленной против взглядов Д. И. Писарева и В. А. Зайцева, Николай Иванович писал, что публицисты «Русского слова» стремятся отнять у человечества идеалы красоты и нравственности, после чего останется лишь «безобразие». При этом критик апеллировал к современным научным теориям, ссылаясь на мнение Чарльза Дарвина, Томаса Бокля, Карла Риттера и Адольфа Кетле. По мнению Соловьёва, искусство является естественным продолжением природы, современные научные открытия не отвергли «исторического прогресса и изменяемости». Искусство, по утверждению критика, призвано «исследовать эту изменяемость и разнообразие» человеческих характеров. Науке Соловьёв предоставляет исследование лишь физиологических процессов: «Наука в этом хаосе ничего не может объяснить, кроме физиологической сущности явлений. Группировать же и улавливать эти явления и определить их жизненный смысл может только искусство. Оно только даёт нам средство к высшему уразумению жизни».

В ответ на это Д. И. Писарев возражал автору «Теории безобразия»: «Я решительно не верю, чтобы эти искусства каким бы то ни было образом содействовали умственному или нравственному совершенствованию человечества». Критик не без иронии вопрошал Н. И. Соловьёва и подобных ему критиков: «А уж каким образом Моцарт и Фанни Эльслер, Тальма и Рубини ухитрились бы пристроить свои великие дарования к какому-нибудь разумному делу, этого я даже и представить себе не умею. Пусть помогут мне в этом затруднительном обстоятельстве эстетики „Эпохи“ и „Библиотеки для чтения“». Критик журнала «Современник» М. А. Антонович осуждал не столько взгляды самого Соловьёва, сколько его роль в журнале Достоевского. Мимоходом назвав статью «Теория безобразия» «мизерной и слабой во всех отношениях», Антонович обрушился на редакцию «Эпохи» за то, что она готова печатать у себя статьи своих сотрудников, которые сама же считает до крайности слабыми и наивными, лишь бы они соответствовали провозглашённой редакцией теории почвенничества.

Вторая статья критика, «Теория пользы и выгоды», помещённая в ноябрьском номере журнала «Эпоха», продолжила борьбу Соловьёва с критиками журнала «Русское слово». Аргумент Д. И. Писарева Н. И. Соловьёв парировал ниспровержением основной писаревской идеи — идеи «пользы». Он говорил так: «Польза не может быть целью человеческой деятельности», поскольку одним «насущным и настоящим» человек, будучи существом историческим, существовать не может. Для Соловьёва вся теория «пользы» — это беспросветный «нигилизм» и бесплодный «утилитаризм». Если думать только о хлебе немедленном, то задачи пролетариата (ваши задачи по преимуществу…) останутся неразрешёнными («Эпоха», 1864, ноябрь, стр. 2). В этой статье Соловьёв коснулся также писаревских мнений по «женскому вопросу». Он возражал Писареву тем, что женщина в принципе не может «желать и чувствовать как Базаров» в силу того, что «любовь обходится ей дороже, чем мужчине» («Эпоха», 1864, ноябрь, стр. 4).

Эту мысль критик впоследствии повторил неоднократно. Идея о том, что беззаветно любящая женщина тем не менее вынуждена думать о беременности, воспитании детей, репутации и т. п., что ставило её в особое положение, не рассматриваемое этикой шестидесятничества, явилась камнем преткновения в споре Соловьёва с радикальными критиками. Ещё в «Теории безобразия» критик писал, что совсем неслучайным выглядит в романах с «современной целью» тот факт, что главные герои всегда бездетны, наличие детей заметно осложнило бы развитие «прогрессивной» авторской идеи. Современникам было понятно, что удар нанесён был в первую очередь по роману Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Наиболее полное развитие взглядов Соловьёва на «женский вопрос» нашло своё отражение в статье «Женщинам» («Эпоха», 1864, декабрь). В этой статье он вновь утверждал, что эмансипация женщины в том понимании, которое вкладывали в это понятие шестидесятники, невозможна. В ней снова иронически разбирался роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?».

