Сотрудничество католической церкви с усташами

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Римско-католическая церковь обвиняется многими в сотрудничестве с хорватским радикальным националистическим движением усташей, управлявших в годы Второй мировой войны марионеточным Независимым государством Хорватии и развязавших холокост и геноцид сербов. Несмотря на то, что Ватикан де-юре не заявлял о своей поддержке усташей, а ряд деятелей католической церкви занимался спасением евреев и сербов от массовых убийств и экстрадиций, Святой Престол обвинялся и продолжает обвиняться не только в бездействии и нежелании спасти гражданское население от геноцида, но и в негласной поддержке усташей. По подсчётам, за годы войны от рук усташей по разным оценкам погибло от 197[5] до 800 тысяч человек[6].





Предыстория

Основные статьи: Католицизм в Хорватии, История Хорватии

Хорватия с 1527 по 1918 год находилась в составе Габсбургской империи. На её территории проживало множество народов, исповедовавших различные религии и разговаривавших на разных языках. Крупнейшими народами Хорватии были собственно хорваты, придерживавшиеся католического вероисповедания, и сербы, преимущественно православные[7]. Господствующие политические убеждения в этих двух этнических группах также различались — хорваты рассматривали страны Западной Европы и саму Австрию как своих защитников, в то время как сербы считали своим покровителем во внешней политике Российскую империю. Попытка объединения двух народов ради создания единого славянского государства, свободного от германского и венгерского влияния, началась с рождением идеологии иллиризма, из которой выросла идеология панславизма.

К Первой мировой войне Австрия подходила с серьёзными внутринациональными противоречиями, которые обострялись по ходу войны. Большая часть хорватов мечтала после краха Австро-Венгрии создать своё независимое государство, в то время как остальные хорваты и все сербы мечтали присоединиться к Сербии или создать единое славянское государство на Балканах. Образование Королевства сербов, хорватов и словенцев не оправдало мечты многих хорватов, даже несмотря на гарантированное равноправие всех трёх народов, упомянутых в названии новой страны. Хорватская партия права боролась сначала за расширение автономии Хорватии и прав хорватского населения, а затем стала выступать и за полный выход из королевства. Хорватская эмиграция образовала так называемый Хорватский комитет, управлявший действиями в этом направлении. Однако в 1929 году король Александр I Карагеоргиевич фактически ввёл диктатуру, запрещавшую какие-либо движения за автономию, и переименовал страну в Югославию[8].

В ответ на действия властей группа хорватских националистов образовала движение усташей, которое возглавил Анте Павелич. На помощь новому движению пришла Италия, у которой тоже были свои разногласия с Югославией. Движению усташей приписывается убийство Александра I в 1934 году, хотя исполнителем был Владо Черноземский, агент македонской националистической организации ВМРО. После гибели Александра к власти пришёл принц-регент Павел Карагеоргиевич, который был более мягким по сравнению с предшественником и стал оказывать посильную помощь хорватскому населению в реализации своих прав. Хорватская крестьянская партия во главе с Владко Мачеком сумела добиться заключения соглашения, по которому образовывалась Хорватская бановина, обладавшая широкой автономией[7].

Соглашение не только не удовлетворило усташей, но и усилило их желание добиться независимости для Хорватии: они расценили соглашение как первый шаг на пути к выходу из состава Югославии. Сорванное вступление Югославии в блок «оси» и последовавший разрыв отношений с гитлеровской Германией стал сигналом для усташей: Гитлер, расценивший отказ Югославии от вступления в блок «оси» как предательство, фактически дал усташам надежду на реализацию их планов. 6 апреля 1941 года Германия вступила в войну против Югославии и Греции[9]. В Хорватии у югославских военных властей возникли наибольшие сложности с проведением мобилизации, поскольку явка призванных была очень низкой[10]. Более того, ряд военачальников и солдат открыто стали переходить на сторону оккупантов: так, 3 апреля 1941 года хорватский полковник Владимир Крен перелетел в Грац и передал немцам подробную информацию о югославских вооружённых силах, в том числе данные о дислокации тайных авиабаз; ещё до начала войны два полка в Бьеловаре, которые были сформированы из местных хорватских резервистов, подняли бунт[10], блокировали Бьеловар и потребовали капитуляции гарнизона, угрожая в противном случае убить всех живущих в городе и окрестностях сербов и членов семей офицеров. После капитуляции Югославии её разделили страны-победительницы: на руинах королевства было создано марионеточное Независимое государство Хорватия, куда входили Босния и Герцеговина, а также часть Далмации, которую решили не передавать Италии[7]. Фактическим руководителем государства стал Анте Павелич, хотя юридически им должен был править назначенный король Томислав II. Мачек, несмотря на долгожданное провозглашение независимости Хорватии, решил не поддерживать прогитлеровский режим. Павелич стал верным союзником Гитлера[9]. Однако энтузиазм, возникший после провозглашения независимости, сошёл на нет, поскольку страна была под контролем немцев и итальянцев. Усташи, стремясь создать этнически чистое государство, объявили вне закона сербов, евреев, цыган и вообще все народы, не поддерживавшие режим усташей (под удар попала и часть представителей хорватского народа)[11].

Независимое государство Хорватия

Создание и признание

По мнению историка Майкла Фэйера (англ.)русск., отношения Хорватии с Ватиканом были не менее важны, чем отношения с Германией. Павелич был ярым сербофобом и ревностным католическим фанатиком, считая католицизм неотъемлемой частью хорватской культуры[12]. Однако ряд других историков считает, что Святой Престол считал Павелича слишком амбициозным и нетерпеливым: исследователь католического движения Питер Гебблтуэйт (англ.)русск. писал, что Павелич с нетерпением ждал благословения от Ватикана на свою политическую деятельность, чего, однако, не предвиделось в ближайшее время. Секретарь Государственного секретариата Ватикана Джованни Монтини, будущий папа римский Павел VI, предупреждал Павелича, что Святой Престол может не признать государство, которое устанавливает границы путём военного решения, а также выступал против поспешного назначения короля Хорватии. Предложенная королём Италии Виктором Эммануилом III кандидатура герцога Сполето была раскритикована Монтини: папа, по его словам, не мог общаться с герцогом, пока тот не коронуется официально; при этом Монтини разрешил папе пообщаться с Павеличем[13].

Отношения с Ватиканом, по словам Фэйера, для усташей были важны не менее, чем отношения с Германией: поддержка Ватикана могла стать ключом для усиления поддержки Хорватии на внешнеполитической арене[12]. Степинац, видевший в независимости Хорватии освобождение из «тюрьмы», которой он называл югославское государство с большой долей сербского населения, удостоился аудиенции у Пия XII[12], во время которой он многократно упоминал Павелича. Из стенограммы разговора, составленной Монтини, следует, что Ватикан был готов признать Хорватию только после окончания войны и заключения мирного договора, и то это не было гарантией, поскольку часть католиков могла возмутиться подобным поступком, а мнение этой части, по словам Пия XII, также следовало уважать[13].

Фэйер писал, что Павелич был принят папой римским в мае 1941 года, уже став правителем Хорватии. Тогда же Павелич и его усташские лейтенанты получили благословление, как оказалось, на «неописуемый геноцид в их новой стране»[14][15]. Ватикан формально не признавал новое государство, но чтобы не обмануть усташей, отправил в Хорватию своего апостольского делегата — монаха-бенедиктинца Джузеппе Марконе (англ.)русск.. Павелича подобный поступок вполне удовлетворил, и кардинал Степинац почувствовал, что Ватикан фактически признал Хорватию независимой[12], но папа отказался устанавливать дипломатические отношения с усташами и встретился с Павеличем снова в 1943 году[15]. Позднее мировое сообщество осудило переговоры Пия XII с усташами, а один из сотрудников министерства иностранных дел Великобритании даже назвал понтифика «крупнейшим моральным трусом современности»[16].

Ватикан, по мнению усташей, должен был помочь одолеть коммунизм и крестить более 200 тысяч сербов, которые якобы отреклись от истинной католической веры и обратились к сербскому православию[12] — по словам Алоизие Степинаца, к величайшим «схизматикам». Степинац, приветствовавший независимость страны в своём письме в апреле 1941 года, призывал с самого начала строить католическое государство, ради чего одобрял идею насильственного крещения сербов в католицизм. Хотя он часто говорил в своих речах, что решать национальные вопросы путём кровопролития нельзя, однако при этом имел в виду только защиту евреев от особенно радикальных усташских деятелей. Моральная сторона обращения хорватов с сербами его не особенно сильно волновала: он был больше озабочен тем, что менталитет уже крещёных сербов может не адаптироваться к новой обстановке и даже привести к очередному расколу в церкви[17].

