Сольский, Дмитрий Мартынович

Дмитрий Мартынович Сольский<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Председатель Государственного совета
23 августа 1905 — 9 мая 1906
Предшественник:	Вел. князь Михаил Николаевич
Преемник:	Эдуард Васильевич Фриш
Государственный контролёр
7 июля 1878 — 11 июля 1889
Предшественник:	Самуил Алексеевич Грейг
Преемник:	Тертий Иванович Филиппов
Государственный секретарь
16 апреля 1867 — 7 июля 1878
Предшественник:	Сергей Николаевич Урусов
Преемник:	Егор Абрамович Перетц
Рождение:	3 (15) сентября 1833(1833-09-15) Санкт-Петербург
Смерть:	29 сентября (12 октября) 1910(1910-10-12) (77 лет) Санкт-Петербург
Место погребения:	кладбище Алексеевского монастыря, Москва
Род:	Сольские
Отец:	Мартын Дмитриевич Сольский
Образование:	Александровский лицей
Награды:	1-й ст. 2-й ст. 1-й ст. 1-й ст.

Граф (с 1902) Дми́трий Марты́нович Со́льский (3 [15] сентября 1833, Санкт-Петербург — 29 октября [12 ноября] 1910, там же) — русский государственный деятель, Статс-секретарь Его Императорского Величества (с 19 февраля 1864 года). Государственный секретарь в 1867—1878 годах, действительный тайный советник 1-го класса (с 12 мая 1906 года), Государственный контролёр России (7 июля 1878 до 11 июля 1889 года), председатель департамента законов (11 июля 1889 — 1 января 1893) и государственной экономии Государственного Совета (1 января 1893 — 24 августа 1905), председатель Государственного Совета (24 августа 1905 — 9 мая 1906).

Биография

Сын действительного статского советника Мартына Дмитриевича Сольского (1798—1881). После окончания, в 1851 году с большой золотой медалью, Александровского лицея, с 1 января 1852 года поступил на службу, с чином титулярного советника, во II Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Последовательно занимал должности от младшего чиновника до старшего чиновника в Рекрутском комитете, входившем в состав отделения. В 1864 году получил чин действительного статского советника, был пожалован в Статс-секретари Его Императорского Величества и стал товарищем главноуправляющего II Отделением (в котором были сосредоточены все работы по кодификации российского законодательства).

Уже через три года службы на посту товарища главноуправляющего II Отделением, в 1867 году, Дмитрий Сольский был назначен государственным секретарём (Главой Государственной канцелярии при Государственном совете), занимался вопросами координации деятельности различных структур и делопроизводством Совета.

Быстрое продвижение по ступеням служебной лестницы Д. М. Сольского частично объясняется тем, что в начале своей деятельности он был близок М. Т. Лорис-Меликову и поддерживал его реформы, (в том числе идею создания совещательного народного представительства). Но позднее, после отставки своего покровителя, и тем более — во времена Александра III Дмитрий Сольский в большой степени потерял свой политический «радикализм» и перешёл на значительно более «умеренные» позиции.

Будучи назначенным 7 июля 1878 года на пост Государственного контролёра, где прослужил одиннадцать лет (1878—1889), Дмитрий Сольский преобразовал центральный аппарат контрольного ведомства и расширил его компетенцию. При нём структурные реформы ревизионного ведомства в основном были завершены и наступил период длительной стабильности. После значительных реформ, проведённых предшественниками Сольского, прежде всего Валерианом Татариновым обозначился круг новых обязанностей Государственного контроля, значительно расширившихся по сравнению с первым полувеком существования ведомства. 1 февраля 1883 года образованная на время структурных изменений Временная ревизионная комиссия была переименована в Департамент гражданской отчётности, который отныне отвечал за полную ревизию денежных и материальных оборотов всех учреждений гражданского ведомства, финансируемых из Главного казначейства, а также за ревизию и самого Главного казначейства. При Дмитрии Сольском в 1883—1888 годах в составе Департамента действовала Центральная бухгалтерия, следившая за исполнением государственной росписи (с 1888 года она стала самостоятельным подразделением Государственного контроля).

так как пост председателя департамента экономии не требует никакой инициативы, это место, так сказать, для успокоения, для председательствования, а не боевое место, если можно так выразиться, то Александр III и согласился на это место назначить Сольского.
Сольский вообще был человек очень порядочный, очень честный благородный человек, очень культурный и умный, но он представлял. собою тип чиновника, который никогда не мог бы ни на что твердо решиться, не мог бы провести в своей жизни никакой реформы. В качестве же председателя — он всегда сглаживал все углы, вносил во все прения спокойствие; лиц которые обладают характером более или менее боевым, то есть лиц, которые содержать в себе большую долю инициативы — он умерял и вообще вводил во все дела более умеренное направление.

— Витте С. Ю. 1849—1894: Детство. Царствования Александра II и Александра III, глава 15 // [az.lib.ru/w/witte_s_j/text_0010.shtml Воспоминания]. — М.: Соцэкгиз, 1960. — Т. 1. — С. 241-242. — 75 000 экз.