Статья «Женщинам» более других запомнилась Ф. М. Достоевскому. Борьба с утилитаризмом и с женской эмансипацией, провозглашаемой радикалами-шестидесятниками, была созвучна и его устремлениям. В 1873 году он писал о статье Соловьёва в «Дневнике писателя»: «В одном из самых последних № прекратившегося в то время журнала „Эпоха“ (чуть ли не в самом последнем) была помещена большая критическая статья о знаменитом романе Чернышевского „Что делать?“. Эта статья замечательная и принадлежит известному перу». Совсем иного мнения об этой статье был Д. И. Писарев.

Соловьёв и Писарев

Известный публицист-шестидесятник в журнале «Русское слово» подверг уничижительной критике взгляды Николая Соловьёва. В первый раз в статье «Роман кисейной девушки» («Русское слово», 1865, № 1) он лишь вскользь упомянул Соловьёва, назвав «одним из новейших мудрецов „Эпохи“, попавшим в эту журнальную богадельню». В следующем, февральском, номере «Русского слова» в статье «Сердитое бессилие», Писарев дал волю своему полемическому темпераменту: «…г. Николай Соловьёв, начавший с недавнего времени украшать своими статьями критический отдел „Эпохи“. Невинность и простодушие этого писателя сквозят в каждой его строке. А между тем в каждой из этих невинных и бессвязных строк притаилась — незаметная для простодушного автора, но очевидная для внимательного читателя — злокачественная инсинуация».

В мартовской полемической статье 1865 года «Прогулка по садам российской словесности» в журнале «Русское слово» Писарев уже в довольно грубой форме свёл счёты с Соловьёвым, который, по его мнению, избрал Писарева исключительной мишенью своей критической деятельности. В частности, в статье «Теория безобразия» Соловьёв упрекал Писарева за его советы М. Е. Салтыкову-Щедрину «популяризировать чужие идеи»: «Что за странная замашка уговаривать идти по проложенной дорожке. Переводить, компилировать, извлекать — экая диковинка! Около этого и без того вертится деятельность многих учёных, которые проявляют свою учёность одними переводами. Самостоятельной деятельности, а не пережёвывание до тошноты Бокля, Льюиса и Дарвина — вот чего нам нужно» («Эпоха», 1864, июль, стр. 12).

Писарев отвечал так: «Другой писатель „Эпохи“, г. Николай Соловьёв, взявший себе за правило сокрушаться и скрежетать зубами по поводу каждой из моих критических статей, далеко превосходит г. Аверкиева в деле несообразительности».

Писарев начал с меткого наблюдения над одним парадоксом идейной борьбы сторонников материализма и идеализма, заключавшегося в том, что в журнальных баталиях середины 1860-х годов сторонниками «чистого искусства», философского идеализма и религии нередко выступали учёные-естественники — Н. И. Соловьёв, Д. В. Аверкиев, Н. Н. Страхов и другие, в то время как журналисты-гуманитарии Д. И. Писарев, Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов были наиболее решительными приверженцами материалистического взгляда на природу человечества: «Как только г. Григорьев почувствовал в статьях г. Щапова струю естествознания, так, разумеется, он с негодованием отвернулся от этих статей, потому что он, как верный, но несчастный рыцарь мёртвой красавицы, ненавидел естественные науки по крайней мере так же сильно, как ненавидят их в настоящее время знаменитые русские натуралисты: Страхов, Игдев <И. Г. Долгомостьев>, Аверкиев и Николай Соловьёв».

Ирония Писарева по поводу знаменитости Соловьёва, Аверкиева и других сотрудников журнала Достоевских «Эпоха» была призвана лишь подчеркнуть отсталость мировоззренческих установок идейных противников Писарева, испытывавших неприязнь к современным материалистическим учениям, к популяризации естественнонаучных знаний в обществе. Писарев, следуя традиции Н. А. Добролюбова и Н. Г. Чернышевского, видел свой долг в защите демократической литературы от консервативной критики, а Николай Соловьёв считался наиболее активным противником революционно-демократической мысли.