Идеология

Вопрос в отношении сербского православного населения хорваты предлагали решить радикальным образом: одну треть насильно крестить в католичество, ещё одну треть выслать из страны, оставшуюся треть — уничтожить физически[18]. Первым, кто это заявил, стал Миле Будак, выступавший за союз с мусульманами в борьбе против православных. Известно его высказывание «Независимое государство Хорватия — государство двух религий, римско-католической и исламской», которое впервые появилось в газете «Хрватски народ», № 143 от 7 июля 1941 года[19]. Все журналы и газеты Загреба опубликовали в тот же день предупреждение, чтобы в течение 12 часов все православные сербы покинули город, в противном случае все оставшиеся будут убиты на месте[19].

Министр Милован Жанич заявлял, что между католиками и православными не может быть никакого компромисса, и с первых дней говорил о том, что территория НГХ должна быть полностью очищена от малейших следов пребывания сербов. Память о том, что здесь когда-то жил православный народ, необходимо было вытравить из умов людей и стереть с лица земли. 3 июня 1941 года газета «Нови лист» опубликовала его речь[19]:

Усташи!

Знаете, я говорю откровенно: эта держава, эта наша родина должна быть хорватской и ничьей больше. И вот поэтому тех, кто сюда пришёл, вам надо изгнать.

На протяжении столетий и особенно последних двадцати лет стало очевидно, что никакого компромисса быть не может. Эта земля должна принадлежать хорватам и никому другому, и нет методов, которые мы, усташи не сможем использовать; поэтому мы начнём строить настоящую Хорватию и очистим её от сербов, которые угрожали нам столетиями и могли бы нас уничтожить при первом же случае.

Мы не скрываем, что это политика нашего государства, и когда мы будем так поступать, то будем следовать только тому, что говорят усташские начала.

Участие в усташском терроре

Множество хорватских националистов-клерикалов одобряли намерения по уничтожению или насильственному окатоличиванию сербов, цыган и евреев[20]. Алоизие Степинац, изначально не воспринимавший всерьёз насильственное крещение, вскоре стал в своих речах призывать к борьбе со следами православия в Хорватии и одобрять совершаемые усташами убийства[21]. Первая волна убийств прокатилась летом и осенью 1941 года, хотя концлагеря появились уже в апреле 1941 года. С июня в стране действовал закон об учреждении специальной сети тайных агентов, которые могли бы обнаруживать этнические и религиозные меньшинства и сообщать информацию властям о них[20].

Усташские преступления против евреев и сербов отличались сильно от немецких способов решения еврейского и славянского вопросов. Нацисты предполагали окончательное решение еврейского вопроса путём «натиска на Восток» и избавления от евреев при помощи айнзацгрупп; усташи же собирались объединить хорватов и мусульман, которые должны были стать титульными нациями в новом государстве, с целью уничтожения всех иноверцев и иноземцев и присвоения всего их имущества. Это вылилось в настоящий террор, подобного которому ещё не было на Балканах. Сербы были перепуганы настолько, что им оставалось только бежать в оккупированную немцами Недичевскую Сербию или принять католицизм. Усташское правительство оставило большую часть католического духовенства на территории страны для реализации второго сценария[17].

По словам Ричарда Эванса, исследователя Холокоста, в концлагере Ясеновац среди охранников и руководства было очень много францисканцев[20]. Фэйер писал, что многие религиозные деятели прямо или косвенно участвовали в карательных операциях и расправах над иноверующими и иноземцами, что подтверждается трудами католиков Коррадо Дзоли (Италия) и Ивлина Во (Великобритания)[22]. Францисканец Мирослав Филипович стал самым известным в списке печально прославившихся францисканцев, которые сотрудничали с усташами. Он был комендантом Ясеноваца и за свою невыносимую жестокость получил прозвища «Дьявол из Ясеноваца» и «Брат Сатана». В Ясеноваце погибло, по разным данным, от 49,6 до 600 тысяч человек[3][4][23]. Эванс пишет, что Филипович в течение трёх месяцев руководил расстрельными командами и палачами[24]. Францисканцы в 1942 году изгнали его из ордена за преступления против гражданского населения, но он продолжал носить монашескую одежду и был же в ней повешен после войны по приговору югославского суда[25][26][27].

Ещё одним печально известным католическим священником, прославившимся своей ненавистью к евреям, был Иван Шарич. Он занимал должность архиепископа Врхбосны (Сараево) и конфисковывал всю частную собственность, принадлежавшую евреям, используя её в своих целях. За подобные преступления его так и не осудили[28]. Шарич писал в своих статьях следующее:

Есть предел любви. Движение за освобождение мира от евреев — движение за обновление человеческого достоинства. Всезнающий и всемогущий Господь стоит за этим движением[28].

В числе других известных католических священников, поддерживавших политику Павелича, были его личный телохранитель Иван Губерина, возглавлявший Хорватское католическое движение (англ.)русск. (своеобразное Католическое действие в Хорватии); начальник службы безопасности Сараево Божидас Брало, инициировавший еврейские погромы[3]; усташский комиссар в Боснии и Герцеговине Юре Францетич, следивший за порядком в Боснии и боровшийся с инакомыслящими[29]. Жестокостью отличались и высказывания других священнослужителей: так, Мате Мугос призывал духовенство отложить в сторону молитвенник и взять револьвер[3], а Дионосий Юричев в газете Novi list писал, что убийство ребёнка старше семи лет не является грехом[3]. Фэйер, подводя итог, писал, что усташский геноцид сербов является не менее страшным преступлением, чем Холокост, а позиция католичества во Второй мировой войне является неоднозначной: если в Польше католики были жертвами террора, то в Хорватии они стали его зачинщиками и исполнителями[30].

В 2000 году была образована Международная комиссия экспертов за истину о Ясеноваце. На одном из её заседаний в Нью-Йорке велась речь о причастности католического духовенства к преступлениям: было сообщено, что около 1400 католических священников из Хорватии непосредственно были причастны к убийствам, о чём говорил один из членов комиссии — профессор Лондонского университета антрополог Срболюб Живанович[sr]. Его заявления были опубликованы в газете «Политика» 3 июля 2002[31]. Всех жертв усташского террора, погибших от рук католических духовников, епископ Николай (Велимирович) вписал в церковный календарь в день 31 августа как «семьсот тысяч пострадавших за православную веру от рук римских крестоносцев и усташей во время Второй Мировой войны». Он осуждал деяния усташей, говоря, что их жестокостью восхищались бы не только в Риме, но и в аду[31].

Противники усташского террора

Несмотря на большое количество католических деятелей, призывавших к насилию, были и те, кто не признавал насилие усташей и осуждал его. Архиепископ Загреба Алоизие Степинац, одобривший первоначально независимость и поддержавший политику усташей, вынужден был начать принимать меры по спасению сербов и евреев от полного истребления в стране (так он стал обращать их в католичество)[9]. Павелич даже жаловался Иоахиму фон Риббентропу на то, что Степинац не поддерживал режим усташей, в отличие от обычных священников, поскольку опасался возмущения со стороны Ватикана[13]. Даже самые ревностные католики порой выступали против политики насилия и истребления[28]. Гебблтуэйт писал, что Ватикан пытался усилить позиции Степинаца, который отвергал насильственное крещение и жестокость[13] и выявлял даже в своём окружении сторонников геноцида[32]. Так, с июля по октябрь 1943 года Степинацем был арестован 31 священник, который участвовал в массовых убийствах по всей Хорватии[33].

Мартин Гилберт писал, что Степинац лично участвовал в спасении группы евреев[34], однако есть свидетельства, что его инициативу поддерживали и другие. Так, важную роль в спасении евреев от усташей сыграли Алоизие Мишич, епископ Мостарский[28] (в одном из своих писем он возмущался бездействием Степинаца по поводу еврейских и сербских погромов в городе) и Грегорий Рожман, епископ Люблянский, который обращал евреев в католицизм и укрывал их у себя, а при помощи иезуита Пьетро Такки Вентури (англ.)русск. даже предоставлял им покровительство от итальянских гражданских деятелей[35].

