София Слуцкая

София Слуцкая
София Юрьевна Олельковна-Радзивилл
Рождение	1 (11) мая 1585
Смерть	19 (29) марта 1612 Червенский район,Минская область
Канонизирована	1984
Главная святыня	мощи в Свято-Духовом кафедральном соборе Минска
Покровительница	беременных женщин, рожениц, младенцев и детей, сирот. Целительница головных болей. Охранительница от пожаров и голода. Покровительница благочестивых браков. Заступница при тяжбах с властями и миротворица.

Запрос «София Слуцкая» перенаправляется сюда; о княжне Софии Слуцкой см. София Семёновна.

София Юрьевна Олелькович-Радзивилл (1 мая 1585— 19 марта 1612; белор. Соф'я Слуцкая, польск. Zofia z Olelkowiczów Radziwiłłowa, лит. Sofija Slucka iš Olelkaičių) — княгиня слуцкая и копыльская, жена подчашего литовского Януша Радзивилла, последняя представительница княжеского рода Олельковичей-Слуцких.

Святая Русской православной церкви, канонизирована в лике праведных. Даты памяти: 4 (17) июня (Белоруссия), 19 марта (1 апреля), 3-я неделя по Пятидесятнице (Собор белорусских Святых).

Начиная с середины XIX века биография Софии Слуцкой рассматривалась исключительно с точки зрения её прославления как заступницы православия в Великом княжестве Литовском, в связи с чем сложившийся к настоящему времени образ княгини сильно мифологизирован.

Биография

Последняя из рода князей Слуцких и Копыльских, потомков великого князя Ольгерда (по линии киевских князей Олельковичей), владелица Слуцкого княжества. Родилась 1 (11) мая 1585. Была единственной дочерью Слуцкого князя Юрия Юрьевича от брака с Барбарой Кишкой. Информация о крещении княжны и о её восприемниках не сохранилась. По утверждению некоторых, княжна была крещена духовником князей Слуцких иереем Малофеем (Матфеем) Стефановичем, настоятелем Свято-Варвариинской церкви Слуцка. Соответственно местом крещения мог служить либо один из замковых храмов Слуцкого «дзядинца», либо сам Варвариинский храм.

В два года княжна потеряла родителей: 6 (16) мая 1586 умер её отец, мать, по утверждениям источников, умерла в 1594 г. Осиротев, София стала богатой наследницей: ей досталась третья часть родового состояния. На протяжении буквально нескольких лет умерли также дяди Софии — Александр и Ян-Симеон. Детей у них не было, и к девочке перешли все остальные владения рода Олельковичей.

Согласно завещанию деда, София стала ещё и княгиней Копыльской. Она стала самой богатой невестой в Речи Посполитой. Опеку над ней взяли Ходкевичи, родственники по женской линии (бабка княжны Софии Юрьевны по материнской линии была урождённой Ходкевич). Младенчество и детство княжна проводила в Берестье и Вильне: сначала девочку опекал староста жемайтский Юрий Ходкевич, забравший её в Вильну, затем Виленский каштелян, брестский староста Иероним Ходкевич.

Сохранились сведения об иконе, части родового наследства, которую княжна сохраняла при себе с самого младенчества: Покров Божией Матери (в богатой ризе). Позже эта икона сопровождала мощи святой. До наших дней не сохранилась.

Жизнь под опекой и брак

18 (28) октября 1594 опекун княжны Юрий Ходкевич, находившийся в денежном долгу у Радзивиллов, договорился отдать Софью, единственную наследницу колоссального состояния, замуж за за Януша Радзивилла, князя биржайской линии (сына Виленского воеводы князя Кшиштофа Миколая Радзивилла-«Перуна»).