Полемический пафос революционера-демократа преследовал цель подвергнуть остракизму ненавистного критика из враждебного лагеря

Чтобы дать читателю понятие о том, до каких размеров могут доходить человеческое тупоумие и человеческая бессовестность, я выпишу и разберу здесь некоторые рассуждения г. Соловьёва из его статьи «Женщинам», помещённой в декабрьской книжке «Эпохи» за прошлый год. Я должен признаться, что ничего подобного этой статье я никогда не встречал в печати. Читая одну фразу за другою, я решительно не мог отдать себе отчёта в том, каким образом отдельные мысли или, вернее, клочки отдельных мыслей связываются между собою в голове этого пегого критика. <…> В будущем г. Соловьёв предвидит ещё более ужасные вещи; «танцующие будут рассуждать о разных вопросах, а женский, быть может, и совсем порешат». Из всех этих воплей вы имеете полное право вывести то заключение, что в мукомольном заведении, которое из вежливости мы назовем головой г. Соловьёва, царствует невообразимый хаос: танцклассы смешиваются с женским вопросом; люди чиновные и учёные, отхватывающие канкан, оказываются эмансипаторами; камелии становятся рядом с женщинами, затронутыми литературою. <…> Вопрос поставлен просто и ясно: есть ли в русской литературе такие повести и такие критические статьи, которые оправдывают обольщение женщин и которые советуют соблазнителям бросать любовниц, когда они забеременеют? Г. Соловьёв говорит: есть. А я говорю, что таких повестей и критических статей в русской литературе никогда не было и нет до сих пор и что г. Соловьёв солгал самым бессовестным образом.

— Д. И. Писарев, «Прогулка по садам российской словесности», «Русское слово», 1865, март.

Соловьёв после критики Писарева

После нашумевшей статьи Писарева (Соловьёв не был исключительной целью писаревских обвинений, свою порцию полемических выпадов получил Н. С. Лесков, А. Н. Островский, покойный А. А. Григорьев, Д. В. Аверкиев и другие) мнение о бездарности Соловьёва-критика закрепилось на долгие годы. Свои негативные отзывы о критической деятельности Соловьёва, помимо Писарева, оставил «беспартийный» литератор Н. С. Лесков, писатели и критики-демократы В. А. Слепцов (он повторил инвективу Д. И. Писарева: Соловьёв «позволяет себе даже клеветать, приписывая другим такие мысли, каких эти другие никогда не высказывали»), Н. П. Огарёв, М. А. Антонович, П. Н. Ткачёв (Ткачёв зло вышучивал консервативное возмущение Соловьёва против зримых проявлений женской эмансипации: «стриженных нигилисток», «маскарадного кривляния» и «вакхических плясок» «новых женщин», «гермафродитов в юбке».

Некрасовский журнал «Отечественные записки» в 1871 году в анонимной рецензии (автор — М. Е. Салтыков-Щедрин) дал отрицательную оценку соловьёвской брошюры «Суета сует» — фрагмента сборника «Искусство и жизнь», несмотря на то, что Николай Соловьёв в своё время в статье «Теория безобразия» вступился за сатирика от нападок на него Д. И. Писарева: «Г-н Писарев с особой резкостью напал на Щедрина, называя его то поклонником чистого искусства, то человеком, пишущим для своего удовольствия. На него, говорит он, опирается симпатия молодёжи и потому нужно его уронить. Худо делает г-н Писарев. Щедрина менее всего можно назвать пишущим для собственного удовольствия; он был первый писатель, создавший деловую практическую литературу».

Иронию сатирика вызвало следующее рассуждение Соловьёва: "Жизнь нужно поправлять, а не перестраивать. Все формы её более или менее годны; их надо только улучшить, вдохнуть животворное начало красоты. И тогда только человек, оставляя свой рабочий пост, не разочаруется в жизни и из его души не вырвется под конец того горького восклицания, которое когда-то вырвалось из уст царя Соломона: «О суета сует, всяческая суета!» Салтыков-Щедрин снисходительно отнёсся к консервативно-утопическим сентенциям Николая Соловьёва. В ответ на соломонову мудрость Щедрин напомнил Соловьёву народную мудрость: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Критик радикального журнала «Дело» Н. В. Шелгунов в статье «Двоедушие эстетического консерватизма» (1870 г.) также выступил с критикой суждений Н. И. Соловьёва в рецензии на трёхтомник «Искусство и жизнь».

А. П. Чехов упоминал имя Соловьёва в юмористическом рассказе 1885 года «Симулянты», называя его петербургским гомеопатом. Комментатор Чехова Б. М. Громов не указывает причины для такой характеристики Николая Ивановича, и других сведений о занятий Соловьёва гомеопатией никто не сообщает.