Посол Германии в Хорватии Зигфрид Каше заподозрил неладное с самого начала существования НГХ и пожаловался Берлину, что итальянцы не стремятся решать еврейский вопрос, поскольку на них слишком давит Ватикан. Ряд апостольских делегатов действительно занимался спасением евреев: делегат Пия XII в Загребе Джузеппе Марконе лично спас около тысячи хорватских евреев, состоявших в смешанных браках[9]; делегат в Турции Анджело Ронкалли (будущий папа римский Иоанн XXIII) помог многим евреям выбраться в Палестину и позднее неоднократно говорил, что следовал распоряжениям Пия XII[32].

«Яд ва-Шем» признал 109 хорватов праведниками мира. Среди них много католических священников и монахов, в числе которых сестра Цецилия (в миру Йозица Юрин), сестра Каритас (в миру Мария Пирович), сестра Амадея Павлович и отец Драгутин Йесич (последний был убит)[36][37][38].

Насильственное крещение

Пока правительство Павелича преследовало сербов, евреев, мусульман и даже фольксдойче-протестантов, католическое духовенство решило исполнить план по окатоличиванию сербов[39]. 14 июля 1941 года Министерство внутренних дел Хорватии дало распоряжение Хорватскому епископату начать пропаганду перехода в католичество, но при этом представители сербской интеллигенции, православные священники, а также богатые купцы и ремесленники лишались права принять католичество: их планировалось истребить, в том числе и тех, кто обратится в католицизм[40]. Хорваты конфисковали земли Сербской православной церкви и сами храмы, переделав их в католические[40]. Степинац, узнав об этом, высказал своё недовольство[9] и в июле 1941 года, по словам Фэйера, пожаловался Павеличу, осудив депортацию евреев и сербов. Позднее он всё-таки поддержал массовое окатоличивание, объяснив это тем, что сербы таким образом могут избежать расправы[3].

Агенты спецслужб Третьего рейха, изучавшие деятельность католического духовенства, позднее сделали выводы, что церковь в общем и целом смотрела на преступления усташей и их сообщников сквозь пальцы и почти не высказывала свои возражения против насильственного окатоличивания сербов[17].

Роль католического руководства

Архиепископ Степинац

В 1934 году назначенный на должность архиепископа Загреба Степинац стал самым молодым католическим епископом в мире[3]. Он был освобождён от жёсткого контроля Ватикана, получив полномочия не дать усташскому режиму прийти к власти или подготовить вторжение. Однако и его контроль над местным духовенством не был полным[3]. Историк Холокоста Мартин Гилберт писал, что Степинац уже с самого начала дней войны начал действовать вопреки официальной государственной политике, спася группу евреев в старом доме[9]. Поддержавший усташей Степинац выступал за создание хорватского национального католического государства, поскольку Югославия, не оправдавшая обещаний в равноправии между всеми её народами, превратилась с его точки зрения в тюрьму. Ватикан не разделял энтузиазма Степинаца, не признав новое государство и отправив туда вместо нунция только своего апостольского делегата Джузеппе Марконе. Но даже этого Степинацу хватило, чтобы удостовериться в поддержке Ватикана, ибо тот фактически признавал независимость Хорватии, а Марконе получал все права нунция[12].

С мая 1941 года в поведении Степинаца стали проявляться антиусташские нотки[28]: пока летом и осенью по стране прокатывалась волна насилия, тот вынужден был отступать от ряда своих убеждений, но порвать с усташами и уйти в сопротивление он не мог[41]. Фэйер писал, что Степинац фактически даровал усташам презумпцию невиновности, а сам решил молчать о своей позиции[41]. В ноябре 1941 года Степинац созвал синод хорватских епископов, который призвал Павелича быть максимально гуманным к евреям в условиях присутствия немецких войск в стране[41]. Ватикан поддержал начинания синода и попросил Марконе молиться о спасении граждан еврейского происхождения[41], а Пий XII позднее лично благодарил синод за отвагу и решительность, проявленную при помощи нуждающимся[42].

По словам израильского историка Менахема Шелаха, синод призывал защищать только крещёных евреев, а в отношении православных сербов и оставшихся в иудаизме евреев ничего подобного никто предпринимать не собирался[41], а Степинац решился выступить открыто против массовых убийств других национальностей только в середине 1943 года. Представитель папского секретариата Доменико Тардини списал прокатившуюся волну насилия на «болезни роста нового режима» в Риме[43]. С другой стороны, американский историк Рональд Рыхляк (англ.)русск. отмечает, что Степинац, получив указания из Рима, официально осудил жестокие действия правительства ещё раньше, выступив 24 октября 1942 года с официальной речью и заявив:

Все люди и все расы — дети Господа, все без исключения. Те, кто являются цыганами, чернокожими, европейцами или арийцами, имеют одинаковые права… По этой причине Католическая Церковь всегда осуждала и осуждает любую несправедливость и любое насилие, совершённое во имя классовой, расовой или национальной теории. Недопустимо преследовать цыган или евреев из-за убеждений, что они низшая раса[2].

Associated Press, по словам того же Рыхляка, указывала на Степинаца как критика нацистского марионеточного режима, от рук которого погибли «десятки тысяч сербов, евреев, цыган и хорватов», и раздражителя для Павелича, которому отказали во встрече с понтификом в Риме[2].

Архиепископа Загреба нацисты и усташи презрительно называли «другом еврейства» (нем. judenfreundlich), а сам он даже боролся в своей епархии с призывавшими к геноциду[32]. Майкл Фэйер отмечает, что Степинац впервые выступил против массовых убийств в середине 1942 года, заступившись за цыган и евреев. Через год в Загреб прибыл Генрих Гиммлер, который проверял, как решается «еврейский вопрос», и Алоизие стал угрожать Павеличу: «Католическая Церковь не боится мирской силы, каковой бы та ни была, если необходимо защищать основные права человека». А когда Андрия Артукович приказал депортировать евреев и сербов, апостольский делегат Марконе и архиепископ Степинац стали протестовать против подобного решения. Согласно Фэйеру, Ватикан лично приказал архиепископу любой ценой спасти как можно больше евреев на фоне грядущих депортаций[32], но даже этого оказалось недостаточно, чтобы серьёзно повлиять на Павелича[44].

Роль Ватикана

По свидетельствам Майкла Фэйера, Степинац и Ватикан прекрасно знали об убийствах, совершаемых усташами[4]. Журналист Джон Корнуэлл признаёт, что Пий XII знал о зверствах, но не предпринимал никаких усилий с целью прекращения убийств и вместо этого занимался борьбой с окончательным решением еврейского вопроса в Северной Европе[45]. Более того, Пий XII испытывал определённую симпатию к хорватским националистам. В ноябре 1939 года в Риме состоялось паломничество по случаю 50-летия причисления к лику святых хорватского монаха-францисканца Николая Тавелича, на котором Пий XII выразил поддержку действиям усташей как влияющим на ход всей мировой истории. Степинацу он неоднократно повторял слова папы Льва X о том, что Хорватия — оплот христианства, намекая на то, что сербы были не истинными христианами, а вероотступниками, и ожидал от того содействия в установлении «гармоничных» отношения между сербами и хорватами в новом государстве[39].

Будущий папа римский Павел VI (тогда ещё заместитель государственного секретаря Святого Престола Джованни Монтини) обязался следить за событиями в Хорватии и Польше[42]. Во время ежедневных отчётов в 1941 году он однажды сообщил Пию XII, что слышал о зверствах усташей[42]. В марте 1942 года он обратился к представителю усташей в Ватикане с просьбой объяснить, могли ли подобные бесчинства иметь место, в ответ на что усташ назвал это «ложью и пропагандой». Монтини пообещал внимательно изучать дальнейшую информацию. Доменико Тардини позднее говорил представителю усташей, что Ватикан будет закрывать глаза на преступления против гражданского населения по той причине, что «Хорватия — молодое государство, а молодёжь часто допускает ошибки в своём возрасте, поэтому здесь нет ничего удивительного»[42].