Был назначен день бракосочетания — 6 (16) февраля 1600 года, сразу после достижении Софией совершеннолетия (пятнадцатилетия). Позже, в виду смерти Юрия Ходкевича в 1595, новым опекуном Софии становится Иероним Ходкевич, виленский каштелян. Он так же подтверждает предыдущий договор с Радзивиллами. Из архивных документов, о которых речь пойдет далее, усматривается неведение княжны о брачном договоре. Молодому князю Янушу было дозволено видеться с Софией Олелько в доме опекуна в Берестье (ещё при Юрии Ходкевиче). Однако имеется лишь одно упоминание о попытке князя посетить Софию в Берестье, по дороге в Венгрию 19 (29) сентября 1598 года. Встреча не состоялась по воле опекунов. На основании этого нельзя утверждать о согласии в то время Софии на брак с князем Янушем. Скорее наоборот, неудавшийся визит можно объяснить нежеланием опекунов известить Софию о наличии брачного договора. В то же время в Литовском Трибунале в 1596 году проходила тяжба между тем же Кшиштофом Радзивиллом и Ходкевичами, Александром и Яном-Каролем, по поводу имения Копысь. Это имение было отбрано Радзивиллом у Ходкевичей.

Ходкевичи неофициально не приняли решения Трибунала и на протяжении нескольких лет пытались по своему решить дело. Так как Ян-Кароль Ходкевич был женат на другой Софии, вдовой княгине Слуцкой (из рода Мелецких), вдове Семёна-Яна, умершего в 1592 году и приходившегося княжне дядей, Ходкевичи пытались убедить общество в принадлежности Копыльского княжества именно этой Софии Слуцкой-Мелецкой, нынешней жене Яна-Кароля Ходкевича. В то время как по существующему закону это княжество принадлежало княжне Софии — по праву наследования, с 1592 года, (так как согласно завещанию деда святой, те из его детей, которые изменят православной вере, лишались отцовского наследства). Ходкевичи же трактовали то, что в силу униатских идей переход в католичество не есть факт вероотступничества, а завещание составлялось до принятия унии. Стало быть, теряя имение Копысь под Оршей, Ян-Кароль Ходкевич надеялся приобрести Копыльское княжество.

Когда приближался срок брака княжны Софии с князем Янушем, эти претензии достигли апогея, ведь Копыльское княжество входило в часть приданого. В конфликт был втянут и опекун Софии Иероним Ходкевич. 8 (18) июня 1599 года бабка княжны Софии по матери, урождённая Ходкевич, внесла репротест против претензий Ходкевичей, считая их неуважительными. Шли судебные тяжбы, увеличивая противостояние двух родов, отягощенное тем, что поскольку речь уже шла и о свадьбе, соглашение о которой было заключено под денежный залог, у опекуна княжны Софии Юрьевны образовался огромный долг перед Радзивиллами. Ходкевичи не могли выплатить, а Радзивиллы не хотели прощать долг. И хотя тяжба началась между Радзивиллами и Яном-Каролем Ходкевичем, в конфликт самым тесным образом вовлекли и опекуна княжны Софии Иеронима. Вся Литва ждала разрешения конфликта.

Событие обрастало слухами и домыслами, но все ждали кровопролития. Обе стороны всерьез готовились к войне. Войска Радзивиллов приступили к Вильне, где жил Иероним Ходкевич в доме со своей опекункой княжной Софией. (В Вильнюсе сохранились остатки этого дома по улице Савич). Послы короля, как и униатский митрополит Ипатий Потей не смогли примирить стороны. Был объявлен трехдневный молебен во всех Храмах и монастырях Слуцка.

До февраля 1600 года юная княжна увещевает князя Януша Радзивилла о благочестии, не давая согласия на брак. Сохранились свидетельства об её отказе от 18 (28) февраля 1600 года. Княжна указывает о доли родства между ею и Янушем Радзивиллом, о конфессиональной принадлежности (князь Януш протестант по крещению):

…и предостерегаючи того, абым таким непорядком и с тем моим за его милость пана Януша Радзивилла вперед Пана Бога не ображала, а потом абых теж учстивост и маетностей моих до жадных небеспечностей не прыводила…

Приведенные слова, как утверждают, княжна произнесла в момент, когда войско Радзивиллов стояло в самой Вильне, где в «каменице» ждали сражения Ходкевичи. До кровопролития, в которое было вовлечено около 20 000 человек, оставались часы. Своей речью София старалась обелить Ходкевичей перед всей Литвой, высказывая в самый пик ситуации именно свою волю о браке, уповая на Господа, она пытается примирить враждующих до самого последнего момента. Но вдруг, как указывают, случилось неожиданное — не ведавший отступлений Кшиштоф Радзивилл отводит свои войска. Княжна София дает согласие на брак с Янушем. Януш умоляет отца остановить сражение, ибо не пристало воевать в день долгожданного согласия. И мир воцарился не только в Вильну, а по всей Литве. Как пишут в житиях святой: «Во имя мира приняла Святая подвиг крестоношения в браке». Чуть позже Ходкевичи примирились с Радзивиллами и возникавшие споры уже навсегда решались только мирным путём.