Спустя годы мнение о бездарности Соловьёва повторили авторы «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона». В. Е. Чешихин, писавший о Н. И. Соловьёве в «Истории русской литературы XIX века» (1910), попытался дать критику более объективную оценку: «Очень верна и глубока мысль что искусство в неизмеримой сложности жизни улавливает закономерность явлений… В теоретических соображениях Соловьёва было, как видно, не мало верного, но суждения его об отдельных явлениях и писателях часто крайне поверхностны… и вот это отсутствие действительного критического чутья, конечно, вредило ему, так и другим противникам „нигилизма“ не менее, чем отсутствие более определённого общественно-политического воззрения, чем так сильны были Чернышевский и Добролюбов». В частности, Василий Чешихин упрекнул Николая Соловьёва в излишних нападках на творчество Н. Г. Помяловского и его «Очерки бурсы».

Соловьёв и Достоевский

Путь в литературные журналы медику Николаю Соловьёву открыл Фёдор Достоевский. Из своих 42-х лет Соловьёв отдал литературно-критической деятельности менее 10 лет, при том, что сотрудничество в журнале Достоевского длилось всего полгода. Соловьёвым было написано для «Эпохи» с июля 1864 по февраль 1865 года шесть статей: «Теория безобразия», «Теория пользы и выгоды», «Бесплодная плодовитость», «Женщинам», «Дети», «Разлад» («Критика критики»). Эти статьи использовались Достоевским в идейной борьбе с радикальными критиками журналов «Современник» и «Русское слово», использовались в то особенно трудное для него время, когда Ф. М. Достоевский стал фактически единственным редактором «Эпохи», лишившись брата М. М. Достоевского и своего ведущего критика Аполлона Григорьева. Достоевский вынужден был искать дополнительной поддержки для продолжения издания «Эпохи». Именно такую поддержку Достоевский нашёл в Соловьёве. Это был серьёзный, осведомлённый в естественных науках союзник для борьбы с нигилизмом «Русского слова».

Статьи Соловьёва продолжали полемику журнала Достоевского по вопросам женской эмансипации, материалистической эстетики, успехам естествознания, разоблачению нигилизма, начатую ранее. Достоевский проявил значительное внимание к статьям Н. И. Соловьёва. Многие темы критика интересовали и Достоевского-публициста. Несмотря на некоторые отличия в их взглядах Достоевский мог рассчитывать на то, что нашёл себе надёжного единомышленника в публицистической деятельности. Основное различие в их взглядах состояло в том, что по мнению Соловьёва, «только из равновесия эгоизма и гуманизма в личности, или, лучше сказать, нормального закона человеческой природы <…> образуется то, что мы называем „честный человек“», в то время как Ф. М. Достоевский настаивал на идеале личной жертвенности, на «наслаждении жертвовать» самим собою «из любви к человечеству».

Кроме этого, писатель счёл нужным дистанцироваться от наиболее прямолинейных высказываний Соловьёва о русских писателях. Последние две статьи Соловьева в журнале Достоевского «Дети» (она была посвящена детскому музыкальному образованию и «Разлад» (здесь Соловьёв вновь вернулся к полемике с Писаревым) не вызвали энтузиазма Достоевского. Закрытие журнала «Эпоха» было для Соловьёва событием неожиданным. В письме Ф. М. Достоевскому от 20 февраля он делился своими планами на будущее: «Через неделю доставлю в редакцию статью вроде прежних „Школа жизни“. „Пьяницу“ же <Драма А. Н. Барановского> теперь не могу передать, не было времени окончательно просмотреть… Отчего бы, Фёдор Михайлович, Вам „Неволю“ мою теперь не взять. Публике бы она понравилась». Как видно из этого письма, не все статьи Соловьёва печатались Достоевским в журнале. В феврале 1865 года он окончательно утратил интерес к погибающему от безденежья изданию.