В апреле 1942 года Степинац прибыл в Рим и получил девятистраничный документ-компромат о различных неприглядных действиях Павелича. Совершаемые в Хорватии зверства в документе были названы «аномалиями»[4], о которых Павелич не знал или не давал на них санкции (документ хранился некоторое время в специальном Архиве Святого Престола вместе с актами времён Второй мировой войны, но потом оттуда был изъят). Ватикан предложил Степинацу не рисковать и попытаться по-хорошему остановить Павелича, пока папа не лишил лидера Хорватии благословения и не поставил независимость страны под угрозу[4]. По свидетельству Эжена Тиссерана, будущего декана коллегии кардиналов, Ватикану были известны имена всех священнослужителей, причастных к массовым убийствам и выселению сербов и евреев, и их необходимо было наказать соответствующим образом, чтобы смыть позор церкви[46]. Но Пий XII отказался осуждать режим и предпринимать меры против священников, присоединившихся к бойне, поскольку это могло расколоть Католическую церковь в Хорватии и даже разрушить само государство[47].

Майкл Фэйер показывает, что у Ватикана были лишь поверхностные знания о геноциде его польской паствы, зато о ситуации в Хорватии им было известно абсолютно всё благодаря стараниям Алоизия Степинаца[30]. Государственный секретарь Луиджи Мальоне проинструктировал нунция Марконе следующим образом: «Если Ваше Высокопреосвященство найдёт подходящую возможность, вам следует дать непубличную рекомендацию, чтобы это не походило на официальное обращение, о том, что по отношению к евреям на хорватской территории следует проявлять сдержанность. Ваше Преосвященство должно следить за тем, чтобы […] впечатление лояльного сотрудничества с гражданскими властями постоянно сохранялось»[48]. Ватикан таким образом ограничивался только дипломатическим давлением на правительство усташей и не пытался открыто их осудить[35]. Однако, по мнению Рональда Рыхляка, Ватикан поступал так не всегда и не везде: с 1941 по 1944 годы он отправил четыре официальных письма и выразил огромное количество протестов в адрес Первой Словацкой республики. В письме от 7 апреля 1943 года Пий XII писал:

Святой Престол всегда питал твёрдую надежду, что словацкое правительство, учитывая также чувства своего собственного народа, почти исключительно католиков, никогда не займётся насильственным изгнанием лиц, принадлежащих к еврейской расе. Поэтому Святой Престол с великой болью узнал о продолжении действий такого рода на территории республики. Эту боль усиливают различные сообщения о том, что словацкое правительство намеревается полностью изгнать еврейское население Словакии, не щадя ни женщин, ни детей. Святой Престол не был бы достоин своего божественного предназначения, если бы не осудил эти действия, которые грубо нарушают естественное право людей лишь по той причине, что они принадлежат к определённой расе.

На следующий день Святой Престол получил сообщение от своего представителя в Болгарии с просьбой принять меры по защите еврейских граждан, которым грозила депортация. Секретарь Еврейского агентства по делам Палестины вскоре встретился с архиепископом Анджело Ронкалли (будущим папой Иоанном XXIII), чтобы выразить благодарность Святому Престолу за счастливый исход дела в отношении сынов Израиля в Словакии. В октябре 1942 года о болезненной ситуации хорватских евреев в Хорватии Ватикан сообщил своим загребским представителям и призвал их уговорить правительство НГХ изменить отношение к еврейскому населению. В заметках государственного секретаря Святого Престола пишется, что к январю 1943 года Ватикан всё же сумел временно приостановить депортацию евреев из Хорватии, но при этом на него стала давить Германия. 6 марта 1943 года Святой Престол отправил ещё одно распоряжение своим представителям в Загребе — продолжать и дальше оказывать помощь евреям[2].

Аудиенция Павелича

Джон Корнуэлл пишет, что 18 мая 1941 года Павелич прибыл в Рим с целью заключить договор с Муссолини о предоставлении Италии права на управление несколькими хорватскими городами и округами на Далматинском побережье[49]. В эти же дни Павелич добился права на аудиенцию у Пия XII, что фактически стало признанием Святым Престолом независимости Хорватии[49], к тому же аббат Джузеппе Марконе был назначен апостольским делегатом в Загребе. Корнуэлл не уверен, были ли известны Ватикану подробности о преступлениях против национальных меньшинств, совершённых усташами к этому моменту, но при этом убеждён, что Риму прекрасно было известно одно: Павелич — тоталитарный диктатор, марионетка Гитлера и Муссолини, автор жестоких фашистских и антисемитских законов и сторонник насильственного обращения православных в католицизм[49].

Джузеппе Марконе

В 1941 году Пий XII назначил Джузеппе Марконе апостольским делегатом в Хорватии[50], фактически сделав его нунцием (без официального назначения)[12]. Марконе сообщал в Рим об ужасных условиях обращения с евреями в Хорватии, вёл переговоры с хорватскими официальными лицами, а сам занимался вывозом еврейских детей в Турцию[51]. Ватикан через Степинаца и Марконе оказывал давление на Павелича, чтобы тот остановил насилие[44]. Когда же началась депортация евреев из Хорватии, оба потребовали объяснений от Андрии Артуковича[44]. Мартин Гилберт, подводя итог деятельности Марконе, писал, что благодаря его своевременному вмешательству удалось спасти тысячи хорватских евреев[9].

Последствия

Отношения с Югославией

Независимое государство Хорватия перестало существовать 8 мая 1945 года, в день подписания капитуляции Германии. На развалинах королевской Югославии возникла новая страна — Социалистическая Федеративная Республика Югославия[52]. Только часть территории была освобождена Красной Армией: в Хорватии и Словении югославы разгромили своих противников без помощи советских войск[13]. Но даже несмотря на то, что партизаны враждовали с усташами, Ивлин Во писал в конце войны британскому МИДу и Пию XII, что Тито может попросту уничтожить католическую веру в стране: в опасности оказались 5 миллионов прихожан Римско-католической церкви[13]. По свидетельству Фэйера, Тито решил ещё до окончания войны разобраться не только с усташами, но и с поддерживавшим их католическим духовенством[53].

Партизаны вымещали активно злость на католическом духовенстве, сотрудничавшем с усташами. Считается, что от рук партизан к февралю 1945 года были убиты 14 священников, к марту это число выросло до 160, а к концу года всего было убито 270 представителей духовенства[54]. Во, посетивший социалистическую Хорватию после войны, писал, что задачу партизан облегчало то, что католическая церковь была скомпрометирована своим терпимым отношением к пронацистскому режиму усташей или даже его активной поддержкой[54]. В особенности тяжело пришлось францисканцам: за годы войны было разрушено 15 монастырей[54]. Возможно, по этой причине Ватикан долгое время не мог найти общий язык с СССР и его союзниками по Варшавскому договору[55]. Но Пий XII сумел преодолеть некоторые разногласия с Югославией: отправка американского епископа Джозефа Патрика Хёрли (англ.)русск. стала первым шагом к установлению дипломатических отношений[54]. Тито требовал отозвать Степинаца, осуждённого за свои преступления, в Рим, но папа предложил Степинацу лично выбрать свою судьбу, и тот решил остаться на родине[56].

Крысиные тропы

Ряд нацистских деятелей спасся от суда, сбежав в Западную Европу и присоединившись к антикоммунистическому движению в обмен на замалчивание нацистской деятельности. США назвали подобные маршруты, по которым нацисты спасались от суда, «крысиными тропами». В Риме помощь хорватам оказывали австриец Алоиз Гудал и Понтификальный хорватский колледж святого Иеронима, которым руководил Крунослав Драганович[13]. Согласно Фэйеру, лидеры усташей и поддерживавшие их священники во главе с епископом Иваном Шаричем сбежали из Хорватии с награбленным золотом и укрылись в Риме[57]. А вот местонахождение Павелича не могла установить даже разведка[58]. Агент Корпуса контрразведки Уильям Гоуэн, сын представителя США в Ватикане Франклина Гоуэна, лично искал Павелича, однако Святому Престолу подобная активность США не понравилась, и в итоге Гоуэн вынужден был покинуть территорию Ватикана[59].