Есть информация, что 20 (30) июля 1600 г. жених Софьи обратился к Римскому папе с прошением о разрешении ему заключить брак с княжной, самому оставаясь в католичестве. Вместе с тем, это не соответствует известному факту принадлежности Януша Радзивилла к кальвинистской ветви протестантизма.

Венчание состоялось 1 (11) октября 1600 в одном из соборов Бреста. Пришлось это событие на празднование в честь Покрова Божией Матери. Как благочестивая и законопослушная жена княгиня София записывает в Новогрудском суде на мужа (по своей смерти) все свои земли и состояния.

Вероисповедание

Вопрос о вероисповедании княжны остаётся дискуссионным. Традиционно София Слуцкая считалась православной. Долгое время единственным известным документом, который подтверждал её принадлежность к православной религии, было письмо Януша Радзивилла от 20 (30) июня 1600 года к Папе Римскому, опубликованное в 1848 году. В этом письме Радзивилл просил у папы разрешения на брак с княжной Софией и обещал сохранить своей будущей жене её прежнюю веру. В аннотации к публикации прямо утверждается, что жених разрешает своей будущей жене сохранить «веру восточную». Публикаторы не дали никаких ссылок на архив или библиотеку, где хранился этот документ. Усомниться в подлинности письма заставляет то, что Януш Радзивилл назван католиком, хотя на самом деле был кальвинистом. Найденная в архиве Ходкевичей (опекунов княжны) копия этого письма позволяет говорить о фальсификации опубликованного документа. Сравнительный анализ показал, что в текст публикации был введён ряд фраз, которые полностью изменяют его трактовку. В оригинальном документе говорится, что разрешение нужно лишь в связи с близким родством жениха и невесты и никак не оговаривается вопрос вероисповедания.

В то же время сохранились немало свидетельств о католической вере Софии Слуцкой.

Наиболее ценными являются личные показания княжны. Так, во время сессии суда 6 (16) февраля 1600 года София Слуцкая называла среди прочих причин, препятствующих её браку с Янушем Радзивиллом, своё католическое вероисповедание:

«…а кsiжна <…> будучы поставлена перед их а паны и пріатели своими и перед нами возными и шляхтами при нас будучи мовила иж <…> пан Іануш Радивил не ест набоженства костела католицкого, которого я ест…»

Несколько позже Криштоф Радзивилл «Перун» гарантировал своим листом от 13 (23) июня 1600 года, что его сын Януш не будет принуждать свою невесту к принятию его веры (кальвинизм), а также обещал содержать и обеспечивать католического священника, которого княжна себе выберет согласно своей «римской» религии:

«…ma listem swoym warowac poniewasz ysz Xięzna iey M(iło)sc iesth rozna w relij z synem moym podczaszym, ze xięzny iey M(iłos)ci do reliey swoey przymuszac, ani w nabozenstwie iey M(iło)sczi zadnego gwałtu czynic niema. A kapłana ktore(g)o sobie według wiary swey rzymskiey Xiazna iey M(iłos)cz obierze pozwolic ma chowac y opatrowac…»

Сохранились и документы, регламентирующие порядок венчания и вероисповедание священника, который проводил обряд. Согласно этим документам Януш Радзивилл был обязан привезти с собой католического ксендза:

«…podczaszy Wielkie(g)o Xięstwa Litewskie(g)o przybyć ma ku pryęciu szliubu s Xięzną Jey Moscią Słucką maiąc z sobą xiędza reliey rzymskiey, ktory Xiądz ma dac szliub…»

Согласно традиции, брак должен был благословлять именно представитель конфессии невесты. В те времена в Великом княжестве Литовском этому вопросу придавалось большое значение, так что в случае нарушения данного правила брак мог быть расторгнут, а брачные контракты обжалованы в суде.