Прежние функции Временной ревизионной комиссии по контрольному надзору за военным ведомством были тогда же переданы Контрольному департаменту морских отчётов, получившему с 1883 года название Департамента военной и морской отчётности. В следующем 1884 году прежнее Отделение железнодорожных дел Временной ревизионной комиссии, возникшее в 1881 году, было выделено из Департамента гражданской отчётности в самостоятельный Железнодорожный отдел на правах департамента, а в июне 1891 года осуществилось и его окончательное преобразование в Департамент железнодорожной отчётности. Это было связано с резким возрастанием значения контрольных функций ведомства в железнодорожных делах. С начала 1880-х годов на Государственный контроль было возложено ведение предварительного и фактического контроля за строительством и эксплуатацией казённых железных дорог, контрольный надзор за оборотами железнодорожных обществ, «состоящих в обязательных к правительству отношениях», а также контроль за оборотами некоторых частных железных дорог.

Медленное расширение сферы компетенции Государственного контроля в 1880-е годы прослеживалось и в некоторых других областях. В частности, на него был возложен контрольный надзор за строительством оборонительных сооружений, фактический контроль на заводах и мастерских Морского ведомства (с правом ревизии материальных ценностей) и надзор за сооружением отдельных военных портов.

В целом деятельность Дмитрия Сольского на посту Государственного контролёра носила спокойный, размеренный и отчётливо бюрократический характер. После одиннадцати лет пребывания на высокой должности он не имел никаких взысканий и мог оставаться на том же месте и много долее. Однако пост главы Государственного контроля ему пришлось покинуть после апоплексического удара, в результате которого он лишился подвижности обеих ног и мог передвигаться только при помощи двух палок. В июле 1889 года Дмитрия Сольского на посту главы Государственного контроля сменил его бессменный заместитель и такой же национальный почвенник по убеждениям, Тертий Иванович Филиппов, известный собиратель и исполнитель русских народных песен.

После отставки с поста Государственного контролёра Сольский два с половиной года возглавлял Департамент законов Государственного Совета (1889—1892), а затем (больше двенадцати лет) Департамент государственной экономии, который занимался в основном бюджетными вопросами. Авторитет, компетентность и личный такт Сольского в эти времена были таковы, что Министерство финансов очень редко возражало на изменения в бюджете, если они были внесены от имени Департамента государственной экономии.

Высочайшим указом, от 1 января 1902 года, статс-секретарь, председатель департамента государственной экономии Государственного совета, действительный тайный советник Дмитрий Мартынович Сольский был возведён в графское достоинство Российской империи.

В качестве председателя Государственного совета Сольский участвовал в работе Особых совещаний 1905—1906 годов, посвящённых изменению государственного строя и учреждению Государственной думы. По всем спорным вопросам занимал умеренно реформаторскую и весьма осторожную позицию. По окончании работы Особых совещаний Дмитрий Сольский стал первым председателем нового (реформированного) Государственного совета. Однако к тому времени уже настолько одряхлел, что слишком явно не мог справляться со своими обязанностями. Скорая отставка Дмитрия Сольского явилась логическим итогом сложившейся ситуации. В качестве утешения он получил право посещать заседания Государственного совета, когда ему позволяло здоровье.

За время своей службы Дмитрий Сольский был удостоен всех высших российских орденов. Похоронен на кладбище Алексеевского монастыря в Москве.

Жена — Мария Александровна Мясоедова (1840—после 1917), дочь сенатора Александра Ивановича Мясоедова (1793—1860) от брака с Екатериной Сергеевной Ахлебниковой (1820—1902). По словам современника, мадам Сольская была «женщина очень образованная и культурная, близкий друг принцессы Евгении Ольденбургской, была центром кружка лиц, интересовавшихся литературой и искусством; в её доме Апухтин читал свои последние произведения небольшому числу слушателей; она была хорошо известная в Петербурге дама». Состояла вице-президентом Общины сестер милосердия святого Георгия и председательницей общества для пособия вдовам чиновников, не получающим пенсию из государственной казны. С 1896 года кавалерственная дама ордена Св. Екатерины (малого креста).

Награды и признание

• Орден Св. Станислава II ст. (1858)
• Орден Св. Владимира IV ст. (1861)
• Орден Св. Владимира III ст. (1863)
• Орден Св. Станислава I ст. (1865)
• Орден Св. Анны I ст. (1871)
• Орден Св. Владимира II ст. (1874)
• Орден Белого орла (1876)
• Орден Св. Александра Невского (1880)
• Бриллиантовые знаки ордена Св. Александра Невского (1883)
• Орден Св. Владимира I ст. (1888)
• Орден Св. Андрея Первозванного (1894)
• почётный гражданин Череповца (20.5.1901) — за особенно оказанное внимание и содействие к процветанию города
• Бриллиантовые знаки ордена Св. Андрея Первозванного (1904)
• Знак отличия беспорочной службы за L лет
• Медаль «В память войны 1853—1856»
• Медаль «В память царствования Императора Николая I»
• Медаль «В память царствования императора Александра III»
• Медаль «В память коронации Императора Николая II»(1896)
• Медаль «За труды по Первой Всеобщей переписи 1897 г».
• Знак в память столетия Государственной канцелярии.

Источники

• Сольский, Дмитрий Мартынович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.rusarchives.ru/evants/exhibitions/gos_sov_biogr/3.shtml Сольский Дмитрий Мартынович, граф]. Государственный совет России 1801-2001. Архивы России : портал. Проверено 19 января 2013. [www.webcitation.org/6DplwaLrL Архивировано из первоисточника 21 января 2013].
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004161228#?page=87 Альманах современных русских государственных деятелей]. — СПб.: Тип. Исидора Гольдберга, 1897. — С. 25—26.

Отрывок, характеризующий Сольский, Дмитрий Мартынович

– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.