По словам Фэйера, Пий XII некоторое время укрывал Павелича, предоставив ему убежище в 1946 году, и даже способствовал его перелёту в Южную Америку. За это время Пий XII и Анте Павелич договорились о начале единой борьбы против социалистической Югославии и стремлении создать чисто католическое государство на Балканах[60]. В Аргентину Павелич попал уже в 1948 году[60]: за его головой охотились агенты спецслужб США, СССР, СФРЮ и Италии, но Ватикан запретил любую разведывательную деятельность на своей территории[14]. Как считал Фэйер, Ватикан опасался, что Тито покончит навсегда с влиянием римско-католической церкви в Югославии[58]. Гебблтуэйт пишет, что Павелич выбрался в Рим в 1948 году из монастыря в Зальцбурге при помощи Драгановича, которого не останавливали никакие законы, и проживал под именем «отца Гомеса» в Латиноамерианском колледже Пия, пока по приглашению Хуана Перона не перебрался в Аргентину[13]. Несмотря на то, что Анте Павелич так и не предстал перед судом, на него продолжила охотиться сербская эмиграция: Благое Йовович, сербский четник, 10 апреля 1957 года совершил на него покушение, выстрелив дважды. Павелич выжил, но получил два серьёзных ранения, которые подорвали его здоровье. Испания стала его последним убежищем, где Павелич умер 28 декабря 1959 года незадолго до операции: здоровье бывшего диктатора подорвали диабет и те два ранения[60].

В Понтификальном колледже в Риме скрывались десятки хорватов, в том числе и военных преступников[58]. Ватикан с весны 1947 года усиливал давление на США и Великобританию, чтобы не допустить экстрадиции усташских преступников в Югославию[61]. Специальный агент Гоуэн предупреждал, что Павелич, ненавидевший православие и коммунизм, заручился такими связями, что его арест может стать шоком для всего католического мира и вызвать массовые протесты[62]. Но в основном Ватикан смущал не факт того, что Павелич пользовался «крысиными тропами», а возможная огласка неприглядных для церкви фактов на суде над ним, который в итоге так и не состоялся[63]. Сам Пий XII не верил в справедливый суд над Павеличем и его сообщниками в Югославии[64]. В те времена в числе военных преступников оказалось очень много религиозных деятелей: помимо Алоизие Степинаца, под суд пошли президент марионеточной Словакии Йозеф Тисо (его повесили), примас Венгрии Йожеф Миндсенти (который, однако, выступал против нацистов) и члены совета помощи евреям Польши «Жегота»[13][65]. Рим стал расценивать режим Тито как угрозу своим прихожанам в Хорватии, которых могли осудить по ложным обвинениям в коллаборационизме[13].

Судебные процессы

Дело Рожмана

Грегорий Рожман стал первым католическим епископом, осуждённым за коллаборационизм. В августе 1946 года его заочно осудил военный трибунал Югославии: сам Рожман сбежал в США, где прожил остаток жизни, так и не представ перед судом, а в 2007 году Верховный суд Словении оправдал Рожмана по всем статьям[66]. Британцы предлагали арестовать и выдать его югославам как сотрудничавшего с усташами[56], чего так и не случилось. Однако после Рожмана в руки правосудия попал и Степинац[56].

Дело Степинаца

Алоизие Степинац предстал перед югославским судом 26 сентября 1946 года. Гебблтуэйт назвал суд спектаклем с предрешённым приговором, не имевшим ничего общего с правосудием[13]. Журнал Time в октябре 1946 года описывал судебные слушания следующим образом:

В Загребском спортивном зале, прекрасно освещённом для фотографов и 500 зрителей, завершался показательный судебный процесс над архиепископом Алоизие Степинацем и двенадцатью католическими священниками. Обвинённый маршалом Тито в совершении преступлений против человечества 48-летний глава пятого по величине в мире католического диоцеза … временно потерял самообладание. Он гневно указывал пальцем на суд и кричал: «Церковь в Югославии не только лишена свободы — скоро церковь будет уничтожена».

Степинацу вменялись поддержка усташского правительства, призывы к насильственному окатоличиванию православных сербов и борьбе с партизанским движением[56]. Тот отказался от услуг адвоката, признал свою вину и был приговорён к 16 годам лишения свободы[13]. Фэйер считает, что Степинацу могли смягчить приговор, если бы тот сумел доказать, что не поддерживал насильственное окатоличивание, но по остальным пунктам он не мог себя оправдать[68]. В защиту Степинаца Гебблтуэйт писал, что независимость Хорватии гарантировалась Атлантической хартией, согласно которой все нации имеют право на существование[13]. Рональд Рыхляк (англ.)русск. назвал суд фарсом, который был направлен на очернение Католической церкви и доказательство её безоговорочной поддержки нацизма, и выразил сожаление, что антикатолическая пропаганда Югославии многими в мире была принята на веру. 13 октября 1946 года глава еврейской общины США Луис Брайер выступил в защиту Степинаца, заявив следующее:

Этот великий деятель Церкви был обвинён в том, что был нацистским коллаборационистом. Мы, евреи, это отрицаем. Он один из немногих, кто восстал в Европе против нацистской тирании в самый опасный момент. Он открыто и без страха выступал против расовых законов. После Его Святейшества Пия XII он был величайшим защитников угнетаемых в Европе евреев.

Архиепископ Степинац провёл 5 лет в тюрьме Лепоглава, пока условия его содержания не были заменены на домашний арест. Папа Пий XII ввёл Степинаца в Коллегию кардиналов в 1952 году[69][70][56]. Фэйер, называя суд над Степинацем показательным, тем не менее, не отрицает его поддержку режима усташей[68] и считает, что если бы Степинац посмел что-то сказать в ответ на обвинения, то его защита развалилась бы в одночасье и позволила бы открыть правду о поддержке Ватиканом преступника Павелича[71]. Более того, Степинац разрешил хранить документы времён усташского режима в своей епископальной резиденции, включая те, в которых содержались сведения о приходе усташей к власти и свидетельства их военных преступлений[68].

Степинац в 1953 году вернулся домой в деревню Крашич, где прожил последние 7 лет жизни под домашним арестом и умер. В 1998 году Иоанн Павел II беатифицировал его, что вызвало массовые протесты среди православных сербов.

Дело Филиповича

В 1946 году перед судом предстал францисканец Мирослав Филипович, который был комендантом концлагерей Ясеновац и Стара-Градишка. Филипович обвинялся в массовом убийстве сербов и евреев: от его рук либо по его распоряжению с 1942 по 1943 годы в Ясеноваце погибли не менее 40 тысяч человек (преимущественно женщины, дети и старики)[72], причём не менее 20 тысяч убитых были евреями по национальности[73]. Все убийства совершались с особой жестокостью. Филипович признал свою вину, и суд приговорил его к повешению.

Золото усташей

Основная статья: Дело Банка Ватикана

В Понтификальном колледже усташи спрятали огромные запасы золота, попавшие позднее в собственность Института религиозных дел (Банк Ватикана)[74][15]. Но по сравнению с золотом нацистской партии запасы усташского золота (на сумму в сотни тысяч долларов США) были очень небольшими. Фэйер считает, что Ватикану было прекрасно известно и понятно местонахождение золота[74].

Пережившие усташский террор и их потомки, проживавшие в Калифорнии, попытались через суд добиться возвращения золота, подав на Ватикан в суд при помощи судебной системы США[74]. Банк Ватикана обвинялся в отмывании денег и сокрытии усташского золотого запаса, а также создании депозитов в Европе, Северной и Южной Америке и финансировании хорватской усташской миграции[75]. В качестве основного доказательства истцы представили выдержку из так называемой «депеши Бигелоу» (отправленной Эмерсоном Бигелоу Гарольду Глэссеру, директору исследовательского отдела министерства финансов США 16 октября 1948 года[75]. Ещё одним свидетельством стало сообщением агента УСС Уильяма Гоуэна о том, что полковник Иван Бабич вывез из Швейцарии в Понтификальный колледж 10 грузовиков с золотом[76]. Несмотря на все старания, истцы проиграли дело.

