Сомерлед

Сомерлед Somhairle
Король Островов
1156 — 1164
Предшественник:	Новое образование
Преемник:	Дугал, Ранальд, Ангус
Король Мэна
1158 — 1164
Предшественник:	Годред II
Преемник:	Годред II
Смерть:	1164(1164) Ренфру
Место погребения:	Айона
Отец:	Гилла-Бригте
Супруга:	Рагнхильда, дочь Олафа I
Дети:	Олаф, Дугал, Ранальд, Ангус, Гиллебригте, Бетаг

Сомерлед (гэльск. Somhairle) — гэло-норвежский полководец, основатель и первый правитель (1156—1164) королевства Островов на Гебридах и западном побережье Шотландии.

Происхождение и родственные связи

Почти ничего не известно о происхождении и первой половине жизни Сомерледа. Его имя имеет норвежские корни и означает «летний воин», то есть «викинг». С другой стороны, имя его отца — Гилла-Бригте (гэльск. Gilla-Brigte — «слуга святой Бригитты», то есть в смысле «посвященный святой Бригитте») — говорит о гэльском происхождении. Родовые хроники клана Макдональд выводят родословие Сомерледа к дал-риадским вождям середины IX века. Очевидно, что Сомерлед был представителем той смешанной гэло-норвежской элиты (гэльск. Gall-Gaedhil), которая сформировалась на западном побережье Шотландии после походов викингов IX—X веков.

К середине XII века Гебридские острова контролировались королями Мэна, находившимися в вассальной зависимости от Норвегии, а Аргайл официально считался владением шотландских королей. Однако на практике власть этих держав в регионе была чисто номинальной. Вероятно в 1130-х годах Сомерлед каким-то образом установил свою власть над Аргайлом. В 1140-х годах он подчинил Кинтайр, Ковал, остров Малл, и женился на Рагнхильде, дочери Олафа I, короля Мэна. Сестра Сомерледа вышла замуж за мормэра Морея Малькольма Макхета, вероятно, потомка шотландского короля Макбета. Дочь от этого брака стала женой Харальда II, последнего из великих ярлов Оркнейских островов. Родственные связи Сомерледа свидетельствуют о том, что он находился в самом центре гэльско-норвежской культурно-политической общности, противостоявшей королям Шотландии и англо-нормандскому феодализму.

Создание королевства Островов

Впервые Сомерлед упомянут в шотландских хрониках под 1153 годом, когда он поддержал восстание Макхетов, претендовавших на шотландский престол после смерти короля Давида I. Войска Сомерледа, вероятно, вторглись в Ментейт, но были остановлены графом Гилкристом. Неудача в Шотландии и начавшиеся раздоры в королевстве Мэн придали политике Сомерледа новое направление — в сторону Гебридских островов и Мэна.

В 1155 году часть скандинавских баронов Мэна обратилась к Сомерледу с предложением прислать на остров его сына Дугала, внука короля Олафа I, с целью свержения правившего тогда короля Годреда II. Сомерлед не замедлил воспользоваться предоставившейся возможностью. 5-9 января 1156 года, в день Богоявления, флот Сомерледа разгромил Годреда II. Король Мэна был вынужден уступить Сомерледу южную часть Гебридских островов. Но уже в 1158 году войска Сомерледа вновь вторглись на Мэн и изгнали Годреда II.

Таким образом было основано новое государство — королевство Островов, включавшее Гебриды, Остров Мэн и Аргайл. На смену скандинавским королям Мэна пришла по-преимуществу гэльская морская держава. Государство, основанное Сомерледом, просуществовало в той или иной форме до конца XV века и сыграло большую роль в развитии гэльской культуры и национального самосознания. Значение кельтской составляющей уже в начальный период существования королевства Островов хорошо демонстрирует тот факт, что Сомерлед именовался согласно ирландской традиции королём Островов (гэльск. rí Innse Gall), а не норвежским титулом конунга или ярла.

Религиозная политика

В качестве короля Сомерлед вошёл в шотландскую историю своей попыткой возродить традиции кельтского монашества в противовес расширяющемуся влиянию континентальных церковных орденов. Он пригласил на Айону одного из ирландских епископов для реформирования монастыря, основанного ещё святым Колумбой в VI веке. Традиция также приписывает Сомерледу основание бенедиктинского аббатства на Айоне и цистерцианского монастыря в Садделле, однако, скорее всего, это были создания его сына Ранальда.

Гибель Сомерледа

Роль Сомерледа как лидера гэльско-норвежской культурной общности ярко проявилась в событиях 1164 года. Латинская поэма Carmen de Morte Sumerledi, написанная одним из его современников, в деталях рассказывает о мощном гэльском вторжении в регион Клайдсайда. Флот из 160 галер (очевидно, преувеличение) с солдатами с Гебридов, Аргайла и Дублина во главе с Сомерледом поднялся вверх по реке Клайд до Ренфру, разоряя по пути шотландские земли. Это вторжение в последнее время рассматривается как одна из первых попыток вооруженного гэльского противостояния процессам феодализации и проникновению в Шотландию англо-нормандского дворянства. Район Клайда с середины XII века перешёл под контроль феодалов нормандского происхождения (Стюарты, де Морвилли), что представляло угрозу для гэльских государств западного побережья Шотландии.

Как бы то ни было, в битве при Ренфру гэльская армия была разбита ополчением Стюартов, а сам Сомерлед погиб. Его тело было захоронено на Айоне. Значение Сомерледа для истории гэльской культуры Шотландии трудно преуменьшить: ему удалось создать достаточно прочное государство, которое позволило сохранить древнюю кельтскую культуру западной Шотландии, несмотря на всё более усиливающее английское влияние и феодальные традиции.

Дети Сомерледа

Сомерлед имел, по крайней мере, пятерых сыновей: Дугала, Ранальда, Ангуса, Олафа и Гиллебригте, а также дочь Бетаг. Первые три разделили после смерти отца его владения и стали родоначальниками нескольких шотландских кланов. Гиллебригте погиб вместе с отцом в битве при Ренфру, а Бетаг вошла в историю как основательница женского августинского монастыря на Айоне.

См. также

• Королевство Островов

Литература

• McDonald, R. Andrew. The Kingdom of the Isles: Scotland's Western Seaboard, c.1100-c.1336. — Tuckwell Press, Ltd., 1998. — 280 p. — ISBN 1898410852.

Отрывок, характеризующий Сомерлед

Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.