После закрытия журнала «Эпоха» отношения Соловьёва и Достоевского не прекратились и оставались достаточно близкими. Исследователям известны пять писем Соловьёва к Достоевскому и одно (утраченное) письмо Достоевского к Соловьёву. Когда в 1871 году Соловьёв стал сотрудником славянофильской «Беседы», он пригласил туда сотрудничать и Ф. М. Достоевского. В письме от 17 марта он писал: «Что касается до направления „Беседы“, то она, сколько могу теперь судить, есть как бы возобновление или продолжение того, что проводилось у Вас когда-то во „Времени“ и „Эпохе“». Достоевский принял это приглашение, о чём сообщил ему в несохранившемся письме в конце февраля 1871 года. Впоследствии Соловьёв приглашал Достоевского публиковаться в газете «Русский мир». В декабре 1873 года Соловьёв и Достоевский приняли участие в подготовке издания сборника «Складчина» в пользу голодающих «Самарской губернии».

Через несколько дней, первого января 1874 года, последовала внезапная смерть критика. Писатель тепло отозвался о Соловьёве в некрологе журнала «Гражданин». Он писал, что Соловьёв начал свою литературную деятельность в «Эпохе» М. М. Достоевского. «Туда он прислал (кажется из Тулы, где служил <в действительности, из Брянска>) свою первую статью — несколько критических заметок о современной литературе — весьма талантливо написанную. Она тотчас же была помещена в „Эпохе“ с отметкой от редакции весьма приветливою для начинающего автора». Достоевский особенно настаивал в некрологе на том, что «Эпоха» была первым журналом, печатавшим статьи Соловьёва, а мнение газетчиков о том, что первым таким журналом были «Отечественные записки», он называет биографической ошибкой, при этом, указывает Достоевский, участие Соловьёва в журнале было исключительным, в других журналах до прекращения «Эпохи» он не печатался.

Другой критик «Эпохи» Н. Н. Страхов в 1868 году писал Ф. М. Достоевскому: «Н. И. Соловьёв совершил блистательную карьеру с Вашего благословения». Сам Соловьёв писал Достоевскому в 1871 году: «вы некоторым образом отворили мне узкие и тесные двери литературной арены». В некрологе Соловьёву Достоевский писал, что лестная для критика оценка редактора была причиной его дальнейшей активной литературно-критической деятельности в различных журналах. Говоря об успешных исследованиях Соловьёва по санитарно-гигиеническим вопросам, он добавил: «…впоследствии, когда будут припоминать и пересчитывать всех замечательных литературных деятелей нашей эпохи, сгоряча незамеченных или криво понятых поколением, то наверно помянут добрым словом и более верною оценкой и чисто литературную деятельность покойного». Помимо дежурных похвал покойному Достоевский упомянул бедность семьи Н. И. Соловьёва, оставшейся без всякой финансовой поддержки. Он призвал Литературный фонд оказать посильную помощь детям своего бывшего критика.

Ещё одним поводом вспомнить покойного Н. И. Соловьёва Достоевскому послужило чтение великой княгиней Еленой Павловной «с сочувствием и одобрением», по словам Достоевского, статьи критика «Севастопольские подвижницы». Статья Соловьёва была опубликована Ф. М. Достоевским без подписи в журнале «Гражданин» 14 января 1874 года, № 2, то есть после смерти Елены Павловны и самого Соловьёва. Примечания к соловьёвской статье в редактируемом Достоевским журнале представляли собой некролог критика. Статья «Севастопольские подвижницы» была последней статьёй критика, опубликованной Достоевским в его изданиях. Она была посвящена деятельности сестёр милосердия Крестовоздвиженской общины в эпоху Крымской войны (1854—1855). Община была создана великой княгиней Еленой Павловной и финансировалась ею. Благотворительной деятельности общины, кроме статьи Соловьёва, была посвящена также статья К. П. Победоносцева в том же номере «Гражданина» «Девятое января. Память великой княгини Елены Павловны в Крестовоздвиженской общине».

Соловьёв и Лесков

Н. С. Лесков в пору своего сотрудничества в журнале Краевского «Отечественные записки» резко отрицательно отзывался о деятельности Соловьёва-критика:

Что делает, например, во «Всемирном труде» г. Гиероглифов, у которого нельзя отнять ни ума, ни известной эрудиции, тогда как, всеконечно, по одной лишь невинности остальных руководителей журнала там печатаются любовные похвальбы г. Авенариуса и совершенно умопомрачительные статьи г. Соловьёва, где за серьёз рассказывается, что в литературе англичан почти не было цинизма, когда в той литературе есть Свифт, Стерн, или что в нашей литературе не было романтизма, потому что мы православного исповедания (!). Начитанность этого столпа ханского журнала так велика, что ему даже неизвестно, что в нашей литературе была продолжительнейшая полоса романтизма и история нашей литературы упоминает целую вереницу известнейших имён писателей-романтиков. Он не знает, что русский романтизм имел своих больших друзей, был предметом больших рассуждений и толков; что его не отрицал в русской литературе ни один человек, прочитавший внимательно хоть одну хрестоматийку, и что о нём переписывался с Родзянко Пушкин… Неужели и г. Гиероглифов не знает, что отрицать романтизм в нашей литературе — значит говорить глупый вздор, изобличающий в членах редакции непростительное невежество, круглое и всесовершенное незнакомство с теми литературами, о которых г. Соловьёв ведёт свои нескончаемые и лишь единством непрерывного бессмыслия связанные статьи?

— Н. С. Лесков, «Литератор-красавец». — «Литературная библиотека», 1867, сентябрь, кн. 1, стр. 91—104.

Этот пассаж о романтизме вызвала статья Н. И. Соловьёва «Идеалы» в журнале «Всемирный труд», 1867, март-апрель. Спустя семь лет Лесков сообщил новость о смерти Соловьёва в письме сотруднику «Русского вестника» и постоянному корреспонденту П. К. Щебальскому: «Соловьёв умер в Москве скоропостижно, от нервного удара». Позднее, двадцать лет спустя, по словам его сына-биографа А. Н. Лескова, «между строк» писатель вновь коснулся обстоятельств смерти Н. И. Соловьёва: «Горестная его эпопея беллетристически отражена в рассказе Лескова „Дама и фефёла“» («Русская мысль», 1894, № 12).

Соловьёв в советской и постсоветской критике

Позднее в советском литературоведении неоднократно высказывались пренебрежительные оценки Соловьёва как реакционного литературного критика и бездарного противника революционной демократии.

Комментаторы Достоевского отмечают поверхностность суждений Н. И. Соловьёва о И. А. Гончарове, И. С. Тургеневе, А. Ф. Писемском, Н. В. Гоголе, Н. Г. Помяловском, М. Е. Салтыкове-Щедрине и Ф. М. Достоевском.

Постсоветское литературоведение называет Николая Ивановича Соловьёва критиком, близким к «почвенничеству». Последний источник уточняет устоявшееся мнение о Николае Соловьёве как приверженце теории «искусства для искусства»: Николай Соловьёв, по мнению белорусских авторов Т. В. Сенькевич и Л. В. Скибицкой, "полемизировал с революционными демократами (Чернышевский, Добролюбов, Писарев), не признавая в то же время идеи «чистого искусства». В статье «Вопрос об искусстве» (1865), он с самого начала выявляет свою позицию, сближаясь с Н. Добролюбовым в оценке «таланта Гончарова» и дистанцируясь от него «в определении „значения“… романа» писателя".

Соловьёв и Гончаров

Т. В. Сенькевич и Л. В. Скибицкая отмечают особую симпатию Николая Ивановича к творчеству Ивана Гончарова в целом и к его роману «Обломов» в особенности. Критик посвятил роману отдельную статью «Родство и кипучие страсти», в которой утверждал, что «Гончаров прежде всего художник, для которого современная критика как бы не существовала…» Прежнее советское литературоведение осуждало Соловьёва за подобное отношение к писателю. Советский автор М. Я. Поляков следующим образом охарактеризовал позицию Н. И. Соловьёва к Гончарову: «Прогрессивная критика якобы „голословно“ порицала Гончарова „за его неизменное служение искусству и презрительное равнодушие ко всем преходящим теориям жизни“. В духе Дружинина он рассматривает образ Обломова как поэтизацию неподдельной искренности, душевной чистоты, гуманности и ума».

Причины этого осуждения современные литературоведы усматривают в полемике Н. И. Соловьёва с общепринятой в советском литературоведении добролюбовской оценкой романа «Обломов», с эстетикой Чернышевского. Соловьёв недвусмысленно заявил о своём принципиальном несогласии с типизацией образов Онегина, Печорина, Рудина в качестве предшественников образа Обломова. Он упрекал Добролюбова в том, что тот заострил внимание на отрицательных чертах характера Обломова, просмотрев «искренность, открытость характера», дружбу со Штольцем, любовь к Ольге Ильинской. Возражая Добролюбову, Николай Соловьёв утверждал в своей статье, что Обломов — отнюдь «не лишний человек», он также «необходим обществу, его только нужно разбудить». По мнению Соловьёва, величие Обломова в его человечности. Николай Иванович заключал свои рассуждения о романе Гончарова тем, что «великие силы ещё у нас спят сном непробудным», и это и является действительной проблемой России, а не её насильственное революционное переустройство.