См. также

Напишите отзыв о статье "Сотрудничество католической церкви с усташами"

Примечания

  1. ↑ Ronald J. Rychlak. [www.firstthings.com/article/2007/01/goldhagen-v-pius-xii-23 Article]. First Things. Проверено 15 мая 2013.
  2. ↑ 1 2 3 4 5 [www.firstthings.com/article/2007/01/goldhagen-v-pius-xii-23 Goldhagen v. Pius XII] (2007).
  3. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Phayer, 2000, p. 34.
  4. ↑ 1 2 3 4 5 Phayer, 2000, p. 38.
  5. ↑ Žerjavić, Vladimir. Yugoslavia - Manipulations with the number of Second World War victims. — Croatian Information Centre., 1993. — ISBN 0-919817-32-7.  (англ.)
  6. ↑ Мане М. Пешут. Крајина у рату 1941-1945. — Београд, 1995. — С. 51.
  7. ↑ 1 2 3 [www.britannica.com/EBchecked/topic/143561/Croatia/223956/World-War-II Статья о Хорватии в Encyclopaedia Britannica]  (англ.)
  8. ↑ Беляков, 2009, с. 106.
  9. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Martin Gilbert, The Holocaust: The Jewish Tragedy; Collins: London (1986), p. 147
  10. ↑ 1 2 Югославия в XX веке, 2011, с. 355.
  11. ↑ [www.britannica.com/place/Croatia/Government-and-society#toc223956 Croatia : History: World War II]. Britannica.com. Проверено 6 апреля 2016.
  12. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Phayer, 2000, p. 32.
  13. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Peter Hebblethwaite; Paul VI, the First Modern Pope; Harper Collins Religious; 1993; pp. 153—157, 210—211
  14. ↑ 1 2 Phayer, 2008, p. 221.
  15. ↑ 1 2 3 Phayer, 2008, p. 219.
  16. ↑ Mark Aarons and John Loftus, Unholy Trinity pgs. 71-72
  17. ↑ 1 2 3 Др Срђа Трифковић, 25 ноября 2001 [web.archive.org/web/20070926221351/www.snd-us.com/archive/1805/strif_jasenovac.htm Усташки покољи и америчка јавност]. Лист «Слобода»
  18. ↑ Институт всеобщей истории РАН. «Новая и новейшая история» — М.: Издательство «Наука» — 2006. — Вып. 4-5. — С. 211.
  19. ↑ 1 2 3 [www.rastko.rs/istorija/dzomic-uzlocini/uzlocini-polozaj.html Velibor V. Džomić: Ustaški zločini nad srbskim sveštenicima. Položaj i stradanje srbskog naroda i Srbske pravoslavne crkve u Nezavisnoj državi Hrvatskoj]
  20. ↑ 1 2 3 Evans, 2009, p. 158—159.
  21. ↑ Evans, 2009, p. 159—160.
  22. ↑ Phayer, 2000, p. 34—35.
  23. ↑ [www1.yadvashem.org/odot_pdf/Microsoft%20Word%20-%206358.pdf Yad Vashem website]; accessed 27 February 2014.
  24. ↑ State Commission investigation of crimes of the occupiers and their collaborators in Croatia (1946), entitled Crimes in the Jasenovac Camp, p. 62 (Zagreb)
  25. ↑ Evans, 2009, p. 160.
  26. ↑ Katolička crkva i Nezavisna Država Hrvatska 1941—1945 by Jure Krišto, Zagreb (1998), p. 223
  27. ↑ Phayer, 2008, p. 237.
  28. ↑ 1 2 3 4 5 Phayer, 2000, p. 35.
  29. ↑ War and Revolution in Yugoslavia, 1941—1945: Occupation and Collaboration by Jozo Tomasevich, p. 490, Stanford University Press (2001); ISBN 0-8047-3615-4, ISBN 978-0-8047-3615-2
  30. ↑ 1 2 Phayer, 2000, p. 30.
  31. ↑ 1 2 Десанка Крстић, март, 2003. [www.archipelago.org/vol5-1/agee2.htm Фамозна посета Ватикану]. Православље
  32. ↑ 1 2 3 4 Phayer, 2000, p. 86.
  33. ↑ Phayer, 2000, p. 47.
  34. ↑ Martin Gilbert; The Righteous — The Unsung Heroes of the Holocaust, Doubleday (2002), pp. 203, 466; ISBN 0385 60100X.
  35. ↑ 1 2 Phayer, 2000, p. 39.
  36. ↑ [www.yadvashem.org/yv/en/righteous/statistics/croatia.pdf Croatian Righteous among the Nations], yadvashem.org; accessed 17 June 2014.
  37. ↑ Mordecai Paldiel, Churches and the Holocaust—Unholy Teaching, Good Samaritans and Reconciliation; Ktav Publishing House; 2006.
  38. ↑ [dalje.com/en-croatia/sister-amadeja---righteous-among-the-nations/245249 Croatian Righteous Among the Nations info], dalje.com; accessed 26 February 2014.
  39. ↑ 1 2 Cornwell, 1999, p. 250.
  40. ↑ 1 2 Cornwell, 1999, p. 250—251.
  41. ↑ 1 2 3 4 5 Phayer, 2000, p. 36.
  42. ↑ 1 2 3 4 Phayer, 2000, p. 37.
  43. ↑ Encyclopedia of the Holocaust, vol 1, p. 328.
  44. ↑ 1 2 3 Phayer, 2000, p. 85.
  45. ↑ Cornwell, 1999, p. 249.
  46. ↑ Phayer, 2008, p. 225.
  47. ↑ Phayer, 2008, p. 9—16.
  48. ↑ Phayer, 2000, p. 36—37.
  49. ↑ 1 2 3 Cornwell, 1999, p. 252.
  50. ↑ [www.news.va/en/news/the-papers-of-apostolic-visitor-giuseppe-ramiro-ma The papers of Apostolic Visitor, Giuseppe Ramiro Marcone reveal the Holy See’s commitment to helping Jews persecuted by Nazis]  (англ.)
  51. ↑ [www.news.va/en/news/the-papers-of-apostolic-visitor-giuseppe-ramiro-ma Papers of Apostolic Visitor Giuseppe Ramiro Marcone], www.news.va; accessed 27 February 2014.
  52. ↑ [www.britannica.com/EBchecked/topic/597295/Josip-Broz-Tito Encyclopaedia Britannica Online — Josip Broz Tito]; retrieved 7 September 2013
  53. ↑ Phayer, 2008, p. 135.
  54. ↑ 1 2 3 4 Phayer, 2008, p. 148.
  55. ↑ Phayer, 2008, p. 136.
  56. ↑ 1 2 3 4 5 Phayer, 2008, p. 150.
  57. ↑ Phayer, 2000, p. 40.
  58. ↑ 1 2 3 Phayer, 2008, p. 222.
  59. ↑ Phayer, 2008, p. 222—223.
  60. ↑ 1 2 3 Phayer, 2008, p. 220.
  61. ↑ Phayer, 2008, p. 227.
  62. ↑ Phayer, 2008, p. 228.
  63. ↑ Phayer, 2008, p. 228—229.
  64. ↑ Phayer, 2008, p. 226.
  65. ↑ Norman Davies; Rising '44: the Battle for Warsaw; Vikiing; 2003; pp. 566-68
  66. ↑ [www.rtvslo.si/slovenija/sodba-proti-rozmanu-razveljavljena/77653 Sodba proti Rožmanu razveljavljena: Prvi interaktivni multimedijski portal, MMC RTV Slovenija]. Rtvslo.si. Проверено 15 мая 2013.
  67. ↑ [content.time.com/time/magazine/article/0,9171,934042,00.html#ixzz2h2GP3Ow0 YUGOSLAVIA: "Aid for the Archbishop"]; Time Magazine; 14 October 1946.
  68. ↑ 1 2 3 Phayer, 2008, p. 151.
  69. ↑ Phayer, 2008, p. 10—15.
  70. ↑ Phayer, 2008, p. 147.
  71. ↑ Phayer, 2008, p. 152.
  72. ↑ Pfayer, 2000, p. 86.
  73. ↑ Pfayer, 2000, p. 34.
  74. ↑ 1 2 3 Phayer, 2008, p. 208.
  75. ↑ 1 2 Phayer, 2008, p. 209.
  76. ↑ Phayer, 2008, p. 210.