Признавали католичкой Софию Слуцкую и другие современники тех событий. Симон Окольский, повествуя о смерти княгини, писал:

«Последняя княгиня слуцкая похоронена в русской церкви, хотя была католичкой. Об этом позаботился её муж-еретик.»

Покровительство православным

Княгиня активно занималась церковными делами на благо православной церкви: в Речи Посполитой с 1596 года была объявлена церковная уния с Римом. В это время ей принадлежал город Слуцк, и княгиня встала на защиту народа и православных святынь. Жители города смогли сплотиться под сенью своих святынь в Слуцкое Преображенское Братство с целью защиты православия. Вдобавок, Софья убедила своего кальвиниста-мужа выхлопотать у короля Польши грамоту, которая запрещала принуждать её подданных к унии. (Януш подтвердил эти права Слуцка и после того, как Софья скончалась,).

«Чтобы церкви, архимандриты, игумены, монастыри и братства в княжестве Слуцком и других владениях на вечные времена неприкосновенно, без всякой перемены были сохраняемы в совершенной свободе своего богослужения… уния в эти церкви не должна вводиться никаким насильственным или измышленным способом…»

Благодаря этому Слуцк остался единственным городом Великого княжества Литовского, оставшимся неприкосновенным перед униатами. Вместе с мужем София также много жертвовала и занималась благотворительностью. Архивы до сих пор хранят грамоты четы Радзивилов о пожертвованиях церквям. На Мир-горе Язельского прихода, тогда Бобруйского уезда, София на свои средства строит Покровский Храм. Она своими руками вышивала тяжелейшие золотканные священнические ризы в дар Церквам (Эти ризы сохранились до XX века и описаны, как и Евангелие, воспроизведенное Юрием III, польским исследователем Смолинским в 1903 году). Отмечают её благочестие в житиях:

С участия княгини Софии Слуцк оставался твердыней Православия. Как могла, хранила православных от всех напастей княгиня София Юрьевна. Под её кров стекались сирые, теснимые, гонимые за стойкость в Православии единоверцы из различных имений… Несмотря на опасности пути, она вместе с богомольцами, пешком посещала многочисленные Храмы в дни их престольных праздников.

В 1604 г. и 1608 годах чету Радзивилов постигли несчастья: умерли во младенчестве сын Николай и дочь Екатерина. Этот факт запечатлен у Лейбовича и Котлубая. Исследования генеалогии Радзивиллов, проведенные И.Зварыкой, подтвердили этот момент жизни четы Радзивиллов.

Смерть

Умерла княгиня София от родов мертворожденной дочери в возрасте 26 лет 19 (29) марта 1612 года, в Омельно, недалеко от местечка Игумен (Червень). Её обширные владения отошли к мужу, в род Радзивиллов, включая 7 крепостей и дворцов и около 32 деревень.

Её похоронили в Замковой Свято-Троицкой церкви Слуцка, рядом с местом, где покоился её отец князь Юрий Юрьевич. На внешней стороне крышки гроба надпись: «1612 год, марта 19, представилася благоверная София княжна Слуцкая Олельковна Юрьевичовна Ольгердово племя и положена бысть в монастыре Святой Живоначальной Троицы». Смерть супруги глубоко ранила мужа — князя Януша. Его близкий друг, лично знавший княгиню Софию, поэт Соломон Рысинский оставил такие строки в «Эпитафии» (Жалобной песни на смерть Софии):

Ты сохранилась в созвездии Слуцком едина, Между литовскими, славой ярчайшая, первая дочь! Разве ты менее рыцарь, чем гордый супруг твой великий? Сила какая, нагрянув нежданно тебя унесла!…

И по смерти жены князь Януш глубоко уважал традиции, завещанные благочестивой супругой. И действительно, влияние памяти четы Софии и Януша было столь велико, что все Радзивилы, вступая на княжение в Слуцке, обязывались и хранили православие в крае, хотя сами оставались в иноверии.