Литература

Некрологи и статьи в периодике

• «Санкт-Петербургские ведомости», 1874, № 10, 193;
• «Современные известия», 1874, № 1, 10, 14, 159;
• «Астраханский справочный листок», 1874, № 5;
• «Голос», 1874, № 5;
• «Московская медицинская газета», 1874 № 2, 27, 28;
• «Московские ведомости», 1874, № 2;
• «Hoвое время», 1874, № 18;
• «Иллюстрированная неделя», 1874, № 5;
• Русский календарь на 1875 г., с. 357;
• «Русский архив», 1877, № 5, с. 91;
• «Московские ведомости», 1898, № 360;
• «Новое время», 1899, № 8209;
• Протопопов М. А. Этика и эстетика. («Эстетика и поэзия». «Современник», 1854—1861 гг. Издание М. Н. Чернышевского. СПб., 1893 г.) «Русская мысль», 1893, № 4, с. 130;
• Волынский А. Л. «Северный вестник», 1894, № 1, стр. 179;
• Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. — Л.: Наука, 1972-1990.

Статьи в энциклопедиях, словарях и справочниках

• Соловьев, Николай Иванович (врач и критик) // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Змеев Л. Ф., «Русские врачи-писатели», СПб. 1888, т. IV, стр. 139;
• Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Эпоха» (1864—1865). — М., 1975. — С. 36—38, 198—209;
• Егоров Б. Ф. Борьба эстетических идей в России 1860-х годов. — Л., 1991. — С. 184—208;
• Белов С. В. Энциклопедический словарь «Достоевский и его окружение».
• Соловьев, Николай Иванович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Библиография

• Соловьев Н. И. Искусство и жизнь: В 3-х т. // М., Издание С. П. Анненкова, 1869 г.;
• Соловьев Н. И. Милль, Конт и Бокль о женском вопросе. // М., Издание С. П. Анненкова, 1870 г. — 62 с.;
• Соловьев Н. И. Суета сует. // М., Издание С. П. Анненкова, 1870 г.;
• Соловьев Н. И. Труд и наслаждение. // М., Издание С. П. Анненкова, 1870 г.;
• Соловьев Н. И. Теория безобразия. // Эпоха, 1864, июль. — С. 1—16;
• Соловьев Н. И. Теория пользы и выгоды. // Эпоха, 1864, ноябрь. — С. 1—16;
• Соловьев Н. И. Бесплодная плодовитость // Эпоха. 1864, декабрь. — С. 1—14;
• Соловьев Н. И. Женщинам. // Эпоха, 1864, декабрь. — С. 15—24;
• Соловьев Н. И. Дети. // Эпоха, 1865, январь. — С. 1—24;
• Соловьев Н. И. Разлад (Критика критики). // Эпоха, 1865, февраль. — С. 1—40;
• Соловьев Н. И. Вопрос об искусстве. Сочинения Н. А. Добролюбова. // Отечественные записки, 1865. Т. 160, № 7. — С. 416—444;
• Соловьев Н. И. Об отношении естествоведения к искусству. // Отечественные записки, 1865, ноябрь, декабрь;
• Соловьев Н. И. Язык, как основа национальности. // Отечественные записки, 1866, март, № 5. — С. 147—170;
• Соловьев Н. И. Труд и наслаждение. // Отечественные записки, 1866, июль, № 13. — С. 125—149;
• Соловьев Н. И. О литературных инфузориях. Письмо в редакцию. // Отечественные записки, 1866, август, № 15. — С. 158—160;
• Соловьев Н. И. Принципы жизни. // Всемирный труд, 1867, январь;
• Соловьев Н. И. Суета сует. // Всемирный труд, 1867, февраль;
• Соловьев Н. И. Идеалы. // Всемирный труд, 1867, март, апрель;
• Соловьев Н. И. Дым отечества. <И. С. Тургенев, «Дым»> // Всемирный труд, 1867, май;
• Соловьев Н. И. Русская песня. // Всемирный труд, 1867, июль;
• Соловьев Н. И. Два романиста. <В. В. Крестовский и Н. С. Лесков>// Всемирный труд, 1867, декабрь. С. 35—66;
• Соловьев Н. И. Русская журналистика в 1867 г. // Всемирный труд, 1868, январь, февраль;
• Соловьев Н. И. Критика направлений. // Всемирный труд, 1868, апрель;
• Соловьев Н. И. Могиканы реализма. <Публицистика журнала «Дело»> // Русский вестник, 1869, том 81, май. С. 336—345;
• Соловьев Н. И. Петербург и Москва в санитарном отношении. // Русский вестник, 1871, март;
• <Без подписи> Севастопольские подвижницы. // «Гражданин», 1874, 14 января, № 2, стр. 41—49.