Литература

  • Беляков, Сергей. Усташи: между фашизмом и этническим национализмом. — Екатеринбург: Гуманитарный университет, 2009. — 320 с. — ISBN 5774101153.
  • Югославия в XX веке: очерки политической истории / К. В. Никифоров (отв. ред.), А. И. Филимонова, А. Л. Шемякин и др. — М.: Индрик, 2011. — 888 с. — ISBN 9785916741216.
  • Cornwell, John. Hitler's Pope: The Secret History of Pius XII. — Viking, 1999. — ISBN 0670876208.
  • Evans, Richard J. The Third Reich at War. — New York: Penguin Press, 2009.
  • Falconi, Carlo; Wall, Bernard. The Silence of Pius XII. — Boston: Little, Brown, and Company, 1970.
  • Phayer, Michael. The Catholic Church and the Holocaust, 1930–1965. — Indianapolis: Indiana University Press, 2000. — ISBN 0253337259.
  • Phayer, Michael. Pius XII, The Holocaust, and the Cold War. — Indianapolis: Indiana University Press, 2008. — ISBN 9780253349309.
Пий XII (1939–1958)
Биография
Вторая мировая война
Международные отношения
Теология
Сочинения
Назначения
Советники
Библиография


 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Pfayer, 2000
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Сотрудничество католической церкви с усташами

Вот первое действие. При следующих интерес и забавность возрастают, само собой разумеется. После отъезда фельдмаршала оказывается, что мы в виду неприятеля, и необходимо дать сражение. Буксгевден, главнокомандующий по старшинству, но генерал Бенигсен совсем не того же мнения, тем более, что он с своим корпусом находится в виду неприятеля, и хочет воспользоваться случаем дать сражение самостоятельно. Он его и дает.
Это пултуская битва, которая считается великой победой, но которая совсем не такова, по моему мнению. Мы штатские имеем, как вы знаете, очень дурную привычку решать вопрос о выигрыше или проигрыше сражения. Тот, кто отступил после сражения, тот проиграл его, вот что мы говорим, и судя по этому мы проиграли пултуское сражение. Одним словом, мы отступаем после битвы, но посылаем курьера в Петербург с известием о победе, и генерал Бенигсен не уступает начальствования над армией генералу Буксгевдену, надеясь получить из Петербурга в благодарность за свою победу звание главнокомандующего. Во время этого междуцарствия, мы начинаем очень оригинальный и интересный ряд маневров. План наш не состоит более, как бы он должен был состоять, в том, чтобы избегать или атаковать неприятеля, но только в том, чтобы избегать генерала Буксгевдена, который по праву старшинства должен бы был быть нашим начальником. Мы преследуем эту цель с такой энергией, что даже переходя реку, на которой нет бродов, мы сжигаем мост, с целью отдалить от себя нашего врага, который в настоящее время не Бонапарт, но Буксгевден. Генерал Буксгевден чуть чуть не был атакован и взят превосходными неприятельскими силами, вследствие одного из таких маневров, спасавших нас от него. Буксгевден нас преследует – мы бежим. Только что он перейдет на нашу сторону реки, мы переходим на другую. Наконец враг наш Буксгевден ловит нас и атакует. Оба генерала сердятся и дело доходит до вызова на дуэль со стороны Буксгевдена и припадка падучей болезни со стороны Бенигсена. Но в самую критическую минуту курьер, который возил в Петербург известие о пултуской победе, возвращается и привозит нам назначение главнокомандующего, и первый враг – Буксгевден побежден. Мы теперь можем думать о втором враге – Бонапарте. Но оказывается, что в эту самую минуту возникает перед нами третий враг – православное , которое громкими возгласами требует хлеба, говядины, сухарей, сена, овса, – и мало ли чего еще! Магазины пусты, дороги непроходимы. Православное начинает грабить, и грабёж доходит до такой степени, о которой последняя кампания не могла вам дать ни малейшего понятия. Половина полков образуют вольные команды, которые обходят страну и все предают мечу и пламени. Жители разорены совершенно, больницы завалены больными, и везде голод. Два раза мародеры нападали даже на главную квартиру, и главнокомандующий принужден был взять баталион солдат, чтобы прогнать их. В одно из этих нападений у меня унесли мой пустой чемодан и халат. Государь хочет дать право всем начальникам дивизии расстреливать мародеров, но я очень боюсь, чтобы это не заставило одну половину войска расстрелять другую.]
Князь Андрей сначала читал одними глазами, но потом невольно то, что он читал (несмотря на то, что он знал, на сколько должно было верить Билибину) больше и больше начинало занимать его. Дочитав до этого места, он смял письмо и бросил его. Не то, что он прочел в письме, сердило его, но его сердило то, что эта тамошняя, чуждая для него, жизнь могла волновать его. Он закрыл глаза, потер себе лоб рукою, как будто изгоняя всякое участие к тому, что он читал, и прислушался к тому, что делалось в детской. Вдруг ему показался за дверью какой то странный звук. На него нашел страх; он боялся, не случилось ли чего с ребенком в то время, как он читал письмо. Он на цыпочках подошел к двери детской и отворил ее.
В ту минуту, как он входил, он увидал, что нянька с испуганным видом спрятала что то от него, и что княжны Марьи уже не было у кроватки.
– Мой друг, – послышался ему сзади отчаянный, как ему показалось, шопот княжны Марьи. Как это часто бывает после долгой бессонницы и долгого волнения, на него нашел беспричинный страх: ему пришло в голову, что ребенок умер. Всё, что oн видел и слышал, казалось ему подтверждением его страха.
«Всё кончено», подумал он, и холодный пот выступил у него на лбу! Он растерянно подошел к кроватке, уверенный, что он найдет ее пустою, что нянька прятала мертвого ребенка. Он раскрыл занавески, и долго его испуганные, разбегавшиеся глаза не могли отыскать ребенка. Наконец он увидал его: румяный мальчик, раскидавшись, лежал поперек кроватки, спустив голову ниже подушки и во сне чмокал, перебирая губками, и ровно дышал.
Князь Андрей обрадовался, увидав мальчика так, как будто бы он уже потерял его. Он нагнулся и, как учила его сестра, губами попробовал, есть ли жар у ребенка. Нежный лоб был влажен, он дотронулся рукой до головы – даже волосы были мокры: так сильно вспотел ребенок. Не только он не умер, но теперь очевидно было, что кризис совершился и что он выздоровел. Князю Андрею хотелось схватить, смять, прижать к своей груди это маленькое, беспомощное существо; он не смел этого сделать. Он стоял над ним, оглядывая его голову, ручки, ножки, определявшиеся под одеялом. Шорох послышался подле него, и какая то тень показалась ему под пологом кроватки. Он не оглядывался и всё слушал, глядя в лицо ребенка, его ровное дыханье. Темная тень была княжна Марья, которая неслышными шагами подошла к кроватке, подняла полог и опустила его за собою. Князь Андрей, не оглядываясь, узнал ее и протянул к ней руку. Она сжала его руку.
– Он вспотел, – сказал князь Андрей.
– Я шла к тебе, чтобы сказать это.
Ребенок во сне чуть пошевелился, улыбнулся и потерся лбом о подушку.
Князь Андрей посмотрел на сестру. Лучистые глаза княжны Марьи, в матовом полусвете полога, блестели более обыкновенного от счастливых слёз, которые стояли в них. Княжна Марья потянулась к брату и поцеловала его, слегка зацепив за полог кроватки. Они погрозили друг другу, еще постояли в матовом свете полога, как бы не желая расстаться с этим миром, в котором они втроем были отделены от всего света. Князь Андрей первый, путая волосы о кисею полога, отошел от кроватки. – Да. это одно что осталось мне теперь, – сказал он со вздохом.