Предки

София Слуцкая — предки

Семён Михайлович Слуцкий               Юрий Семёнович Слуцкий)                       Анастасия Ивановна Мстиславская               Юрий Юрьевич Слуцкий                             Николай Радзивилл               Елена Николаевна Радзивилл                       Эльжбета Сакович               Юрий Юрьевич Слуцкий                                   Ян Тенчинский               Станислав Габриэль Тенчинский                       Доброхна Сапега               Катажина Тенчинская                             Анна Богуш                       София Слуцкая                                         Станислав Кишка               Пётр Кишка                       NN Мондигирд               Николай Кишка                             Юрий Ильинич               Елена Юрьевна Ильинич                       Барбара Кишка                                   Александр Иванович Ходкевич               Иероним Ходкевич                       Василиса Ярославна Головчинская               Барбара Ходкевич                             Мельхиор Шемет               Анна Шемет                       Эльжбета Глебович             </center>

Канонизация

Практически сразу после смерти София стала почитаться в народе, как святая покровительница больных женщин, готовящихся стать матерями. Мощи оказались нетленными, на гробнице происходили чудеса. В 1848 г. крестный ход с мощами святой спас город от холеры.

В жизнеописании отмечают:

Простой православный люд веками хранит предания о заступничестве благоверной Софии Случчине. Так, согласно её пророчеству в Слуцке, на Юрьевской улице не случилось ни одного пожара. Когда были открыты нетленные мощи святой, то крестный ход с ними не раз спасал город от эпидемий и других бедствий. Учителем Слуцкой Духовной семинарии, иеромонахом Маркианом, в 18-том веке, была составлена книга: «Чудеса Благоверной Слуцкой княгини Софии Олельковны, мощами своими в Слуцком Свято-Троицком монастыре нетленно почивающей».

Свидетельств о более ранней общецерковной канонизации святой нет. Но стоит упомянуть о причислении во многих источниках начала XX века её к лику местночтимых в Минской Епархии. К вопросу о канонизации святой следует добавить, что православные ученые Польши утверждают о её возможной канонизации во времена Петра Могилы. Да и А. Трофимов в книге «Святые жены Руси» указывает на дореволюционную канонизацию святой Софии. Решение таких вопросов документами РПЦ отнесено к ведению Епархиальных Комиссий по канонизации.

Официально Православной Церковью святая София княгиня Слуцкая (память 19марта (1) апреля) канонизирована по Благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Пимена в Соборе Белорусских Святых 3 апреля 1984 г. Основанием для включения в Собор и дальнейшей канонизации послужил рапорт Митрополита Минского и Слуцкого Филарета. Определением Архиерейского Собора РПЦ от 3 февраля 2016 года установлено общецерковное почитание святой праведной княгини Софии Слуцкой.

Даты памяти: 4 (17) июня (Белоруссия), 19 марта (1 апреля), 3-я неделя по Пятидесятнице (Собор белорусских Святых).

Мощи и поклонение

Как отмечают, дольше всего нетленные останки почивали Слуцком Троицком монастыре.

Длительное время мощи святой находились под алтарной частью Спасского храма монастыря. В 1904 году они были перенесены в так называемую зимнюю каплицу монастыря. А в 1912 году гроб был помещен за правый клирос Свято-Троицкого храма, напротив придела в честь Святой великомученицы Екатерины. На солее между иконостасом и гробом с мощами стояла в киоте фамильная икона Слуцких князей в серебряной ризе, усыпанной драгоценными камнями. Икона эта в 19-20 вв. почиталась местночтимой, и по описанию Архимандрита Афанасия (Вечерко), была вся увешана вывесками, пожертвованными богомольцами. Перед иконою, по субботам в течение всего года, перед литургией совершался молебен ко Пресвятой Богородице, соединенный с акафистом. Близ гробницы стоял медный подсвечник высотою с аршин, с вылитыми изображениями ангелов при трех ножках, для братской свечи весом в 1-2 пуда. Подсвечник этот всегда стоял на солее близ гроба.

Почитание святой и её мощей не прекращалось никогда. Изначально 17 сентября каждого года о ней служились панихиды. Существовала ещё одна традиция: облачением Святой во гробе занимались только лица женского пола, даже настоятель монастыря не мог присутствовать при облачении. Средства на переоблачение всегда собирались соборно благочестивыми прихожанками. Рядом с нею находились и Святые Мощи мученика-младенца Гавриила Заблудовского.