Ссылки

• [philolog.petrsu.ru/filolog/writer/pdf/detis.pdf Текст статьи «Дети» Н. И. Соловьёва из журнала «Эпоха»];
• [philolog.petrsu.ru/filolog/writer/pdf/besplods.pdf Текст статьи «Бесплодная плодовитость» Н. И. Соловьёва из журнала «Эпоха»];
• [philolog.petrsu.ru/filolog/writer/pdf/zensinas.pdf Текст статьи «Женщинам» Н. И. Соловьёва из журнала «Эпоха»];
• [philolog.petrsu.ru/filolog/writer/pdf/tepolsys.pdf Текст статьи «Теория пользы и выгоды» Н. И. Соловьёва из журнала «Эпоха»];
• [philolog.petrsu.ru/filolog/writer/pdf/teorbezs.pdf Текст статьи «Теория безобразия» Н. И. Соловьёва из журнала «Эпоха»].
• [philolog.petrsu.ru/fmdost/epoha.html Текст статьи «Разлад» («Критика критики») Н. И. Соловьёва из журнала «Эпоха»].
• [books.google.ru/books?id=8Xw8AQAAIAAJ&pg=PP5&dq=Н.И.Соловьев+могикане+реализма&hl=ru&sa=X&ei=yOx9UrDgOcWZ4gSF8oCgCw&redir_esc=y#v=onepage&q&f=false Текст статьи «Могиканы реализма» из журнала «Русский вестник»]

Отрывок, характеризующий Соловьёв, Николай Иванович

– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог'е, живая собака на забог'е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать императора, он приехал в Тильзит.
– Нет, у меня есть дело, – коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
– Однако я тебя стесняю, – сказал он ему тихо, – пойдем, поговорим о деле, и я уйду.
– Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою комнатку и ложись отдохни.
– И в самом деле…
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь, тотчас же с раздраженьем – как будто Борис был в чем нибудь виноват перед ним – начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось неловко и он опускал глаза.
– Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По моему, лучше бы прямо просить корпусного командира… Но вообще я думаю…
– Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! – закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: – Напротив, я сделаю, что могу, только я думал…
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
– Ну иди, иди, иди… – сказал Ростов и отказавшись от ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.


Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот день, 27 го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1 й степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело решенное – думал Николай – между нами всё кончено, но я не уеду отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма государю. Государю?!… Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому, занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо приготовляясь к выезду государя.
«Всякую минуту я могу увидать его, – думал Ростов. Если бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот всходят же. – Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно смотревших на него, на крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
– Кого вам? – спросил кто то.
– Подать письмо, просьбу его величеству, – сказал Николай с дрожанием голоса.
– Просьба – к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу). Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер фурьер, встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи, которые почему то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем то бывшим в другой комнате.
– Bien faite et la beaute du diable, [Хорошо сложена и красота молодости,] – говорил этот человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
– Что вам угодно? Просьба?…
– Qu'est ce que c'est? [Что это?] – спросил кто то из другой комнаты.
– Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] – отвечал человек в помочах.
– Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
– После, после, завтра. Поздно…
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его.
– От кого? Вы кто?
– От майора Денисова, – отвечал Ростов.
– Вы кто? офицер?
– Поручик, граф Ростов.
– Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите… – И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей то знакомый голос окликнул его и чья то рука остановила его.
– Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? – спросил его басистый голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.