Вскоре после своего приема в братство масонов, Пьер с полным написанным им для себя руководством о том, что он должен был делать в своих имениях, уехал в Киевскую губернию, где находилась большая часть его крестьян.
Приехав в Киев, Пьер вызвал в главную контору всех управляющих, и объяснил им свои намерения и желания. Он сказал им, что немедленно будут приняты меры для совершенного освобождения крестьян от крепостной зависимости, что до тех пор крестьяне не должны быть отягчаемы работой, что женщины с детьми не должны посылаться на работы, что крестьянам должна быть оказываема помощь, что наказания должны быть употребляемы увещательные, а не телесные, что в каждом имении должны быть учреждены больницы, приюты и школы. Некоторые управляющие (тут были и полуграмотные экономы) слушали испуганно, предполагая смысл речи в том, что молодой граф недоволен их управлением и утайкой денег; другие, после первого страха, находили забавным шепелявенье Пьера и новые, неслыханные ими слова; третьи находили просто удовольствие послушать, как говорит барин; четвертые, самые умные, в том числе и главноуправляющий, поняли из этой речи то, каким образом надо обходиться с барином для достижения своих целей.
Главноуправляющий выразил большое сочувствие намерениям Пьера; но заметил, что кроме этих преобразований необходимо было вообще заняться делами, которые были в дурном состоянии.
Несмотря на огромное богатство графа Безухого, с тех пор, как Пьер получил его и получал, как говорили, 500 тысяч годового дохода, он чувствовал себя гораздо менее богатым, чем когда он получал свои 10 ть тысяч от покойного графа. В общих чертах он смутно чувствовал следующий бюджет. В Совет платилось около 80 ти тысяч по всем имениям; около 30 ти тысяч стоило содержание подмосковной, московского дома и княжон; около 15 ти тысяч выходило на пенсии, столько же на богоугодные заведения; графине на прожитье посылалось 150 тысяч; процентов платилось за долги около 70 ти тысяч; постройка начатой церкви стоила эти два года около 10 ти тысяч; остальное около 100 та тысяч расходилось – он сам не знал как, и почти каждый год он принужден был занимать. Кроме того каждый год главноуправляющий писал то о пожарах, то о неурожаях, то о необходимости перестроек фабрик и заводов. И так, первое дело, представившееся Пьеру, было то, к которому он менее всего имел способности и склонности – занятие делами.
Пьер с главноуправляющим каждый день занимался . Но он чувствовал, что занятия его ни на шаг не подвигали дела. Он чувствовал, что его занятия происходят независимо от дела, что они не цепляют за дело и не заставляют его двигаться. С одной стороны главноуправляющий выставлял дела в самом дурном свете, показывая Пьеру необходимость уплачивать долги и предпринимать новые работы силами крепостных мужиков, на что Пьер не соглашался; с другой стороны, Пьер требовал приступления к делу освобождения, на что управляющий выставлял необходимость прежде уплатить долг Опекунского совета, и потому невозможность быстрого исполнения.
Управляющий не говорил, что это совершенно невозможно; он предлагал для достижения этой цели продажу лесов Костромской губернии, продажу земель низовых и крымского именья. Но все эти операции в речах управляющего связывались с такою сложностью процессов, снятия запрещений, истребований, разрешений и т. п., что Пьер терялся и только говорил ему:
– Да, да, так и сделайте.
Пьер не имел той практической цепкости, которая бы дала ему возможность непосредственно взяться за дело, и потому он не любил его и только старался притвориться перед управляющим, что он занят делом. Управляющий же старался притвориться перед графом, что он считает эти занятия весьма полезными для хозяина и для себя стеснительными.
В большом городе нашлись знакомые; незнакомые поспешили познакомиться и радушно приветствовали вновь приехавшего богача, самого большого владельца губернии. Искушения по отношению главной слабости Пьера, той, в которой он признался во время приема в ложу, тоже были так сильны, что Пьер не мог воздержаться от них. Опять целые дни, недели, месяцы жизни Пьера проходили так же озабоченно и занято между вечерами, обедами, завтраками, балами, не давая ему времени опомниться, как и в Петербурге. Вместо новой жизни, которую надеялся повести Пьер, он жил всё тою же прежней жизнью, только в другой обстановке.
Из трех назначений масонства Пьер сознавал, что он не исполнял того, которое предписывало каждому масону быть образцом нравственной жизни, и из семи добродетелей совершенно не имел в себе двух: добронравия и любви к смерти. Он утешал себя тем, что за то он исполнял другое назначение, – исправление рода человеческого и имел другие добродетели, любовь к ближнему и в особенности щедрость.
Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По дороге назад, он намеревался объехать все свои именья и лично удостовериться в том, что сделано из того, что им предписано и в каком положении находится теперь тот народ, который вверен ему Богом, и который он стремился облагодетельствовать.
Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством, невыгодой для себя, для него, для крестьян – сделал уступки. Продолжая дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде приготовил встречи, не пышно торжественные, которые, он знал, не понравятся Пьеру, но именно такие религиозно благодарственные, с образами и хлебом солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были подействовать на графа и обмануть его.
Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не бывал еще, были – одно живописнее другого; народ везде представлялся благоденствующим и трогательно благодарным за сделанные ему благодеяния. Везде были встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине души его вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему хлеб соль и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела Петра и Павла, в знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния, воздвигнуть на свой счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили женщины с грудными детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ. В третьем именьи его встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых он по милостям графа обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел своими глазами по одному плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные здания больниц, школ, богаделен, которые должны были быть, в скором времени, открыты. Везде Пьер видел отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных против прежнего, и слышал за то трогательные благодарения депутаций крестьян в синих кафтанах.
Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб соль и строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день, что придел уже строился давно богачами мужиками села, теми, которые явились к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении. Он не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать ребятниц женщин с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем труднейшую работу несли на своей половине. Он не знал, что священник, встретивший его с крестом, отягощал мужиков своими поборами, и что собранные к нему ученики со слезами были отдаваемы ему, и за большие деньги были откупаемы родителями. Он не знал, что каменные, по плану, здания воздвигались своими рабочими и увеличили барщину крестьян, уменьшенную только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий указывал ему по книге на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была наполовину прибавлена барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим путешествием по именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему наставнику брату, как он называл великого мастера.
«Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много добра, думал Пьер, и как мало мы об этом заботимся!»
Он счастлив был выказываемой ему благодарностью, но стыдился, принимая ее. Эта благодарность напоминала ему, на сколько он еще больше бы был в состоянии сделать для этих простых, добрых людей.
Главноуправляющий, весьма глупый и хитрый человек, совершенно понимая умного и наивного графа, и играя им, как игрушкой, увидав действие, произведенное на Пьера приготовленными приемами, решительнее обратился к нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения крестьян, которые и без того были совершенно счастливы.
Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что трудно было представить себе людей, более счастливых, и что Бог знает, что ожидало их на воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что они дают у других, т. е. всё, что они могут давать.


В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.
Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.
Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.
Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.
– Ну, что там? – послышался резкий, неприятный голос.
– Гость, – отвечал Антон.
– Проси подождать, – и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.
– Вот не ждал, очень рад, – сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.


Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет его и не будет смеяться над его словами.
Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на паром.
Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по блестящему от заходящего солнца разливу.
– Ну, что же вы думаете об этом? – спросил Пьер, – что же вы молчите?
– Что я думаю? я слушал тебя. Всё это так, – сказал князь Андрей. – Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы – люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
Пьер перебил его. – Верите вы в будущую жизнь? – спросил он.
– В будущую жизнь? – повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
– Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, – высшая сила, как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.
– Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся) и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть…. Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.
– Ну да, ну да, – говорил Пьер, – разве не то же самое и я говорю!
– Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И, я заглянул…
– Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто то? Там есть – будущая жизнь. Кто то есть – Бог.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.
– Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, – говорил Пьер, – что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там во всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «правда, верь этому».
Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся восторженное, но всё робкое перед первенствующим другом, лицо Пьера.
– Да, коли бы это так было! – сказал он. – Однако пойдем садиться, – прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица, он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле, и что то давно заснувшее, что то лучшее что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь.


Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
– Это Машины божьи люди, – сказал князь Андрей. – Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.
– Да что такое божьи люди? – спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
– Пойдем к сестре, – сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; – я еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми. Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C'est curieux, ma parole. [Это любопытно, честное слово.]
– Qu'est ce que c'est que [Что такое] божьи люди? – спросил Пьер
– А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким выражением детского лица.
– Andre, pourquoi ne pas m'avoir prevenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] – сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед цыплятами.
– Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] – сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
– А, и Иванушка тут, – сказал князь Андрей, указывая улыбкой на молодого странника.
– Andre! – умоляюще сказала княжна Марья.
– Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [Знай, что это женщина,] – сказал Андрей Пьеру.
– Andre, au nom de Dieu! [Андрей, ради Бога!] – повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные, установившиеся между ними отношения.
– Mais, ma bonne amie, – сказал князь Андрей, – vous devriez au contraire m'etre reconaissante de ce que j'explique a Pierre votre intimite avec ce jeune homme… [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]
– Vraiment? [Правда?] – сказал Пьер любопытно и серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими глазами смотрел на молодых людей.
– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый, Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша юродивый – истинно Божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер. – Ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике то, как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Сотрудничество_католической_церкви_с_усташами&oldid=80310399»