21 февраля 1930 г. комиссия в составе начальника отдела Бобруйского исполкома Антонова, доцента БГУ Червакова, управляющего Бобруйской больницей Сурова, представителя церковного совета Троицкого Собора Павлюкевича, церковного старосты того же Собора Криводубского, инспектора просвещения Иваницкого, представителя Слуцкого горсовета Сечко, в присутствии Настоятеля Троицкого Собора Епископа Николая (Шеметило) «совершила осмотр» мощей младенца Гавриила и святой Софии, княгини Слуцкой. Была вскрыта рака и составлен протокол осмотра с приложением заключения и фотографий. В выводах комиссия признавала отсутствие специального бальзамирования тел, а нетление обосновывала «типичным примером натуральной мумификации трупа». Затем мощи святой княгини были доставлены в Минск в анатомический музей медфакультета БГУ. Во время оккупации Минска немецкими войсками стараниями подвижников, вероятно, по просьбе настоятеля Свято-Духового собора в Минске жировицкого архимандрита Серафима (Шахмута) (и по разрешению оккупационных властей) мощи были перенесены в Свято-Духов Собор Минска, хотя почти всю оккупацию оберегались из-за угрозы вывоза в Германию в подвале одного из частных домов Минска. Только после войны они вновь вернулись в Свято-Духов Собор. В жизнеописании Софии Слуцкой отмечают достаточно сложный момент этого перенесения:

По свидетельствам очевидцев и современников событий 1941 года, оккупационные власти приняли просьбу о возврате мощей в лоно Церкви, когда их обнаружат в руинах Минска. И вот, в чудом уцелевшем здании мед. Факультета БГУ (ныне пл. Независимости), службы вермахта, проводившие осмотр и инвентаризацию уцелевших зданий обнаружили Святыню — мощи Святой. Патруль известил (видимо с ведома командования) причет Минского Свято-Духового Собора, тогда бывшего монастырским храмом, о своей находке, об удовлетворении ранее поступившей просьбы о возврате мощей.

Сейчас мощи находятся открыто в Свято-Духовом кафедральном соборе Минска.

Источники и историография

• Из дошедших до нас литературных источников стоит упомянуть о дневниковых записях литовского вельможи Зеновича.
• Соломон Рысинский-Пантера: был делопроизводителем мужа Софии — Януша Радзивилла, и он же автор посмертной эпитафии в её честь.
• В 1841 году вышла в свет документальная повесть Юзефа Игнацы Крашевского «Последняя из князей Слуцких».
• В 1858 году Владислав Сырокомля издает историческую драму «Магнаты и сирота. (София княжна Слуцкая)».
• Юбилейная статья архимандрита Афанасия (Вечерко) «Блаженная Слуцкая княгиня София Юрьевна Олелько». Архимандрит был наместником Слуцкого Свято-Троицкого монастыря, где тогда почивали мощи святой, он именует её «блаженной» — тем самым открывая вопрос о её канонизации. Эта статья легла в основу многих последующих попыток составления жизнеописания святой Софии.
• До 1917 г. было ещё несколько заметных попыток осветить деяния и личность княгини: наиболее доступны и известны труды архимандрита Николая, ректора Минской Духовной Семинарии, Ф. Ф. Серно-Соловьевича, Н. А. Глебова.
• Большую лепту в изучение истории рода Олельковичей-Слуцких внесли Мария Каламайска-Саед (Польша) и А. Трофимов в книге «Святые жены Руси». (Москва. 1994 г.)
• Очень много публикаций выходило в Польше. Алексей Мельников внес вклад в агиологию всего Собора Святых в земле Белорусской просиявших.
• За последние годы вышло также множество публикаций, следует особо выделить работы А. Мироновича, О. Бобковой, А. Скепьян, поскольку в них присутствуют попытки глубокого исторического анализа фактов и документов.

В литературе

• Персонаж романа Юзефа Крашевского «Последняя из князей Слуцких» (1841).

См. также

• Харитина Литовская

Ссылки

• [days.pravoslavie.ru/Images/ii2678&1514.htm Иконы и тропарь на сайте православие.ру]

Отрывок, характеризующий София Слуцкая

Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.